рабами уже достигли своего полного 
развития. 

С развитием частной собственности здесь впервые появляются те отношения, которые 
мы вновь встретим – только в более крупном масштабе – при рассмотрении 
современной частной собственности. С одной стороны, – концентрация частной 
собственности, начавшаяся в Риме очень рано (доказательство – аграрный закон 
Лициния {20}) и развивавшаяся очень быстро со времени гражданских войн и в 
особенности при императорах; с другой стороны, в связи с этим – превращение 
плебейских мелких крестьян в пролетариат, который, однако, вследствие своего 
промежуточного положения между имущими гражданами и рабами, не получил 
самостоятельного развития. 

Третья форма, это – феодальная или сословная собственность. Если для античности 
исходным пунктом служил город и его небольшая округа, то для средневековья 
исходным пунктом служила деревня. Эта перемена исходного пункта была обусловлена 
редкостью и рассеянностью по обширной площади первоначального населения, которое 
приток завоевателей не увеличивал сколько-нибудь значительно. Поэтому, в 
противоположность Греции и Риму, феодальное развитие начинается на гораздо более 
обширной территории, подготовленной римскими завоеваниями и связанным с ними 
вначале распространением земледелия. Последние века приходящей в упадок Римской 
империи и само завоевание ее варварами разрушили массу производительных сил; 
земледелие пришло в упадок, промышленность, из-за отсутствия сбыта, захирела, 
торговля замерла или была насильственно прервана, сельское и городское население 
уменьшилось. Все эти условия, с которыми столкнулись завоеватели, и 
обусловленный ими способ осуществления завоевания развили, под влиянием военного 
строя германцев, феодальную собственность. Подобно племенной и общинной 
собственности, она покоится опять-таки на известном сообществе [Gemeinwesen], 
которому, однако, противостоят, в качестве непосредственно производящего класса, 
не рабы, как в античном мире, а мелкие крепостные крестьяне. Вместе с полным 
развитием феодализма появляется и антагонизм по отношению к городам. 
Иерархическая структура землевладения и связанная с ней система вооруженных 
дружин давали дворянству власть над крепостными. Эта феодальная структура, как и 
античная общинная собственность, была ассоциацией, направленной против 
порабощенного производящего класса; различны были лишь форма ассоциации и 
отношение к непосредственным производителям, ибо налицо были различные условия 
производства. 

Этой феодальной структуре землевладения соответствовала в городах корпоративная 
собственность, феодальная организация ремесла. Собственность заключалась [л. 4] 
здесь главным образом в труде каждого отдельного индивида. Необходимость 
объединения против объединенного разбойничьего дворянства, потребность в общих 
рыночных помещениях в период, когда промышленник был одновременно и купцом, рост 
конкуренции со стороны беглых крепостных, которые стекались в расцветавшие тогда 
города, феодальная структура всей страны – все это породило цехи, благодаря тому, 
что отдельные лица среди ремесленников, число которых оставалось неизменным при 
растущем населении, постепенно накопляли, путем сбережений, небольшие капиталы, 
– развилась система подмастерьев и учеников, создавшая в городах иерархию, 
подобную иерархии, существовавшей в деревне. 

Таким образом, главной формой собственности в феодальную эпоху была, с одной 
стороны, земельная собственность, вместе с прикованным к ней трудом крепостных, 
а с другой – собственный труд при наличии мелкого капитала, господствующего над 
трудом подмастерьев. Структура обоих этих видов собственности обусловливалась 
ограниченными отношениями производства – слабой и примитивной обработкой земли и 
ремесленным типом промышленности. В эпоху расцвета феодализма разделение труда 
было незначительно. В каждой стране существовала противоположность между городом 
и деревней; сословная структура имела, правда, резко выраженный характер, но, 
помимо разделения на князей, дворянство, духовенство и крестьян в деревне и на 
мастеров, подмастерьев, учеников, а вскоре также и плебеев поденщиков в городах, 
не было сколько-нибудь значительного разделения труда. В земледелии оно 
затруднялось парцеллярной обработкой земли, наряду с которой возникла домашняя 
промышленность самих крестьян; в промышленности же, внутри отдельных ремесел, 
вовсе не существовало разделения труда, а между отдельными ремеслами оно было 
лишь очень незначительным. Разделение между промышленностью и торговлей в более 
старых городах имелось уже раньше; в более новых оно развилось лишь впоследствии, 
когда города вступили во взаимоотношения друг с другом. 

Объединение более обширных территорий в феодальные королевства являлось 
потребностью как для земельною дворянства, так и для городов. Поэтому во главе 
организации господствующего класса – дворянства – повсюду стоял монарх {21}. 

