л с ней французский, а она со мной  английский,
и она пообещала  приготовить  мне  шведский  обед,  если  меня  занесет  в
Стокгольм, а я приготовил ей обед на спиртовке, и у нас  кружилась  голова
от "vin ordinaire" [Дешевое красное вино (фр.)], и  она  захотела  узнать,
откуда у меня такой шрам, и я рассказав несколько небылиц. Мархатта хорошо
действовала на нервы старого солдата, и  я  опечалился,  когда  ей  пришло
время уехать.
     Но представление в публике продолжалось. Тремя днями позже я сидел на
Пляже с Гротами, откинувшись на валун и разглядывая кроссворд, как чуть не
окосел при попытке вытаращить глаза на достойнейшую в этом плане особу  из
всех, которых мне приходилось видеть в своей жизни.
     Женщину или девушку - с уверенностью сказать  я  не  мог.  На  первый
взгляд я дал ей лет восемнадцать, может, двадцать;  позже,  когда  я  смог
смотреть ей прямо в лицо, она все же выглядела на восемнадцать,  но  могла
бы быть и сорока. Или старше сорока. У нее не было возраста, как у  всякой
совершенной красоты. Как Елена Троянская или Клеопатра. На вид она и могла
бы быть Еленой Троянской, однако я знал, что Клеопатрой она быть не может,
потоку что она была не рыжая; она была от природы блондинкой. Тело ее было
цвета поджаренного гренка без всяких следов бикини, и волосы ее были  того
же оттенка на два тона светлее. Ничем не удерживаемые, они лились изящными
волнами по ее спине, и было похоже, что ножницы их никогда не касались.
     Она была высокого роста, не намного ниже меня, и не слишком легче  по
весу. Не полная, вовсе не полная, за исключением  тех  изящных  отложений,
которые облагораживают тело женщины, скрывая лежащие глубже мышцы - я  был
убежден, что мышцы у нее есть; в  ней  чувствовалась  мощь  расслабившейся
львицы.
     Плечи ее  были  широки  для  женщины,  такой  же  ширины,  как  и  ее
женственные (роскошные) бедра; талия  ее  казалась  бы  полной  у  женщины
поменьше ростом, у нее она была восхитительно стройна. Живот ее  ничуточки
не провисал и нес идеальный двухкупольный  изгиб,  в  котором  угадывалось
прекрасное состояние мускулов. Ее груди - только ее большая грудная клетка
могла поместить в себе  груди  такой  величины  так,  чтобы  не  возникало
впечатления "хорошо, но много". Они были высоки и упруги, колыхались  лишь
самую малость, когда двигался весь  корпус,  а  на  их  вершинах  коронами
лежали розовые, с коричневым отливом, конфетки, которые явно были сосками,
причем женскими, а не девичьими.
     Пупок ее был той жемчужиной, которую воспели персидские  поэты.  Ноги
ее были несколько длинноваты для ее роста; кисти и  ступни  тоже  не  были
маленькими. Однако все было стройно  и  мило.  Она  была  изящна,  как  ни
посмотри; и невозможно было представить ее в неизящной позе. При этом  она
была так гибка и подвижна, что, вроде кошки, могла изогнуться, как угодно.
     Ее лицо... Как можно описать совершенную красоту иначе, чем  сказать,
что когда ее увидишь, не ошибешься? Большой рот чуть растянут в призрачную
улыбку, даже тогда, когда в общем черты ее спокойны. Пухлые губы  ее  были
яркими, но если она и использовала  какой-то  грим,  он  был  нанесен  так
искусно, что я не мог его обнаружить - и одно это могло бы выделить ее  из
толпы,  потому  что  в  тот  год  все  остальные  женские   особи   носили
"континентальный" грим,  искусственный,  как  корсет,  и  бесстыдный,  как
улыбка проститутки.
     Нос у нее был прямой и своим размером соответствовал ее лицу,  отнюдь
не кнопка. А ее глаза...
     Она усекла, что я на нее пялюсь. Несомненно, женщины не против  того,
чтобы на них смотрели, и, раздетые, ожидают этого так же, как и  одетые  в
бальное платье. Но открыто глазеть  невежливо.  Я  прекратил  поединок  по
истечении первых же десяти секунд и пытайся только  запомнить  ее,  каждую
линию, каждый изгиб.
