т мне,
что здесь взимается пошлина - на десять процентов больше всего, что у меня
есть.
     Иной раз это  бывает  полицейский,  он  прислоняется  к  моей  лошади
(иногда у нее четыре ноги, иногда восемь) и выписывает квитанцию на  штраф
за помехи уличному движению, езду с просроченными правами,  пропуск  знака
обязательной остановки и открытое неповиновение. Он осведомляется, есть ли
у меня  разрешение  на  ношение  этого  копья,  и  предупреждает,  что  по
охотничьим законам требуется, чтобы я к любым убитым драконам...
     В другой раз сворачиваю я за этот поворот, и на меня сплошной  стеной
шириной в пять  полос  двигается  волна  шоссейного  автотранспорта.  Этот
вариант хуже всего.
     Эти записки я начал после того, как появились мои  сны.  Трудно  было
представить, как это я пойду к психиатру и скажу:
     - Знаете, доктор, я по профессии герой, а моя жена  -  императрица  в
другой Вселенной...
     Еще меньше желания было у меня лежать на его кушетке и  повествовать,
как мои родители плохо обращались со мной в детстве (такого не было) и как
я выяснил разницу между мальчиками и девочками (это мое дело).
     Я решил выговориться перед  пишущей  машинкой.  Лучше  мне  от  этого
стало, но сны не прекратились. Зато я узнал новое слово:  "аккультурация".
Это то, что происходит с представителем одной культуры, когда он  попадает
в другую в тот начальный период, когда  он  не  приспособлен.  Взять  хоть
индейцев, которых можно увидеть  в  городах  Аризоны:  ничего  не  делают,
глазеют на витрины или просто стоят. Аккультурация. Они не приспособлены.
     Ехал я как-то на автобусе к своему врачу  по  ухо-горло-носу  -  Стар
пообещала мне, что лечение у нее и  на  Центре  избавит  меня  от  обычных
простуд, так и вышло; я ничем не заражаюсь. Но  даже  терапевтам,  которые
проводят  курс  долгожизни,  не  под  силу  защитить  ткани  человека   от
отравляющих веществ; лос-анджелесский смог на меня действовал. Глаза жжет,
нос заложен - дважды в неделю я  ездил  в  центр,  чтобы  над  моим  носом
проводили всякие жуткие процедуры. Обычно я оставлял машину на  стоянке  и
спускался по Уилширу  на  автобусе,  так  как  ближе  припарковаться  было
невозможно.
     В автобусе я услышал разговор двух дам: "...как я их ни презираю,  не
пригласив Сильвестров, вечера с коктейлями дать НЕЛЬЗЯ". Впечатление  было
такое, что говорят на иностранном. Тогда Я  прокрутил  запись  еще  раз  и
понял все слова. Но ПОЧЕМУ ей приходится приглашать Сильвестров? Если  она
их презирает, то почему она не плюнет на них или не уронит  кирпич  им  на
головы?
     Да зачем, во имя Господа,  устраивать  "вечер  с  коктейлями"?  Стоят
кругом (стульев  никогда  не  хватает)  люди,  которые  не  особенно-то  и
нравятся друг другу, говорят о том, что никому не интересно, пьют то, чего
не хотят  (и  зачем  устанавливать  время  для  того,  чтобы  выпить?),  и
напиваются для того, чтобы не замечать, что им вовсе не весело.  ЗАЧЕМ?  Я
понял, что началась аккультурация. Я и не приспосабливался. С этих  пор  я
избегал автобусов и получил  пять  квитанций  штрафа  и  разбитый  бампер.
Учиться я тоже бросил. В книгах, казалось, не было смысла. Там, на  добром
старом Центре, я учился не тому и не так. Но своей работы чертежника я  не
бросал. У меня всегда были способности к черчению, и вскоре меня выдвинули
на основную работу.
     Однажды меня вызвал Главный Чертежник.
     - Слушайте, Гордон,  вот  этот  выполненный  вами  сборочный...  Этой
работой я гордился. Я вспомнил кое-что, виденное на Центре, и вставил  его
в разработку, уменьшив количество движущихся частей  и  улучшив  неуклюжую
компоновку до такой степени, что самому понравилось. Получилось  непросто,
и я добавил еще одну проекцию.
