, а 
следовательно, и до получившего свободу действий капитала. 

[XLII] Но необходимым развитием труда является получившая свободу действий и в 
качестве таковой самостоятельно конституирующаяся промышленность и получивший 
свободу действий капитал. Власть промышленности над противостоящим ей 
землевладением сказывается тотчас же в возникновении земледелия как подлинно 
промышленной деятельности, тогда как раньше землевладелец предоставлял главную 
работу земле и рабу этой земли, при посредстве которого земля возделывалась. С 
превращением раба в свободного рабочего, т.е. в наемника, землевладелец, по сути 
дела, превратился в промышленника, в капиталиста, и это превращение происходит 
на первых порах через посредствующее звено – арендатора. Но арендатор есть 
представитель земельного собственника, его раскрывшаяся тайна; только благодаря 
арендатору земельный собственник обладает экономическим бытием, существует как 
частный собственник, ибо земельная рента с его земли получается лишь благодаря 
конкуренции арендаторов. Таким образом, в лице арендатора землевладелец в 
сущности уже превратился в обыкновенного капиталиста. И это превращение должно 
совершиться также и в действительности: занимающийся земледелием капиталист, 
арендатор, должен стать земельным собственником, или наоборот. Промышленные 
махинации арендатора суть промышленные махинации земельного собственника, потому 
что бытие первого обусловливает бытие второго. 

Но вот они вспоминают о споем противоположном возникновении, о своем 
происхождении, и тогда получается, что земельный собственник видит в капиталисте 
своего зазнавшегося, получившего свободу действий и обогатившегося вчерашнего 
раба и усматривает с его стороны угрозу себе как капиталисту, а капиталист видит 
в земельном собственнике праздного, жестокого и эгоистичного вчерашнего сеньора; 
он знает, что земельный собственник наносит ему, как капиталисту, ущерб, хотя и 
обязан промышленности всем своим теперешним общественным значением, своим 
имуществом и своим наслаждением; капиталист видит в земельной собственности 
нечто прямо противоположное свободной промышленности и свободному, не зависящему 
от какого бы то ни было природного определения капиталу. Это подчеркивание 
противоположности между капиталом и земельной собственностью носит в высшей 
степени ожесточенный характер, и обе стороны говорят друг другу правду. Стоит 
только почитать нападки недвижимой собственности на движимую и наоборот, чтобы 
составить себе наглядное представление о гнусности как той, так и другой. 
Земельный собственник щеголяет дворянским происхождением своей собственности, 
своим феодальным прошлым, своими реминисценциями, поэтическими воспоминаниями, 
своей экзальтированностью, своим политическим значением и т.д., а если он 
выражается на языке политической экономии, то он говорит: производительно только 
земледелие. Вместе с тем он изображает своего противника хитрым мошенником, 
маклером-надувателем, продажным корыстолюбцем; мятежным, бессердечным и 
бездушным, чуждым общественному духу, запросто торгующим интересами общества 
спекулянтом, ростовщиком, сводником, холопом, ловким льстецом, расчетливым 
денежным плутом, порождающим, вскармливающим, раздувающим конкуренцию и, 
следовательно, пауперизм и преступления, вызывающим распад всех социальных уз; 
бесчестным, беспринципным, без поэзии, субстанции, не имеющим ничего за душой (см. 
среди других физиократа Бергасса, которого бичевал уже Камилль Демулен в своем 
журнале "R?volutions de France et de Brabant"; см. фон Финке, Ланцицолле, 
Галлера, Лео,* Козегартена, а также Сисмонди). Движимая собственность в свою 
очередь козыряет чудесами промышленности и движения, она – детище новейшего 
времени и его законнорожденная дочь; она высказывает сожаление по поводу своего 
противника как не понимающего своей сущности (и это – совершенно верно) тупицы, 
который на место морального капитала и свободного труда хочет водворить грубое 
антиморальное насилие и крепостничество. Она изображает его Дон-Кихотом, который 
под маской прямоты, честности, служения общественному интересу, постоянства 
прячет неспособность к движению, своекорыстную жажду наслаждений, себялюбие, 
узость интересов, злонамеренность; она объявляет его продувным монополистом; его 
реминисценции, его поэзию, его экзальтированность она заглушает историческим и 
саркастическим перечислением гнусностей, жестокостей, мотовства, проституции, 
бесчестия, анархии, мятежей, питомниками которых были романтические замки. 

* Ссылаясь на г-на Лео, напыщенный старогегельянский теолог Функе рассказывает 
со слезами на глазах, как при отмене крепостничества один раб отказался не быть 
больше дворянской собственностью. См. также "Патриотические фантазии" Юстуса 
Мёзера, которые отличаются тем, что они ни на минуту не выходят за пределы 
ограниченного, мещанского, "доморощенного", обычного горизонта добропорядочного 
филистера и тем не менее представляют собой чистейшей воды фантазии. Это 
противоречие и сделало их столь привлекательными для немецкого духа. 