[4. Сущность материалистического понимания истории. 
Общественное бытие и общественное сознание]

[л. 5] Итак, дело обстоит следующим образом: определенные индивиды, определенным 
образом занимающиеся производственной деятельностью {22}, вступают в 
определенные общественные и политические отношения. Эмпирическое наблюдение 
должно в каждом отдельном случае – на опыте и без всякой мистификации и 
спекуляции – выявить связь общественной и политической структуры с производством. 
Общественная структура и государство постоянно возникают из жизненного процесса 
определенных индивидов – не таких, какими они могут казаться в собственном или 
чужом представлении, а таких, каковы они в действительности, т.е. как они 
действуют, материально производят и, следовательно, как они действенно проявляют 
себя при наличии определенных материальных, не зависящих от их произвола границ, 
предпосылок и условий {23}. 

Производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно 
вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык 
реальной жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей 
являются здесь еще непосредственным порождением их материальных действий. То же 
самое относится к духовному производству, как оно проявляется в языке политики, 
законов, морали, религии, метафизики и т.д. того или другого народа. Люди 
являются производителями своих представлений, идей и т.д., но речь идет о 
действительных, действующих людях, обусловленных определенным развитием их 
производительных сил и соответствующим этому развитию общением, вплоть до его 
отдаленнейших форм {24}. Сознание [das Bewu?tsein] никогда не может быть чем-либо 
иным, как осознанным бытием [das bewu?te Sein], а бытие людей есть реальный 
процесс их жизни. Если во всей идеологии люди и их отношения оказываются 
поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то это явление точно так же 
проистекает из исторического процесса их жизни, как обратное изображение 
предметов на сетчатке глаза проистекает из непосредственно физического процесса 
их жизни. 

В прямую противоположность немецкой философии, спускающейся с неба на землю, мы 
здесь поднимаемся с земли на небо, т.е. мы исходим не из того, что люди говорят, 
воображают, представляют себе, – мы исходим также не из существующих только на 
словах, мыслимых, воображаемых, представляемых людей, чтобы от них прийти к 
подлинным людям; для нас исходной точкой являются действительно деятельные люди, 
и из их действительного жизненного процесса мы выводим также и развитие 
идеологических отражений и отзвуков этого жизненного процесса. Даже туманные 
образования в мозгу людей, и те являются необходимыми продуктами, своего рода 
испарениями их материального жизненного процесса, который может быть установлен 
эмпирически и который связан с материальными предпосылками. Таким образом, 
мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы 
сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет 
развития: люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное 
общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и 
продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет 
сознание. При первом способе рассмотрения исходят из сознания, как если бы оно 
было живым индивидом; при втором, соответствующем действительной жизни, исходят 
из самих действительных живых индивидов и рассматривают сознание только как их 
сознание. 

Этот способ рассмотрения не лишен предпосылок. Он исходит из действительных 
предпосылок, ни на миг не покидая их. Его предпосылками являются люди, взятые не 
в какой-то фантастической замкнутости и изолированности, а в своем 
действительном, наблюдаемом эмпирически процессе развития, протекающем в 
определенных условиях. Когда изображается этот деятельный процесс жизни, история 
перестает быть собранием мертвых фактов, как у эмпириков, которые сами еще 
абстрактны, или же воображаемой деятельностью воображаемых субъектов, какой она 
является у идеалистов. 

Там, где прекращается спекулятивное мышление, – перед лицом действительной жизни, 
– там как раз и начинается действительная положительная наука, изображение 
практической деятельности, практического процесса развития людей. Прекращаются 
фразы о сознании, их место должно занять действительное знание. Изображение 
действительности лишает самостоятельную философию ее жизненной среды. В лучшем 
случае ее может заменить сведение воедино наиболее общих результатов, 
абстрагируемых из рассмотрения исторического развития людей. Абстракции эти сами 
по себе, в отрыве от действительной истории, не имеют ровно никакой ценности. 
Они могут пригодиться лишь для того, чтобы облегчить упорядочение исторического 
материала, наметить последовательность отдельных его слоев. Но, в отличие от 
философии, эти абстракции отнюдь не дают рецепта или схемы, под которые можно 
подогнать исторические эпохи. Наоборот, трудности только тогда и начинаются, 
когда приступают к рассмотрению и упорядочению материала – относится ли он к 
какой-нибудь минувшей эпохе или к современности, – когда принимаются за его 
действительное изображение. Устранение этих трудностей обусловлено предпосылками, 
которые отнюдь не могут быть даны здесь, а создаются лишь в ходе изучения 
действительного жизненного процесса и деятельности индивидов каждой отдельной 
эпохи. Мы выделим здесь некоторые из этих абстракций, которыми мы пользуемся в 
противоположность идеологии, и поясним их на исторических примерах {25}. 

