енной потерей самой этой работы, как обеспеченного источника жизни, но и 
вообще совершенно непрочным положением, – уже предполагает, в силу конкуренции, 
существование мирового рынка. Пролетариат может существовать, следовательно, 
только во всемирно-историческом смысле, подобно тому как коммунизм – его деяние 
– вообще возможен лишь как "всемирно историческое" существование; а всемирно-историческое 
существование индивидов означает такое их существование, которое непосредственно 
связано со всемирной историей. 

[18] Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, 
с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом 
действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого 
движения порождены имеющейся теперь налицо предпосылкой {51}. 

* * *

[19] Форма общения, на всех существовавших до сих пор исторических ступенях 
обусловливаемая производительными силами и в свою очередь их обусловливающая, 
есть гражданское общество, которое, как это следует уже из предшествующего, 
имеет своей предпосылкой и основой простую семью и сложную семью, так называемый 
племенной строй; более подробное определение гражданского общества содержится в 
том, что сказано выше. Уже здесь видно, что это гражданское общество есть 
истинный очаг и истинная арена всей истории, видна нелепость прежнего, 
пренебрегавшего действительными отношениями, понимания истории, которое 
ограничивалось рассмотрением громких и пышных деяний. 

До сих пор мы рассматривали главным образом только одну сторону человеческой 
деятельности – обработку природы людьми. Другая сторона, обработка людей людьми: 
{52}. 

Происхождение государства и отношение государства к гражданскому обществу {53}. 

[6. Выводы материалистического понимания истории: 
преемственность исторического процесса, 
превращение истории во всемирную историю, 
необходимость коммунистической революции]

[20] История есть не что иное, как последовательная смена отдельных поколений, 
каждое из которых использует материалы, капиталы, производительные силы, 
переданные ему всеми предшествующими поколениями; в силу этого данное поколение, 
с одной стороны, продолжает унаследованную деятельность при совершенно 
изменившихся условиях, а с другой – видоизменяет старые условия посредством 
совершенно измененной деятельности. Но в искаженно-спекулятивном представлении 
делу придается такой вид, будто последующая история является целью для 
предшествующей, будто, например, открытие Америки имело своей основной целью 
помочь разразиться французской революции. Благодаря этому история приобретает 
свои особые цели и превращается в некое "лицо наряду с другими лицами" (как-то: 
"Самосознание", "Критика", "Единственный" и т.д.). На самом же деле то, что 
обозначают словами "назначение", "цель", "зародыш", "идея" прежней истории, есть 
не что иное, как абстракция от позднейшей истории, абстракция от того активного 
влияния, которое предшествующая история оказывает на последующую. 

Чем шире становятся в ходе этого развития отдельные воздействующие друг на друга 
круги, чем дальше идет уничтожение первоначальной замкнутости отдельных 
национальностей благодаря усовершенствованному способу производства, 
развившемуся общению и стихийно возникшему в силу этого разделению труда между 
различными нациями, тем во все большей степени история становится всемирной 
историей. Так, например, если в Англии изобретается машина, которая лишает хлеба 
бесчисленное количество рабочих в Индии и Китае и производит переворот во всей 
форме существования этих государств, то это изобретение становится всемирно 
историческим фактом; точно так же сахар и кофе обнаружили в XIX веке свое 
всемирно-историческое значение тем, что вызванный наполеоновской континентальной 
системой {54} недостаток в этих продуктах толкнул немцев [21] на восстание 
против Наполеона и, таким образом, стал реальной основой славных освободительных 
войн 1813 года. Отсюда следует, что это превращение истории во всемирную историю 
не есть некое абстрактное деяние "самосознания", мирового духа или еще какого-нибудь 
метафизического призрака, а есть совершенно материальное, эмпирически 
устанавливаемое дело, такое дело, доказательством которому служит каждый индивид, 
каков он есть в жизни, как он ест, пьет и одевается. 