[XLIII] Это она, мол, добыла пароду политическую свободу, она разбила оковы 
гражданского общества, связала воедино миры, создала гуманную торговлю, чистую 
мораль, галантную образованность; на место грубых потребностей она породила в 
народе цивилизованные потребности и дала средства для их удовлетворения, тогда 
как земельный собственник, этот праздный и только мешающий делу хлебный 
ростовщик, удорожает для народа самые необходимые средства к жизни, тем самым 
вынуждая капиталиста повышать заработную плату без возможности увеличения 
производительной силы; тем самым земельный собственник препятствует росту 
годового дохода нации, препятствует накоплению капиталов и, следовательно, 
сокращает возможность предоставления народу работы, а стране богатства; в 
конечном счете земельный собственник совершенно уничтожает эту возможность, 
ведет дело к всеобщему упадку и ростовщически эксплуатирует все выгоды 
современной цивилизации, ничего для нее не делая и даже не отказываясь от своих 
феодальных предрассудков. И, наконец, пусть взглянет он только на своего 
арендатора – он, для которого землевладение и сама земля существуют лишь в 
качестве дарованного ему источника денег, – и пусть скажет, не является ли он 
лицемерным, начиненным фантазиями, хитрым плутом, который в глубине своего 
сердца и в действительности уже давным-давно принадлежит свободной 
промышленности и милой торговле, как бы он этому ни противился и сколько бы он 
ни болтал об исторических воспоминаниях, о нравственных и политических целях. 
Все, что он действительно приводит в свою пользу, справедливо лишь в применении 
к земледельцу (капиталисту и батраку), а ведь земельный собственник им скорее 
враг; он аргументирует, следовательно, против самого себя. Без капитала, – 
указывают представители этого последнего, – земельная собственность есть мертвая, 
лишенная ценности материя. Цивилизирующая победа капитала заключается, мол, как 
раз в том, что вместо мертвой вещи он открыл и вызвал к жизни человеческий труд 
как источник богатства (см. Поля Луи Курье, Сен-Симона, Ганиля, Рикардо, Милля, 
Мак-Куллоха, Дестюта де Траси и Мишеля Шевалье). 

Из действительного хода развития (вставить сюда) с необходимостью вытекает 
победа капиталиста, т.е. развитой частной собственности над неразвитой, 
половинчатой частной собственностью, т.е. над земельным собственником, подобно 
тому как уже и вообще движение должно одержать победу над неподвижностью, 
открытая, сознающая себя подлость – над подлостью скрытой и бессознательной, 
стяжательство – над жаждой наслаждений, откровенно безудержный, изворотливый 
эгоизм просвещения – над местным, осмотрительным, простоватым, ленивым и 
фантастическим эгоизмом суеверия, деньги – над иными формами частной 
собственности. 

Те государства, которые почуяли опасность завершенной свободной промышленности, 
завершенной чистой морали и завершенной человеколюбивой торговли, пытаются – но 
совершенно безрезультатно – задержать капитализацию земельной собственности. 

Земельная собственность, в отличие от капитала, есть такая частная собственность, 
такой капитал, который еще обременен местными и политическими предрассудками, 
такой капитал, который еще не вполне пришел к самому себе из своей 
переплетенности с окружающим миром, капитал еще незавершенный. В процессе своего 
всемирного развития он должен достичь своего абстрактного, т.е. чистого 
выражения. 

Отношение частной собственности – это труд, капитал и их взаимоотношение. 
Движение, которое должны проделать члены этого отношения, таково: 

Во-первых – непосредственное или опосредствованное единство обоих. 

Вначале капитал и труд еще объединены; затем они хотя и разъединены и отчуждены, 
но обоюдно поднимают и стимулируют друг друга как положительные условия. 

[Во-вторых] – противоположность обоих по отношению друг к другу. Они исключают 
друг друга; рабочий видит в капиталисте (и обратно) свое собственное небытие; 
каждый из них стремится отнять у другого его существование. 

[В-третьих] – противоположность каждого по отношению к самому себе. Капитал = 
накопленному труду = труду. В качестве такового он распадается на самого себя и 
на свои проценты, а последние в свою очередь распадаются на проценты и прибыль. 
Полное принесение капиталиста в жертву. Он скатывается в рабочий класс, подобно 
тому как рабочий – однако лишь в виде исключения – становится капиталистом. Труд 
как момент капитала, как его издержки. Следовательно, заработная плата – жертва, 
приносимая капиталом. 