[ II ]

[1. Условия действительного освобождения людей]

[1] Мы не станем, конечно, утруждать себя тем, чтобы просвещать наших мудрых 
философов относительно того, что "освобождение" "человека" еще ни на шаг не 
продвинулось вперед, если они философию, теологию, субстанцию и всю прочую дрянь 
растворили в "самосознании", если они освободили "человека" от господства этих 
фраз, которыми он никогда не был порабощен {26}; что действительное освобождение 
невозможно осуществить иначе, как в действительном мире и действительными 
средствами, что рабство нельзя устранить без паровой машины и мюль-дженни, 
крепостничество – без улучшенного земледелия, что вообще нельзя освободить людей, 
пока они не будут в состоянии полностью в качественном и количественном 
отношении обеспечить себе пищу и питье, жилище и одежду. "Освобождение" есть 
историческое дело, а не дело мысли, и к нему приведут исторические отношения, 
состояние промышленности, торговли, земледелия, общения: {27} [2] затем еще, в 
соответствии с различными ступенями их развития, бессмыслицу субстанции, 
субъекта, самосознания и чистой критики, совершенно так же, как религиозную и 
теологическую бессмыслицу, и после этого снова устранят ее, когда они 
продвинутся достаточно далеко в своем развитии {28}. Конечно, в такой стране, 
как Германия, где историческое развитие происходит лишь в самом жалком виде, – 
эти движения в области чистой мысли, это вознесенное на небеса и бездеятельное 
нищенство, возмещают недостаток исторических движений, укореняются, и против них 
следует вести борьбу. Но это борьба местного значения {29}. 

[2. Созерцательность и непоследовательность материализма Фейербаха]

...{30} [8] в действительности и для практического материалиста, т.е. для 
коммуниста, все дело заключается в том, чтобы революционизировать существующий 
мир, чтобы практически выступить против существующего положения вещей и изменить 
его. Если у Фейербаха и встречаются подчас подобные взгляды, то все же они 
никогда не выходят за пределы разрозненных догадок и оказывают на его общее 
мировоззрение слишком ничтожное влияние, чтобы можно было усмотреть в них нечто 
большее, чем только способные к развитию зародыши. Фейербаховское "понимание" 
чувственного мира ограничивается, с одной стороны, одним лишь созерцанием этого 
мира, а с другой – одним лишь ощущением. Фейербах говорит о "человеке как 
таковом", а не о "действительном, историческом человеке". "Человек как таковой" 
на самом деле есть "немец". В первом случае, при созерцании чувственного мира, 
он неизбежно наталкивается на вещи, которые противоречат его сознанию и чувству, 
нарушают предполагаемую им гармонию всех частей чувственного мира и в 
особенности гармонию человека с природой {31}. Чтобы устранить эту помеху, он 
вынужден искать спасения в каком-то двойственном созерцании, занимающем 
промежуточное положение между обыденным созерцанием, видящим только то, что "находится 
под носом", и более высоким, философским созерцанием, усматривающим "истинную 
сущность" вещей. Он не замечает, что окружающий его чувственный мир вовсе не 
есть некая непосредственно от века данная, всегда равная себе вещь, а что он 
есть продукт промышленности и общественного состояния, притом в том смысле, что 
это – исторический продукт, результат деятельности целого ряда поколений, каждое 
из которых стояло на плечах предшествующего, продолжало развивать его 
промышленность и его способ общения и видоизменяло в соответствии с 
изменившимися потребностями его социальный строй. Даже предметы простейшей "чувственной 
достоверности" даны ему только благодаря общественному развитию, благодаря 
промышленности и торговым сношениям. Вишневое дерево, подобно почти всем 
плодовым деревьям, появилось, как известно, в нашем поясе лишь несколько веков 
тому назад благодаря торговле, и, таким образом, оно дано "чувственной 
достоверности" Фейербаха только [9] благодаря этому действию определенного 
общества в определенное время. 

