овернули за угол
и... напрасно потраченная  стрела  лежала  на  полу  немного  дальше,  чем
расстояние от места стрельбы до поворота. Подобрать ее я предоставил Руфо;
он внимательно вгляделся в клеймо  Доральца  у  оперения  и  вернул  ее  в
колчан. Он не сказал ни слова. Мы пошли дальше.
     Вот и место, где вниз пошли ступени, но где на схеме в голове у  меня
значились ступеньки, ведущие вверх.
     - Внимательнее на первой ступени, - передал я назад. -  Нащупайте  ее
ногой и не падайте.
     Ступени казались нормальными  для  ведущей  вниз  лестницы  -  с  тем
исключением, что шишка направления подсказывала мне, что мы ПОДНИМАЛИСЬ, и
соответственно изменялось направление и расстояние до цели. Решив  наскоро
проверить это, я закрыл глаза и обнаружил, что и на самом деле поднимаюсь,
а глаза мои меня обманывают. Было похоже на одно  из  "кривых  домиков"  в
парке отдыха, в которых "ровный" пол может быть каким угодно, но только не
ровным. Похоже, только втрое сильней.
     Я бросил сомневаться в точности схемы Стар и держал в уме ее маршрут,
невзирая на  то,  что  представало  перед  моими  глазами.  Когда  коридор
разделился на четыре прохода, в то  время  как  память  моя  указывала  на
простую развилку с ведущим в тупик одним концом, я  без  колебаний  закрыл
глаза и пошел, доверившись чутью, - и  Яйцо  осталось  на  положенном  ему
месте у меня в уме.
     Но Яйцо не всегда приближалось с каждым зигзагом и  поворотом,  разве
только в том смысле, что прямая линия не самое короткое  расстояние  между
двумя точками, - не так ли и всегда? Дорога была запутанной, как  кишки  в
животе; у архитектора, видно, вместо угольника был  крендель.  Хуже  того,
когда мы в который раз карабкались по лестнице  "вверх"  -  на  ровном  по
карте месте, - мы внезапно попали в поле  искажения  гравитации  с  полным
поворотом и неожиданно посыпались по стенам на потолок.
     Вреда это не причинило, только когда мы  долетели  донизу,  произошло
обратное изменение и нас скинуло с потолка на под. Глядя в  оба,  я  помог
Руфо собрать стрелы, и мы снова отправились в путь. Мы уже близко  подошли
к логову Рожденного Никогда - и к Яйцу.
     Проходы постепенно стали каменистыми и узкими, ложные изгибы  сжатыми
и трудно разгадываемыми. Начал пропадать свет.
     Это было не самым худшим. Темноты и тесноты я не боюсь; клаустрофобия
у меня появляется только в лифте, универмага в день дешевой распродажи. Но
я учуял крыс.
     Крыс, уйму крыс, скачущих и верещащих за стенами вокруг нас, над нами
и под нами. Я вспотел и пожалел, что выпил в тот раз столько воды. Тьма  и
теснота усилилась так, что нам уже приходилось пробираться на четвереньках
по грубо вырубленному в скале туннелю,  потом  едва  ползти  на  животе  в
полной тьме, как будто пробиваясь на волю из замка Иф...  а  крысы  теперь
уже, пища и повизгивая, пробегали рядом с нами.
     Да нет, вопить я не стал. Позади меня была Стар, она не вопила  и  не
жаловалась на свою раненую руку. Поэтому завопить я не  мог.  Каждый  раз,
пробиваясь вперед, она похлопывала меня по ноге, чтобы дать знать,  что  у
нее все в порядке, и передать, что у Руфо тоже вс„ нормально. Мы не теряли
сил на разговоры.
     Я  увидел  впереди  что-то  смутное,  два   слабеньких   огонька,   и
остановился, вгляделся, сморгнул и всмотрелся снова. Потом прошептал Стар:
     - Что-то  вижу.  Оставайтесь  на  месте,  а  я  подберусь  поближе  и
посмотрю, что это такое. Слышишь?
     - Да, милорд Герой.
     - Передай Руфо.
     Вот тут я и совершил единственный по-настоящему храбрый  поступок  во
всей своей жизни: я  пополз  вперед.  Храбрость  -  это  движение  вперед,
несмотря ни на что, когда испуган так,  что  не  держат  сфинктеры,  и  не
можешь дышать, и грозит остановиться сердце. Это довольно точное  описание
тогдашнего состояния Сирила Поля Гордона, экс-рядового  первого  класса  и
Героя по профессии. Я был вполне уверен, что знаю, что  означают  эти  два
слабеньких огонька, и чем ближе я подбирался, тем увереннее становился,  -
можно было почуять чертову тварь и определить ее контуры.