В предшествующей истории эмпирическим фактом является, несомненно, также и то 
обстоятельство, что отдельные индивиды, по мере расширения их деятельности до 
всемирно-исторической деятельности, все более подпадали под власть чуждой им 
силы (в этом гнете они усматривали козни так называемого мирового духа и т.д.) – 
под власть силы, которая становится все более массовой и в конечном счете 
проявляется как мировой рынок. Но столь же эмпирически обосновано и то, что эта 
столь таинственная для немецких теоретиков сила уничтожится благодаря 
ниспровержению существующего общественного строя коммунистической революцией (о 
чем ниже) и благодаря тождественному с этой революцией уничтожению частной 
собственности; при этом освобождение каждого отдельного индивида совершится в 
той же самой мере, в какой история полностью превратится во всемирную историю {55}. 
То, что действительное духовное богатство индивида всецело зависит от богатства 
его действительных отношений, ясно из сказанного выше. Только в силу этого 
отдельные индивиды освобождаются от различных национальных и местных рамок, 
вступают в практическую связь с производством (также и духовным) всего мира и 
оказываются в состоянии приобрести себе способность пользоваться этим 
всесторонним производством всего земного шара (всем тем, что создано людьми). 
Всесторонняя зависимость, эта стихийно сложившаяся форма всемирно-исторической 
совместной деятельности индивидов, превращается благодаря [22] коммунистической 
революции в контроль и сознательное господство над силами, которые, будучи 
порождены воздействием людей друг на друга, до сих пор казались им совершенно 
чуждыми силами и в качестве таковых господствовали над ними. Это воззрение можно 
опять-таки трактовать спекулятивно-идеалистически, т.е. фантастически, как "самопорождение 
рода" ("общество как субъект"), представляя себе весь ряд следующих друг за 
другом и связанных между собой индивидов как одного-единственного индивида, 
совершающего таинство порождения самого себя. Здесь обнаруживается, что хотя 
индивиды как физически, так и духовно творят друг друга, они, однако, не творят 
самих себя ни в духе бессмыслицы святого Бруно, ни в смысле "Единственного", "сотворенного" 
человека. 

Наконец, мы получаем еще следующие выводы из развитого нами понимания истории: 1) 
в своем развитии производительные силы достигают такой ступени, на которой 
возникают производительные силы и средства общения, приносящие с собой при 
существующих отношениях одни лишь бедствия и являющиеся уже не производительными, 
а разрушительными силами (машины и деньги); вместе с этим возникает класс, 
который вынужден нести на себе все тяготы общества, не пользуясь его благами, 
который, будучи вытеснен из общества, [23] неизбежно становится в самое 
решительное противоречие ко всем другим классам; этот класс составляет 
большинство всех членов общества, и от него исходит сознание необходимости 
коренной революции, коммунистическое сознание, которое может, конечно, благодаря 
пониманию положения этого класса, образоваться и среди других классов; 2) 
условия, при которых могут применяться определенные производительные силы, 
являются условиями господства определенного класса общества, социальная власть 
которого, вытекающая из его имущественного положения, находит каждый раз свое 
практически-идеалистическое выражение в соответствующей государственной форме, и 
поэтому всякая революционная борьба направляется против класса, который 
господствовал до того {56}; 3) при всех прошлых революциях характер деятельности 
всегда оставался нетронутым, – всегда дело шло только об ином распределении этой 
деятельности, о новом распределении труда между иными лицами, тогда как 
коммунистическая революция выступает против существующего до сих пор характера 
деятельности, устраняет труд {57} и уничтожает господство каких бы то ни было 
классов вместе с самими классами, потому что эта революция совершается тем 
классом, который в обществе уже не считается более классом, не признается в 
качестве класса и является уже выражением разложения всех классов, 
национальностей и т.д. в теперешнем обществе, и 4) как для массового порождения 
этого коммунистического сознания, так и для достижения самой цели необходимо 
массовое изменение людей, которое возможно только в практическом движении, в 
революции; следовательно, революция необходима не только потому, что никаким 
иным способом невозможно свергнуть господствующий класс, но и потому, что 
свергающий класс только в революции может сбросить с себя всю старую мерзость и 
стать способным создать новую основу общества {58}. 

[7. Резюме о материалистическом понимании истории]