Труд распадается на самого себя и заработную плату. Сам рабочий есть капитал, 
товар. 

Враждебная взаимная противоположность. [XLIII] 

[Третья Рукопись]

[ СУЩНОСТЬ ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ 
В ОТРАЖЕНИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ ] 

К стр. XXXVI [49]. – Субъективная сущность частной собственности, частная 
собственность как обособленная деятельность, как субъект, как личность, это – 
труд. Вполне понятно, стало быть, что только ту политическую экономию, которая 
признала своим принципом труд (Адам Смит), т.е. которая уже перестала видеть в 
частной собственности всего лишь некое состояние вне человека, только эту 
политическую экономию следует рассматривать как продукт действительной энергии и 
действительного движения частной собственности, как продукт современной 
промышленности; (она есть отложившееся в сознании самостоятельное движение 
частной собственности, современная промышленность как самость); а с другой 
стороны, именно она ускорила и прославила энергию и развитие этой промышленности, 
превратила их в силу сознания. Вот почему идолопоклонниками, фетишистами, 
католиками кажутся этой просвещенной политической экономии, раскрывшей – в 
рамках частной собственности – субъективную сущность богатства, приверженцы 
монетарной и меркантилистской системы [50], усматривающие в частной 
собственности некоторую только предметную сущность для человека. Поэтому Энгельс 
был совершенно прав, назвав Адама Смита Лютером политической экономии [51]. 
Подобно тому как Лютер признал религию, веру сущностью внешнего мира и на этом 
основании восстал против католического язычества, как он отменил внешнюю 
религиозность, превратив религиозность во внутреннюю сущность человека, как он 
отверг находящихся вне мирянина попов потому, что он пересадил попа в сердце 
мирянина, – подобно этому отвергается находящееся вне человека и не зависящее от 
него, – т.е. подлежащее сохранению и утверждению лишь внешним способом, – 
богатство; иными словами, отвергается эта его внешняя, бессмысленная 
предметность, поскольку частная собственность воплощается в самом человеке и сам 
человек признается ее сущностью, но именно в силу этого сам человек берется в 
аспекте частной собственности, как у Лютера он берется в аспекте религии. Таким 
образом, под видом признания человека политическая экономия, принципом которой 
является труд, оказывается, скорее, лишь последовательным проведением отрицания 
человека, поскольку сам человек не находится уже в отношении внешнего напряжения 
к внешней сущности частной собственности, а стал сам этой напряженной сущностью 
частной собственности. То, что раньше было внешним по отношению к человеку 
бытием, реальным его отчуждением, стало лишь актом отчуждения. Поэтому если 
вышеупомянутая политическая экономия начинает с видимости признания человека, 
его самостоятельности, самодеятельности и т.д. и, перенося частную собственность 
в самую сущность человека, не может больше связывать себя местными, 
национальными и прочими определениями частной собственности как вне человека 
существующей сущности и, стало быть, развивает космополитическую, всеобщую, 
ломающую любые пределы, любые узы энергию, чтобы водвориться на их место в 
качестве единственной политики, единственной всеобщности, единственного предела 
и единственной связи, – то в процессе дальнейшего развития политическая экономия 
должна отбросить это лицемерие и выступить во всем своем цинизме. Она так и 
поступает: не обращая внимания на все бросающиеся в глаза противоречия, в 
которые запутывает ее эта теория, она гораздо одностороннее и потому резче и 
последовательнее развивает положение о труде как единственной сущности богатства, 
выявляет, в противоположность указанной первоначальной концепции, враждебный 
человеку характер вытекающих из этого учения выводов и, наконец, наносит 
смертельный удар последней индивидуальной, природной, независимо от движения 
труда существующей форме частной собственности и источника богатства – земельной 
ренте, этому ставшему уже вполне экономическим и потому неспособному 
сопротивляться политической экономии выражению феодальной собственности. (Школа 
Рикардо.) Цинизм политической экономии растет не только относительно от Смита 
через Соя к Рикардо, Миллю и т.д., поскольку перед взором последних те 
результаты, к которым приводит промышленность, выступают в более развитом и 
более противоречивом виде, но и положительно экономисты всегда, и притом 
сознательно, идут по пути отчуждения от человека дальше своих предшественников, 
однако только потому, что их наука становится более последовательной и более 
истинной. Так как они превращают в субъект частную собственность в ее деятельной 
форме, т. е. объявляют сущность в одно и то же время человека как такового и 
человека как некое изуродованное существо [Unwesen], то противоречие, имеющееся 
в самой действительности, вполне соответствует той противоречивой сущности, 
которую они признали в качестве принципа. Разорванная [II] действительность 
промышленности не только не опровергает, но, наоборот, подтверждает их внутренне 
разорванный принцип. Ведь их принцип и является принципом этой разорванности. 