     Крыса. Не обычная крыса, что живет  на  городских  свалках  и  иногда
гложет детей, а крыса гигантская, достаточно большая, чтобы загородить эту
крысиную нору, но как раз настолько меньше меня,  чтобы  иметь  место  для
маневра при нападении на меня, место, которого у меня не было вовсе. Самое
большее, что я мог, - это ползти, извиваясь,  вперед,  держа  саблю  перед
собой, и стараться так все время держать острие, чтобы он (опять самец) на
него напоролся, заставить его жрать  сталь.  Если  бы  он  проскочил  мимо
острия, у меня не осталось бы ничего, кроме голых рук, которым не  хватило
бы места. Он очутился бы у моего лица.
     Я сглотнул поднявшуюся из желудка  кислоту  и  тронулся  вперед.  Его
глаза, казалось, слегка опустились, как если бы он присел для прыжка.
     Но броска не последовало. Огоньки стали яснее, расстояние между  ними
шире,  а  когда  я  протиснулся  еще  на  фут-другой,  то,  вздрагивая  от
облегчения, понял, что это не крысиные глаза, а что-то другое. Что угодно,
мне было все равно, что.
     Я не прекратил ползти. Не только потому, что в том направлении лежало
Яйцо. Я все еще не знал, что  передо  мной,  и  лучше  было  выяснить  это
прежде, чем звать к себе Стар.
     "Глаза" оказались двумя дырками в гобелене,  закрывавшем  конец  этой
крысиной норы. Я смог разглядеть его расшитую ткань  и  обнаружить,  когда
подобрался вплотную, что через одну  из  прорех  могу  глядеть  на  другую
сторону.
     По ту сторону была большая комната с полом на пару  футов  ниже  того
места, где был я. В дальнем ее конце, футов за пятьдесят, у скамьи,  читая
какую-то книгу, стоял человек. Не успел я его разглядеть,  как  он  поднял
глаза и посмотрел в мою сторону. Казалось, он колеблется.
     Я колебаться не стал. Нора в этом месте расширилась настолько, что  я
сумел подогнуть одну ногу  под  себя  и  ринулся  вперед,  откинув  саблей
шпалеру прочь. Я  споткнулся  и  вскочил  на  ноги,  заняв  оборонительную
стойку.
     Он оказался по меньшей мере столь  же  быстр.  Он  швырнул  книгу  на
скамейку, вытащил свою шпагу и приблизился ко мне, пока  я  выскакивал  из
той дыры. Он остановился - колени  согнуты,  запястье  прямо,  левая  рука
позади и лезвие нацелено в меня, безукоризненно, как  учитель  фехтования.
Он внимательно осмотрел меня, еще не приступая к делу  из-за  трех-четырех
футов разделяющего нашу сталь расстояния.
     Я не кинулся на него. Есть такая тактика решительной атаки, и ей учат
лучшие  из  мастеров  клинка.  Прием,  который  состоит  из   безудержного
наступления с полностью вытянутыми рукой, кистью и клинком - одна атака  и
никаких попыток отражения. Но он срабатывает только в  точно  рассчитанный
момент, когда видишь, что противник на мгновение расслабился. В  противном
случае, это самоубийство.
     Самоубийством это было бы на сей раз. Он был готов  не  хуже  кота  с
выгнутой спиной. Так что, пока он меня осматривал, и я к нему  приценился.
Невысокий изящный мужчина с длинными не по росту руками  -  то  ли  я  мог
достать его издалека, то  ли  нет,  особенно  поскольку  рапира  его  была
старого образца, длиннее, чем Леди  Вивамус  (но  по  этой  же  причине  и
медленнее, если только запястье у него не намного сильнее).  Одет  он  был
скорее в стиле Парижа эпохи  Ришелье,  чем  Карт-Хокеша.  Нет,  не  совсем
справедливо; в этой громадной черной Башне стилей  не  было,  иначе  я  бы
точно так же выглядел не к месту в своем наряде под  Робин  Гуда.  На  тех
Игли, которых мы убили, одежды не было.
     Это был дерзкий,  некрасивый  человек  с  веселой  ухмылкой  и  самым
большим носом к западу от Дуранте -  мне  вспомнился  нос  моего  старшего
сержанта,  уж  так  он  близко  к  сердцу  принимал  когда  называли   его
"Schnozzola". Но сходство на этом и  заканчивалось;  мой  старший  сержант
никогда не улыбался, и у него были подленькие, свинячьи  глазки;  у  этого
человека глаза были веселые и гордые.