     - Да?
     Он вернул ее мне.
     - Переделайте. Сделайте, как надо.  Я  объяснил  улучшения  и  что  я
переделал чертеж, чтобы лучше было...
     Он прервал меня.
     - Мы не хотим, чтобы делали лучше; надо, чтобы делали по-нашему.
     - Ваше право, - согласился я и уволился путем выхода на улицу.
     Было время рабочего дня, и квартира выглядела  как-то  непривычно.  Я
уселся за изучение "Сопротивления материалов". Потом встал и  поглядел  на
Леди Вивамус.
     "ПОКА ЖИВЕМ, ДАВАЙТЕ ЖИТЬ!" Что-то насвистывая, я нацепил  ее,  вынул
из ножен, почувствовал, как вверх по руке пробежала знакомая волна.
     Я  вложил  саблю  в  ножны,  собрал  кое-какие  вещички,  в  основном
аккредитивы и наличные, и вышел из дому. Не  собирался  я  никуда,  просто
подальше отсюда!
     Провышагивал я этак минут двадцать, как  вдруг  к  обочине  подкатила
патрульная машина и забрала меня в участок.
     Почему на мне была эта  штука?  Я  объяснил,  что  джентльмены  носят
оружие.
     Если бы я потрудился сообщить им, в какой  кинокомпании  работаю,  то
все можно было бы выяснить  телефонным  звонком.  Или  я  на  телевидении?
Департамент не препятствует, но любят, когда ставят в известность.
     Есть ли у меня разрешение на скрытое оружие? Я  сказал,  что  оно  не
скрытое. Они ответили, что скрытое - вот  этими  ножнами.  Я  заикнулся  о
Конституции; мне сказали, что, черт возьми,  в  Конституции  наверняка  не
имелось в виду разгуливание  по  улицам  города  с  таким  вот  лягушачьим
прутиком. Какой-то полицейский нашептывал сержанту:
     - Вот из-за чего мы его взяли, сержант.  Клинок  длиннее...  Кажется,
кой-чего дюйма три  длиной.  Когда  они  попытались  отнять  у  меня  Леди
Вивамус, вышел шум. В конце концов меня заперли в камеру, вместе с  саблей
и прочим.
     Спустя два часа мой адвокат добился перемены обвинения на  "нарушение
порядка", и меня выпустили, с намеками об исследовании на невменяемость.
     Я заплатил ему, сказав спасибо, и сел в такси до аэропорта и  самолет
до Сан-Франциско. В порту я  купил  большой  чемодан,  такой,  чтобы  Леди
Вивамус сгладила в нем свои углы. В Сан-Франциско в ту ночь  я  сходил  на
вечеринку. Встретил я, значит, этого парня в  баре  и  купил  ему  чего-то
выпить, потом он купил выпивку мне, а я заплатил за  его  ужин.  Потом  мы
взяли галлон [3,785 литра] вина и отправились на эту вечеринку. Я ему  все
время объяснял, что нет никакого смысла ходить в школу, чтобы хоть  как-то
чему-нибудь научиться, когда уже есть другие, лучшие  способы.  Это  ж  не
менее глупо, чем индейцу изучать рев  бизонов!  Все  бизоны  в  зоопарках!
Аккультурация это, и все тут!
     Чарли сказал, что он совершенно с этим согласен  и  что  его  друзьям
понадобилось бы об этом послушать. Вот мы и отправились туда, и я заплатил
водителю, чтобы он нас подождал, но чемодан свой захватил с собой.
     Друзьям Чарли  не  хотелось  слушать  мои  рассуждения,  а  вот  вино
пришлось кстати, и я уселся на пол и стал слушать народные  песни.  Мужики
были все с бородами и нечесаными волосами. Бороды были совсем не  помехой,
с их помощью становилось легко отличить мужчин от женщин.  Одна  из  бород
встала и продекламировала какой-то стих.  Старику  Джоко  удался  бы  стих
получше, даже если б он был пьян в стельку, но я не стал говорить об этом.