Физиократическое учение д-ра Кенэ образует переход от меркантилистской системы к 
Адаму Смиту. Физиократия непосредственно представляет собой экономическое 
разложение феодальной собственности, но именно поэтому она столь же 
непосредственно является и экономическим преобразованием, восстановлением этой 
феодальной собственности, и только язык ее при этом становится уже не феодальным, 
а экономическим. Все богатство заключается в земле и земледелии (агрикультуре). 
Земля еще не есть капитал, это еще некоторая особая форма его существования, 
имеющая силу и значение в своей природной особенности и вследствие этой ее 
природной особенности. Но все же земля есть некоторый всеобщий природный элемент, 
тогда как меркантилистская система признает только благородный металл как бытие 
богатства. Таким образом, у физиократов предмет богатства, его материя, сразу же 
достиг наивысшей всеобщности в рамках природы (поскольку он, в качестве части 
природы, все еще является непосредственно предметом богатства). А для человека 
земля существует только благодаря труду, земледелию. Следовательно, субъективная 
сущность богатства уже переносится в труд. Но вместе с тем земледелие 
объявляется единственно производительным трудом. Таким образом, труд еще не 
мыслится в его всеобщности и абстрактности, он еще привязан к некоторому особому 
элементу природы, как к своей материи, а потому и признается еще только в 
некоторой особой, определяемой природой, форме существования. Вследствие этого 
он является только некоторым определенным, особым отчуждением человека, подобно 
тому как и его продукт мыслится еще только как некоторое определенное богатство, 
обязанное своим происхождением в большей мере природе, чем самому труду. Земля 
признается здесь еще как не зависящее от человека природное бытие, еще не как 
капитал, т.е. не как момент самого труда. Скорее, наоборот, труд фигурирует как 
ее момент. Но так как фетишизм прежнего внешнего, существующего только как 
предмет, богатства сведен здесь к некоторому весьма простому элементу природы, а 
сущность богатства уже признана – хотя только частично, на особый манер – в его 
субъективном существовании, то необходимый дальнейший шаг вперед заключается в 
том, что познается всеобщая сущность богатства и что поэтому в принцип 
возводится труд в его полнейшей абсолютности, т.е. абстракции. Физиократам 
возражают, что в экономическом, т.е. в единственно правомерном, отношении 
земледелие ничем не отличается от любой другой отрасли производства и что, 
следовательно, сущностью богатства является не какой-либо определенный труд, не 
какое-либо особое проявление труда, связанное с каким-нибудь особым элементом, а 
труд вообще. 

Объявляя сущностью богатства труд, физиократическая теория тем самым отрицает 
особое, внешнее, только предметное богатство. Но для физиократов труд есть 
субъективная сущность только земельной собственности (физиократы отправляются от 
того вида собственности, который исторически выступает как господствующий и 
общепризнанный); у них только земельная собственность становится отчужденным 
человеком, физиократы уничтожают ее феодальный характер, объявляя, что сущность 
земельной собственности заключается в производстве (земледелии); но они 
отрицательно относятся к миру промышленности и признают феодализм, поскольку они 
объявляют земледелие единственным производством. 

Вполне понятно, что когда теперь предметом рассмотрения становится субъективная 
сущность промышленности, конституирующейся в противоположении к земельной 
собственности, т. г. конституирующейся как промышленность, то эта сущность 
включает и себя и ту свою противоположность. Ибо подобно тому как промышленность 
охватывает снятую земельную собственность, так и субъективная сущность 
промышленности охватывает вместе с тем и субъективную сущность земельной 
собственности. 

Подобно тому как земельная собственность является первой формой частной 
собственности, а промышленность на первых порах выступает против нее в истории 
только как особый вид собственности – или, лучше сказать, является 
вольноотпущенным рабом земельной собственности, – точно так же этот процесс 
повторяется при попытках науки ухватить субъективную сущность частной 
собственности, т.е. труд, и труд на первых порах выступает только как 
земледельческий труд, но затем получает признание как труд вообще. 

[III] Всякое богатство стало промышленным богатством, богатством труда, и 
промышленность есть не что иное, как завершенный труд, а фабричная система есть 
развернутая сущность промышленности, т.е. труда, точно так же как промышленный 
капитал есть завершенная объективная форма частной собственности. 

Итак, мы видим, что только теперь частная собственность может завершить свое 
господство над человеком и стать всемирно-исторической силой в своей наиболее 
всеобщей форме. 

[ КОММУНИЗМ ] 

[I] К стр. XXXIX. – Однако противоположность между отсутствием собственности и 
собственностью является еще безразличной противоположностью; она еще не берет