     - Вы христианин? - осведомился он.
     - Какое вам дело?
     - Никакого. Кровь все равно кровь.  Коли  вы  христианин,  покайтесь.
Коли язычник, призовите своих ложных богов. Я отведу вам  не  больше  трех
строф. Но я сентиментален, мне хочется знать, кого я убиваю.
     - Я американец.
     - Это страна? Или болезнь? Что вы делаете в Хоуксе?
     - "Хоуксе"? Хокеше?
     Он пожал плечами, это было видно только по взгляду,  острие  даже  не
шелохнулось.
     - Хоукс или Хокеш - вопрос не в географии, а в произношении;  некогда
этот замок стоял в Карпатах, так пусть он будет Хокешем, если вам от этого
будет веселее умирать. А теперь вперед, давайте споем.
     Он приблизился так плавно и быстро, что, казалось,  делал  аппорт,  и
наши клинки зазвенели, когда я отразил его атаку в шестой позиции и  нанес
ответный удар, который был отбит, - ремиз, реприза, удар  и  атака.  Фраза
текла так плавно, так долго и с таким разнообразием, что зрителю могло  бы
показаться, что мы отдаем друг другу высшую честь.
     Но я-то знал! Тот первый рывок был нацелен на то, чтобы  убить  меня,
как и каждое его движение на протяжении всей схватки. В  то  же  время  он
прощупывал меня, проверял  крепость  руки,  искал  слабинку;  боюсь  ли  я
низкого боя и всегда возвращаюсь к  высокому  или,  может,  у  меня  легко
выбить оружие. Я не атаковал ни  разу,  не  было  ни  единой  возможности;
каждая деталь схватки была мне  навязана,  я  только  отбирался,  стараясь
сохранить жизнь.
     Трех секунд не прошло, как я понял, что столкнулся  с  фехтовальщиком
лучше себя, с запястьем, равным по крепости стали и в то же время  гибким,
как жалящая змея. Он  оказался  единственным  из  всех  встречавшихся  мне
фехтовальщиков, который применял приму и октаву - то есть пользовался  ими
так же мягко, как сикстэ и картэ. Изучает-то их всякий, и мои  собственный
учитель заставлял меня отрабатывать их так же тщательно, как  и  остальные
шесть - только большинство шпажистов  ими  не  пользуется.  Фехтовальщиков
можно вынудить к их применению, они это делают с неловкостью и  только  из
боязни потерять очко.
     Я явно проигрывал, и не очко, а жизнь.
     Я знал задолго до конца этой тягучей первой схватки, что  именно  моя
жизнь и была тем, что мне, по всей вероятности, предстояло проиграть.
     А этот идиот при первом же ударе начал петь!

                Меня вам, друг мой, не сразить:
                Зачем вы приняли мой вызов?
                Так что ж от вас мне отхватить,
                Прелестнейший из всех маркизов?
                Бедро? Иль крылышка кусок?
                Что подцепить на кончик вилки?
                Так, решено: сюда вот, в бок
                Я попаду в конце посылки.
                Вы отступаете... Вот как!
                [Э. Ростан "Сирано де Бержерак".
                Перевод с французского Т. Щепкиной-Куперник]

     Пока он все это пел, ему хватило времени чуть не  на  тридцать  почти
успешных попыток лишить меня жизни, а при последнем слове он вышел из  боя
так же гладко и неожиданно, как начал.
     - Давайте, давайте, юноша! -  сказал  он.  -  Подхватывайте!  Хотите,
чтобы я пел в одиночку? Хотите умереть, как  шут,  когда  на  вас  смотрят
дамы? Пойте! И прощайтесь достойно с  жизнью,  чтобы  последний  ваш  стих
глушил предсмертный хрип. - Он  громко  топнул  правой  ногой,  как  будто
танцуя фламенко. - Попробуйте! Цена от этого все равно не изменится.
     Я не  опустил  глаз  от  его  топота;  это  старый  прием,  некоторые
фехтовальщики  топают  при  каждой  атаке,   каждом   обманном   движении,
рассчитывая, что резкий звук собьет противника с ритма  или  заставит  его
отшатнуться и поможет выиграть очко. В последний раз я  на  такое  попался
еще до того, как начал бриться.