[24] Итак, это понимание истории заключается в том, чтобы, исходя именно из 
материального производства непосредственной жизни, рассмотреть действительный 
процесс производства и понять связанную с данным способом производства и 
порожденную им форму общения – т.е. гражданское общество на его различных 
ступенях – как основу всей истории; затем необходимо изобразить деятельность 
гражданского общества в сфере государственной жизни, а также объяснить из него 
все различные теоретические порождения и формы сознания, религию, философию, 
мораль и т.д. и т.д., и проследить процесс их возникновения на этой основе, 
благодаря чему, конечно, можно будет изобразить весь процесс в целом (а потому 
также и взаимодействие между его различными сторонами). Это понимание истории, в 
отличие от идеалистического, не разыскивает в каждой эпохе ту или иную категорию, 
а остается все время на почве действительной истории, объясняет не практику из 
идей, а идейные образования из материальной практики и в силу этого приходит 
также к тому выводу, что все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не 
духовной критикой, не растворением их в "самосознании" или превращением их в "привидения", 
"призраки", "причуды" {59} и т.д., а лишь практическим ниспровержением реальных 
общественных отношений, из которых произошел весь этот идеалистический вздор, – 
что не критика, а революция является движущей силой истории, а также религии, 
философии и прочей теории. Эта концепция показывает, что история не растворяется 
в "самосознании", как "дух от духа" {60}, но что каждая ее ступень застает в 
наличии определенный материальный результат, определенную сумму производительных 
сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает 
передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу 
производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые, хотя, с одной стороны, 
и видоизменяются новым поколением, но, с другой стороны, предписывают ему его 
собственные условия жизни и придают ему определенное развитие, особый характер. 
Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере [25] 
творят людей, в какой люди творят обстоятельства. 

Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую 
каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа 
того, что философы представляли себе в виде "субстанции" и в виде "сущности 
человека", что они обожествляли и с чем боролись, – реальная основа, действию и 
влиянию которой на развитие людей нисколько не препятствует то обстоятельство, 
что эти философы в качестве "самосознания" и "Единственных" восстают против нее. 
Условия жизни, которые различные поколения застают в наличии, решают также и то, 
будут ли периодически повторяющиеся на протяжении истории революционные 
потрясения достаточно сильны, или нет, для того, чтобы опрокинуть основу всего 
существующего; и если нет налицо этих материальных элементов всеобщего 
переворота, а именно: с одной стороны, определенных производительных сил, а с 
другой, формирования революционной массы, восстающей не только против отдельных 
условий прежнего общества, но и против самого прежнего "производства жизни", 
против "совокупной деятельности", на которой оно основано, – если этих 
материальных элементов нет налицо, то, как это доказывает история коммунизма, 
для практического развития не имеет никакого значения то обстоятельство, что уже 
сотни раз высказывалась идея этого переворота. 

[8. Несостоятельность всего прежнего, идеалистического понимания 
истории, в особенности – немецкой послегегелевской философии]

Все прежнее понимание истории или совершенно игнорировало эту действительную 
основу истории, или же рассматривало ее лишь как побочный фактор, лишенный какой 
бы то ни было связи с историческим процессом. При таком подходе историю всегда 
должны были писать, руководствуясь каким-то лежащим вне ее масштабом; 
действительное производство жизни представлялось чем-то доисторическим, а 
историческое – чем-то оторванным от обыденной жизни, чем-то стоящим вне мира и 
над миром. Этим самым из истории исключается отношение людей к природе, в 
результате чего создается противоположность между природой и историей. Эта 
концепция могла видеть в истории поэтому только громкие политические деяния и 
религиозную, вообще теоретическую, борьбу, и каждый раз при изображении той или 
другой исторической эпохи она вынуждена была разделять иллюзии этой эпохи. Так, 
например, если какая-нибудь эпоха воображает, что она определяется чисто "политическими" 
или "религиозными" мотивами – хотя "религия" и "политика" суть только формы ее 
действительных мотивов, – то ее историк усваивает себе это мнение. "Воображение", 
"представление" этих определенных людей о своей действительной практике 
превращается в единственно определяющую и активную силу, которая господствует 
над практикой этих людей и определяет ее. Если та примитивная форма, в которой 
разделение труда существует у индусов и египтян, порождает кастовый строй в 
государстве и в религии этих народов, то историк воображает, будто кастовый 
строй [26] и есть та сила, которая породила эту примитивную общественную форму. 

В то время как французы и англичане держатся по крайней мере политической 
иллюзии, которая все же наиболее близка к действительности, немцы вращаются в 
сфере "чистого духа" и возводят в движущую силу истории религиозную иллюзию. 
Гегелевская философия истории – это последний, достигший своего "чистейшего 
выражения" плод всей этой немецкой историографии, с точки зрения которой все 
дело не в действительных и даже не в политических интересах, а в чистых мыслях. 
Эта философия истории затем с необходимостью представляется также и святому 
Бруно в виде ряда "мыслей", где одна пожирает другую и под конец исчезает в "самосознании" 
{61}. Еще последовательнее святой Макс Штирнер, который решительно ничего не 
знает о действительной истории и которому исторический процесс представляется 
всего лишь историей "рыцарей", разбойников и призраков, историей, от видений 
которой он может спастись, конечно, только посредством "безбожия". Эта концепция 
в действительности религиозна: она предполагает религиозного человека как 
первичного человека, от которого исходит вся история, а действительное 
производство жизненных средств и самой жизни она заменяет в своем воображении 
религиозным производством фантазий. 