Впрочем, при таком понимании вещей, когда они берутся такими, каковы они в 
действительности и как они возникли, всякая глубокомысленная философская 
проблема – это еще яснее будет показано в дальнейшем – сводится попросту к 
некоторому эмпирическому факту. Таков, например, важный вопрос об отношении 
человека к природе (или даже, как говорит Бруно (стр. 110) {32}, о "противоположностях 
природы и истории", как будто это две обособленные друг от друга "вещи", как 
будто человек не имеет всегда перед собой историческую природу и природную 
историю) – вопрос, породивший все "безмерно великие творения" {33} о "субстанции" 
и "самосознании". Этот вопрос отпадает сам собой, если учесть, что пресловутое "единство 
человека с природой" всегда имело место в промышленности, видоизменяясь в каждую 
эпоху в зависимости от большего или меньшего развития промышленности, точно так 
же, как и "борьба" человека с природой, приводящая к развитию его 
производительных сил на соответствующем базисе. Промышленность и торговля, 
производство и обмен необходимых для жизни средств, со своей стороны, 
обусловливают распределение, размежевание различных общественных классов и, в 
свою очередь, обусловливаются им в формах своего движения. И вот получается, что 
Фейербах видит, например, в Манчестере одни лишь фабрики и машины, между тем как 
сто лет тому назад там можно было видеть лишь самопрялки и ручные ткацкие станки, 
или же находит в Римской Кампанье только пастбища и болота, между тем как во 
времена Августа он нашел бы там лишь сплошные виноградники и виллы римских 
капиталистов. Фейербах говорит особенно о созерцании природы естествознанием, 
упоминает о тайнах, которые открываются только глазу физика и химика, но чем 
было бы естествознание без промышленности и торговли? Даже это "чистое" 
естествознание получает свою цель, равно как и свой материал, лишь благодаря 
торговле и промышленности, благодаря чувственной деятельности людей. Эта 
деятельность, этот непрерывный чувственный труд и созидание, это производство 
служит настолько глубокой основой всего чувственного мира, как он теперь 
существует, что если бы оно прекратилось хотя бы лишь на один год, то Фейербах 
увидел бы огромные изменения не только в мире природы, – очень скоро не стало бы 
и всего человеческого мира, его, Фейербаха, собственной способности созерцания и 
даже его собственного существования. Конечно, при этом сохраняется приоритет 
внешней природы, и все это, конечно, неприменимо к первичным, возникшим путем 
generatio aequivoca {34} людям. Но это различение имеет смысл лишь постольку, 
поскольку человек рассматривается как нечто отличное от природы. К тому же, эта 
предшествующая человеческой истории природа – не та природа, в которой живет 
Фейербах; это природа, которая, кроме разве отдельных австралийских коралловых 
островов новейшего происхождения, ныне нигде более не существует, а 
следовательно, не существует также и для Фейербаха. 

Правда, у Фейербаха [10] то огромное преимущество перед "чистыми" материалистами, 
что он признает и человека "чувственным предметом"; но, не говоря уже о том, что 
он рассматривает человека лишь как "чувственный предмет", а не как "чувственную 
деятельность", так как он и тут остается в сфере теории и рассматривает людей не 
в их данной общественной связи, не в окружающих их условиях жизни, сделавших их 
тем, чем они в действительности являются, – не говоря уже об этом, Фейербах 
никогда не добирается до реально существующих деятельных людей, а застревает на 
абстракции "человек" и ограничивается лишь тем, что признает "действительного, 
индивидуального, телесного человека" в области чувства, т.е. не знает никаких 
иных "человеческих отношений" "человека к человеку", кроме любви и дружбы, к 
тому же идеализированных. Он не дает критики теперешних жизненных отношений. 
Таким образом, Фейербах никогда не достигает понимания чувственного мира как 
совокупной, живой, чувственной деятельности составляющих его индивидов и 
вынужден поэтому, увидев, например, вместо здоровых людей толпу золотушных, 
надорванных работой и чахоточных бедняков, прибегать к "более высокому 
созерцанию" и к идеальному "выравниванию в роде", т.е. снова впадать в идеализм 
как раз там, где коммунистический материалист видит необходимость и вместе с тем 
условие коренного преобразования как промышленности, так и общественного строя. 

Поскольку Фейербах материалист, история лежит вне его поля зрения; поскольку же 
он рассматривает историю – он вовсе не материалист. Материализм и история у него 
полностью оторваны друг от друга, что, впрочем, ясно уже из сказанного {35}. 

[3. Первичные исторические отношения, 
или основные стороны социальной деятельности: 
производство жизненных средств, порождение новых потребностей, 
производство людей (семья), общение, сознание]

[11] {36} Имея дело со свободными от всяких предпосылок немцами, мы должны 
прежде всего констатировать первую предпосылку всякого человеческого 
существования, а следовательно и всякой истории, а именно ту предпосылку, что 
люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии "делать историю" {37}. 
Но для жизни нужны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что {38}. 
Итак, первый исторический акт, это –