     Однако его слова подали  мне  определенную  мысль.  Выпады  его  были
коротки - вытягиваться до конца годится, когда выделываешься  на  рапирах.
Для настоящего Дела это слишком опасно. Все же  я  понемногу  отступал,  а
позади меня была стена. Вскоре, когда он вступит в бой снова, я или  буду,
как бабочка, пришпилен к этой стене, или споткнусь о что-нибудь  невидимое
позади, полечу вверх тормашками и  буду  наколот,  как  обрывок  газеты  в
парке. Я не мог позволить себе оставаться со стеной позади.
     Хуже всего то, что сейчас в  любую  секунду  из  этой  крысиной  норы
позади меня могла вылезти Стар и ее могло убить на самом выходе, даже если
бы я сумел в это же время убить его. Если бы мне удалось развернуть его...
Моя любимая была женщиной с практическим складом ума; никакое  "рыцарство"
не спасло бы его спину от ее стального жала. Однако счастливой  контридеей
было то, что если я стану поддерживать его сумасшествие, попытаюсь слагать
стихи и петь, он, возможно, мне подыграет, из желания послушать, на что  я
способен, прежде чем убить меня.
     Но я не мог позволить себе долго тянуть такое. Он нанес  мне  укол  в
предплечье, которого я даже не почувствовал.  Просто  царапина  до  крови,
которую Стар залечила бы, но она быстро ослабит мою кисть, да и  в  низком
бою я оказывался в проигрыше: от крови рукоять становится скользкой.
     - Строфа первая, - объявил я, наступая на него и завязывая легкий бой
на кончиках клинков. Он уважил меня, не атакуя, поигрывая с острием  моего
лезвия, слегка отбивая и, как перышко, парируя.
     Этого я и хотел. Я начал круговое движение направо, как  только  стал
читать стихи - и он не помешал мне:

                Твиддлдам и Твиддлди
                Сговорились скот украсть.
                Сказал Твиддлдаму Твиддлди
                "С седла мне как бы не упасть".

     - Стойте,  стойте,  мой  хороший!  -  сказал  он  с  упреком.  -  Без
воровства. Честь нам навеки превыше всего. Да и  рифма  со  скандированием
хромают. Кэрролл должен свободно слетать с языка.
     - Попробую, - согласился я,  продолжая  двигаться  вправо.  -  Строфа
вторая.

                Пою о двух девах из Дэлони,
                Как попали, увы, да в скандал они..

     ...И я внезапно атаковал его.
     Вышло не очень-то. Он, как я и надеялся, самую  малость  расслабился,
очевидно ожидая, что, декламируя, я продолжу имитацию боя самыми кончиками
клинков.
     Это его слегка застало врасплох, но отступать он не  стал,  а  только
сильно  спарировал,  и  мы  вдруг  оказались  в  невозможном  для  обороны
положении, телом к телу, клинком к клинку, почти сор-а-cops [Лицом к  лицу
(фр.)].
     Он рассмеялся мне в лицо и отскочил назад, как и я,  мы  возвратились
en gavde [В оборонительном положении (фр )].  Но  я  кое-что  добавил.  До
этого мы сражались только в расчете на острия. Острие сильнее лезвия, но у
моего-то оружия было  и  то  и  другое,  а  человек,  привыкший  сражаться
острием, иногда легко уступает в рубке. Когда мы разделились,  я  круговым
движением направил клинок ему в голову.
     Намеревался-то я раскроить ему череп. Времени не хватило, да и силы в
ударе не было, однако лоб ему справа рассекло почти до брови.
     - Тоuche! [Задет (фр.)] - прокричал  он.  -  Хороший  удар,  и  спето
неплохо. Давайте все до конца.
     - Ладно, - согласился я, фехтуя осторожно  и  дожидаясь,  пока  кровь
попадет ему в  глаза.  Из  всех  поверхностных  ран  ранение  кожи  черепа
вызывает больше всего крови, и я на эту его рану сильно надеялся.  К  тому
же фехтование весьма своеобразно: мозг в нем не сильно участвует, оно  для
этого слишком быстро. Думает кисть руки и, помимо  мозга,  отдает  приказы
ногам и телу - все, что вы думаете, это на потом, на запас  сведений,  как
запрограммированный компьютер.
     Я продолжил:

                Они уже в тюрьме
                За кражу...

     Я достал его в предплечье, так же, как и он меня,  только  хуже.  Мне
показалось, что он у меня в руках, и я пошел вперед. Но тут он сделал  то,
о чем я только слышал, но чего никогда не видел: он очень быстро отступил,
взмахнул клинком и сменил руку.