     Это не было похоже на вечеринку на Невии и уж, конечно, на Центре, за
одним исключением: мне было  сделано  предложение.  Я  бы,  может,  его  и
рассмотрел, если бы девочка та не была обута в  сандалии.  Пальцы  ее  ног
были грязны. Я вспомнил Жай-и-ван, ее изящный, чистый мех,  и  сказал  ей:
"Спасибо, но на мне лежит обет".
     Борода, которая декламировала стих, подошла и встала передо мной.
     - Слушай, мужик, где это ты подцепил такой шрам? Я  сказал,  что  это
случилось в Юго-Восточной Азии. Он презрительно посмотрел на меня.
     - Наемник!
     - Ну не всегда, - заявил я ему. - Иногда я дерусь бесплатно. Вот  как
сейчас.
     Я кинул его на стенку, вынес свой чемодан на  улицу  и  отправился  в
аэропорт. А там Сиэттл и Энкоридж, Аляска, и очутился в  конце  концов  на
базе  ВВС   в   Элмендорфе,   чистенький,   трезвый,   с   Леди   Вивамус,
замаскированной под рыбацкую снасть.
     Мама была рада, увидев  меня,  и  детишки  казались  довольными  -  я
накупил  подарков  во  время  пересадки  в  Сиэттле,  а   с   отчимом   мы
перебросились анекдотами.
     На  Аляске  мне  удалось  сделать  кое-что   важное;   я   слетал   в
Пойнт-Бэрроу. Там я нашел частицу того, что искал; ни  спешки,  ни  давки,
людей немного. Смотришь себе вдаль, на лед, и знаешь,  что  где-то  в  той
стороне один только Северный  полюс,  а  здесь,  поближе,  только  немного
эскимосов  и  еще  меньше  белых  людей.  Эскимосы  во   всех   отношениях
симпатичны, как их и изображают. Их  дети  никогда  не  плачут,  взрослые,
кажется,  никогда  не  сердятся  -  только  собаки,  рассыпающиеся   между
хижинами, бывают в скверном настроении.
     Но эскимосы сейчас "цивилизируются"; старый  образ  жизни  уходит.  В
Бэрроу можно купить шоколадный коктейль, а по небу, в котором завтра могут
повиснуть ракеты, ежедневно пролетают самолеты.
     Однако они все-таки охотятся на тюленей среди ледяных полей;  деревня
богатеет, если удается добыть кита, или влачит полуголодное существование,
если не удается. Они не ведут  счет  времени  и,  кажется,  ни  о  чем  не
беспокоятся - спросишь человека, сколько ему лет, он отвечает: "О, мне уже
порядочно исполнилось". Это в точности возраст Руфо. Вместо  прощания  они
говорят: "Когда-нибудь снова!" В некий неопределенный день и час мы  снова
увидимся с вами.
     Они разрешили мне станцевать с ними.  Непременно  надеваешь  рукавицы
(они  не  менее  строго  следят  за  соблюдением  обычаев)   и   начинаешь
притопывать ногами и петь под звуки барабанов.  И  вдруг  я  заплакал.  Не
знаю, отчего. Танец рассказывал о маленьком старичке, у которого  не  было
жены, и вот он встречает тюленя...
     Я сказал:
     - Когда-нибудь снова, - и вернулся в Энкоридж, оттуда в Копенгаген. С
высоты в 30.000 футов Северный полюс похож  на  прерию,  покрытую  снегом,
только  с  черными  полосками  воды.  Высматривать  Северный  полюс  я  не
собирался.
     Из  Копенгагена  я  отправился  в  Стокгольм,  Маджатта  жила  не   с
родителями, но переехала от них всего лишь через  площадь.  Она  накормила
меня обещанным обедом по-шведски, а ее муж - хороший парень. Из Стокгольма
по телефону я заказал объявление в  колонке  "Личное"  парижского  издания
"Геральд-Трибюн", а потом выехал в Париж.
     Я помещал это  объявление  изо  дня  в  день,  сидел  напротив  "Двух
Личинок", складывал блюдечки стопками и старался не мучиться.  Разглядывал
мамзелей и раздумывал над тем, что я мог бы сделать.