Все это понимание истории, вместе с его разложением и вытекающими отсюда 
сомнениями и колебаниями, – всего лишь национальное дело немцев и имеет только 
местный интерес для Германии; таков, например, важный, неоднократно 
обсуждавшийся в последнее время вопрос, как, собственно, можно "попасть из 
царства божия в царство человеческое", как будто это "царство божие" когда-нибудь 
существовало где-либо, кроме фантазии, а многоученые мужи не жили постоянно – 
сами того не ведая – в "царстве человеческом", к которому они ищут теперь дорогу, 
и как будто задача научного развлечения – ибо это не больше, как развлечение, – 
имеющего целью разъяснить диковинный характер этого образования теоретических 
заоблачных царств, не заключалась, наоборот, как раз в том, чтобы показать их 
возникновение из действительных земных отношений. Вообще эти немцы всегда 
озабочены тем, чтобы сводить всякую существовавшую уже бессмыслицу к [27] какому-нибудь 
другому вздору, т.е. они предполагают, что вся эта бессмыслица имеет какой-то 
особый смысл, который надо раскрыть, между тем как все дело лишь в том, чтобы 
объяснить эти теоретические фразы из существующих действительных отношений. 
Действительное, практическое уничтожение этих фраз, устранение этих 
представлений, из сознания людей достигается, как уже сказано, изменением 
условий, а не теоретическими дедукциями. Для основной массы людей, т.е. для 
пролетариата, этих теоретических представлений не существует, и, следовательно, 
по отношению к ней их не нужно и уничтожать, а если эта масса и имела когда-нибудь 
некоторые теоретические представления, например религию, то они уже давно 
уничтожены обстоятельствами. 

Чисто национальный характер указанных вопросов и их решений обнаруживается еще и 
в том, что эти теоретики совершенно серьезно думают, будто разные измышления, 
вроде "богочеловека", "Человека" и т.д., руководили отдельными эпохами истории; 
святой Бруно доходит даже до утверждения, что только "критика и критики делали 
историю" {62}. А когда эти теоретики сами берутся за исторические построения, 
они с величайшей поспешностью перескакивают через все прошлое, сразу переходя от 
"монгольства" {63} к подлинно "содержательной" истории, а именно к истории "Hallische 
Jahrb?cher" и "Deutsche Jahrb?cher" {64} и к истории вырождения гегелевской 
школы во всеобщую потасовку. Все прочие нации и все действительные события 
забываются, theatrum mundi {65} ограничивается пределами лейпцигской книжной 
ярмарки и взаимными препирательствами "Критики", "Человека" и "Единственного" {66}. 
Если же наши теоретики когда-нибудь и берутся за действительно исторические темы, 
как, например, за историю XVIII века, то они дают лишь историю представлений, 
оторванную от фактов и практических процессов, лежащих в основе этих 
представлений, да и эту историю излагают только с той целью, чтобы изобразить 
рассматриваемую эпоху как несовершенную, предварительную ступень" как еще 
ограниченную предшественницу истинно исторической эпохи, т.е. эпохи немецкой 
философской борьбы 1840 – 1844 годов. Соответственно поставленной себе цели – 
написать историю прошлого, чтобы выставить в особенно ярком свете славу какой-нибудь 
неисторической личности и ее фантазий, – они вовсе не упоминают о действительно 
исторических событиях, даже о случаях действительного исторического 
вмешательства политики в ход истории, а вместо этого дают повествование, 
основанное не на исследованиях, а на произвольных построениях и литературных 
сплетнях, как это было сделано святым Бруно в его забытой ныне истории XVIII 
века {67}. Эти высокопарные и хвастливые торговцы мыслями, воображающие, что они 
бесконечно возвышаются над всякими национальными предрассудками, на деле еще 
более национально ограниченны, чем филистеры из пивных, мечтающие об объединении 
Германии. Они не признают историческими дела других народов. Они живут в 
Германии, Германией [28] и для Германии. Они превращают песнь о Рейне {68} в 
духовную кантату и завоевывают Эльзас и Лотарингию, обкрадывая не французское 
государство, а французскую философию, германизируя не французские провинции, а 
французские мысли. Г?н Венедей – космополит по сравнению со святыми Бруно и 
Максом, которые под флагом мирового господства теории возвещают мировое 
господств