     Легче мне  не  стало...  Фехтующие  правой  рукой  терпеть  не  могут
сражаться с левшой; от этого все полностью расстраивается, а левша к  тому
же знает все слабые места большинства владеющих правой рукой.  К  тому  же
левая рука у этого ведьмина сына была не менее сильна и искусна.  Что  еще
хуже, теперь его ближайшему ко мне глазу не мешала кровь.
     Он уколол меня еще раз, в коленную чашечку; боль  вспыхнула  огнем  и
замедлила мои действия. Несмотря на ЕГО раны, которые  были  намного  хуже
моих, я понял, что долго продержаться  не  сумею.  Мы  принялись  за  дело
всерьез.
     Есть во второй позиции одна ответная атака, жутко  опасная,  но  -  в
случае удачи - блестящая. Она помогла мне выиграть несколько боев в  йpйе,
когда на карту ставился только счет.
     Начинается она из сикстэ; противник первым  наносит  встречный  удар.
Вместо парирования на картэ, надо нажимом сковать  его,  скользя  штопором
вдоль по его клинку до тех пор, пока острие не войдет в плоть.  Или  можно
отбить, нанести встречный удар и сцепиться с ним на выходе из сикстэ, если
надо начать самому.
     Недостаток этой атаки в том, что если ее не выполнить безукоризненно,
то не останется времени  на  ответ  или  парирование;  собственной  грудью
налетаешь на его клинок.
     Я не пытался начать ее, с таким фехтовальщиком это  невозможно;  я  о
ней просто подумал.
     Мы продолжали сражаться, каждый по-своему безупречно. Потом он слегка
отступил назад  при  встречном  ударе  и  едва  заметно  поскользнулся  на
собственной крови.
     Моя рука приняла команду на себя; я ввинтился штопором с великолепной
связкой до второй позиции - и клинок мой пронзил его тело.
     На лице его выразилось удивление; чашка шпаги поднялась в  салюте,  и
колени его подогнулись, а эфес выпал  из  руки.  Мне  пришлось,  когда  он
падал, шагнуть вслед за своим клинком, и я хотел было выдернуть его.
     Он схватил его.
     - Нет, нет, друг мой, оставьте его, пожалуйста, на месте.  Пусть  он,
как пробка в бутылке, немного придержит  кровь.  Ваша  логика  остра,  она
тронула мое сердце. Как вас зовут, сэр?
     - Оскар Гордон.
     - Доброе имя. Не годится, чтобы тебя убивал незнакомец. Скажите  мне,
Оскар Гордон, видели ли вы Каркассон?
     - Нет.
     - Посмотрите на него. Я изведал, что  значит  любить  женщину,  убить
человека, написать книгу, слетать на Луну  -  все,  все.  -  Он  судорожно
вздохнул, и изо рта показалась пена, окрашенная в розовый цвет. -  Однажды
на меня даже упал дом. Что за разящее остроумие! Что за цена чести,  когда
балка бахнет по башке? "Балка?" булка? белка,  битва-бритва!  -  когда  по
башке как бритвой. Вы меня отбрили.
     Он закашлялся, но продолжил:
     - Темнеет.  Обменяемся,  если  вам  угодно,  дарами   и   расстанемся
друзьями. Сначала мой дар. Он в двух частях. Первая: вам везет, вы  умрете
не в постели.
     - Надо надеяться.
     - Постойте. Вторая: бритва Отца Гийома [Логический принцип, введенный
средневековым философом, отцом У. Окхэм-ским (Оккамом). Предостерегает  от
неоправданного введения в логические построения новых  сущностей]  никогда
не брала цирюльника,  слишком  уж  она  тупа.  Теперь  ваша  очередь,  мой
хороший. Поскорее, ваш дар мне нужен. Только прежде... как  кончается  тот
лимерик [Шуточный стишок]?
     Я рассказал. Очень слабым голосом, почти в агонии он сказал:
     - Как здорово. Продолжайте дальше. Пожалуйте мне ваш дар, я более чем
готов. - Он попытался осенить себя.
     Ну вот, я подарил ему милосердие, устало поднялся, подошел к скамье и
рухнул на нее. Потом я обтер  оба  клинка,  вычистив  сначала  малышку  из
Золингена, затем  самым  тщательным  образом  выхолил  Леди  Вивамус.  Мне
удалось встать и отдать ему честь чистой шпагой. Познакомиться с ним  было
великой честью.
     Я пожалел, что не спросил, как его зо