     Если бы, скажем, человеку захотелось осесть на одном месте  лет  этак
на сорок, то отчего бы ему  не  выбрать  Невию?  Ну  хорошо,  там  водятся
драконы. Зато там нет ни мух,  ни  комаров,  ни  смога.  Ни  проблем,  где
оставить  автомобиль,  ни  дорожных  развязок,  которые  похожи  на  схемы
операций на брюшной полости. Нигде ни одного светофора.
     Мьюри была бы рада увидеть меня. Я бы мог жениться на  ней.  А  может
быть, и на маленькой - как же ее зовут? - ее младшей сестре. Почему  бы  и
нет? Система бракосочетания не везде такая же, какой пользуются в Падьюке.
Стар была бы довольна; ей  было  бы  приятно  породниться  с  Джоко  через
посредство брака своего бывшего мужа. Но сначала, или во всяком случае  не
откладывая надолго, я бы отправился повидаться со Стар и выкинуть вон  всю
ту кучу чужих башмаков. Но я не остался бы там; все было  бы  по  принципу
"когда-нибудь снова"; это подошло бы Стар. Ведь это такое  словосочетание,
которое в точности переводится  на  центристский  жаргон  и  обозначает  в
точности то же самое.
     "Когда-нибудь снова", потому что еще где-то томятся  иные  девы,  или
приятные их аналоги, в тоске по спасению. Где-нибудь да  есть.  А  мужчине
необходимо  оттачивать  свое  мастерство,  о  чем  хорошо  известно  женам
поумнее.
     "Я не могу отдыхать поумнее; я выпью чашу жизни до дна".
     Долгая дорога - ходьба по следу "Королевский Путь", где  нет  никакой
уверенности в том, что и где удастся поесть и удастся ли  вообще,  в  том,
где уснешь или с  кем.  Но  где-то  же  есть  Елена  Троянская  и  все  ее
многочисленные сестры, и не перевелись еще благородные дела, которые  надо
делать.
     За месяц можно составить стопками уйму блюдечек, и вместо мечтаний  я
начал закипать. Какого черта не появляется Руфо? Из чистой  нервозности  я
довел это повествование до самых  последних  дней.  Может,  Руфо  вернулся
назад? Или он погиб?
     Или он был "рожденным никогда"? Может, меня только что  выпустили  из
психбольницы; а что в этом чемодане, который я таскаю с собой, куда бы  ни
пошел? Сабля? Я боюсь посмотреть, правду говорю, боюсь. А теперь  боюсь  и
спрашивать. Я как-то встретил старого сержанта,  отбывшего  тридцать  лет,
который был убежден, что владеет всеми алмазными копями Африки; по вечерам
он вел на них документацию. Может, я точно так же счастливо заблуждаюсь? А
эти франки - это все,  что  осталось  от  моего  ежемесячного  пенсионного
пособия?
     Удается ли кому-нибудь когда-нибудь получить второй шанс? Или Дверь в
Стене всегда исчезает, когда отведешь от нее глаза? Где  можно  успеть  на
судно, идущее до Бридгадуна? Братцы, да ведь это  как  почта  в  Бруклине:
отсюда туда не попасть!
     Ну что ж, дам я Руфо еще пару недель...

     Я получил весточку от Руфо!  Вырезка  с  моим  объявлением  была  ему
отправлена, но у него возникли небольшие сложности. Он не хотел  вдаваться
в подробности по телефону, но насколько я понял, он  связался  с  какой-то
плотоядной фройляйн и перебрался через границу почти  sans  culottes  [Без
штанов (фр.)]. Однако он будет здесь  сегодня  вечером.  Он  нисколько  не
против перемены планет и Вселенных и говорит, что у  него  есть  в  запасе
кое-что интересное. Немного, может быть, рискованно, но не скучно. Уверен,
что он в обоях случаях прав. Руфо может увести у  вас  сигареты  и  уж  во
всяком случае вашу девочку, но скуки рядом с ним не найдешь - и  он  готов
умереть, прикрывая вас сзади.
     Так что завтра мы отправляемся вдоль по той самой Дороге Славы, и  да
здравствуют пороги на ней и все остальное!
     А у вас нет драконов, которых нужно перебить?