     Она устремила на меня ответный взгляд, и я начал краснеть, но не  мог
отвести глаз.  Глаза  ее  были  такой  глубокой  голубизны,  что  казались
темными, темнее, чем мои собственные карие глаза. Я сипло сказал:
     - Pardonnez-moi, ma'm'selle, - и сумел наконец оторвать от нее глаза.
     Она ответила по-английски:
     - О, я не против. Смотрите сколько угодно, - и осмотрела меня так  же
внимательно, как я изучал ее. Голос  ее  был  теплым,  чистым  контральто,
удивительно глубоким в самом нижнем регистре.
     Она сделала два шага по направлению ко мне и остановилась почти  надо
мной. Я начал было подниматься, но она жестом велела мне остаться  сидеть,
жестом, который подразумевал подчинение, как будто она с детства  привыкла
отдавать только приказы. Легкое дуновение донесло до меня ее аромат,  и  я
весь покрылся гусиной кожей.
     - Вы американец.
     - Да, - я был уверен, что она  не  американка,  и  в  равной  степени
убежден, что  и  не  француженка.  У  нее  не  только  не  было  ни  следа
французского  акцента,  но  еще  и...  ну,  в  общем,  француженки  всегда
держатся, по крайней  мере,  немного  вызывающе.  Это  не  их  вина,  этим
пропитана  французская  культура.  А  в  этой  женщине  не   было   ничего
вызывающего  -  за  исключением  того,  что  само  ее  существование  было
подстрекательством к мятежу.
     Однако, хоть она и не вела  себя  вызывающе,  у  нее  был  совершенно
редкий дар создания мгновенного сближения. Она заговорила со мной так, как
мог бы говорить старый друг, как если бы мы были друзьями, знающими  самые
слабые  струнки  друг  друга  и  разговаривающими  tet-a-tete  без  всяких
натяжек. Она расспрашивала меня обо мне самом,  причем  некоторые  вопросы
были довольно интимными, а я честно отвечал на  все,  и  мне  ни  разу  не
пришло в голову, что у нее нет никакого права выспрашивать  меня.  Она  не
спросила только моего имени, и я - ее. Я вообще  не  задал  ей  ни  одного
вопроса.
     Наконец она закончила и снова, внимательно  и  критически,  осмотрела
меня. Потом она задумчиво сказала:
     - Вы очень красивы, - и добавила: - Au'voir [До  свидания  (фр.)],  -
повернулась и ушла по пляжу к воде. И уплыла.
     Я был  слишком  ошарашен,  чтобы  пошевельнуться.  Никто  никогда  не
называл  меня  "симпатичным"  даже  до  того,  как  я  сломал  нос.  А  уж
красивым!..
     Не думаю, что я добился бы чего-нибудь, пытаясь гнаться за ней,  даже
если бы я подумал об этом вовремя. Эта подружка умела плавать.



                                ГЛАВА III


     Я ПРОТОРЧАЛ на пляже до захода  солнца,  ожидая,  что  она  вернется.
Потом я наскоро поужинал хлебом с сыром и вином, натянул свою джи-стринг и
отправился в город. Там я прочесал бары и рестораны, поминутно  заглядывая
в окна коттеджей, где только они не были занавешены, но не нашел ее. Когда
все быстро начали закрываться, я  отступился,  вернулся  в  свою  палатку,
изругал себя за восемь видов идиотизма (и почему я не  мог  сказать:  "Как
вас зовут, и где вы живете, и где вы остановились ТУТ?"), залез в мешок  и
уснул.
     Поднялся я на рассвете, проверил plage [Пляж  (фр.)],  съел  завтрак,
снова проверил plage, "оделся" и ушел в деревню, проверил магазины и почту
и купил свою "Геральд Трибюн".
     И тут я оказался лицом к лицу с одним из самых трудных решений в моей
жизни: я вытащил на свой билет лошадь.
     Сначала я не был уверен, потому что не запомнил наизусть  все  те  53
серийных номера. Мне пришлось снова бежать в палатку, откапывать их список
и проверять - и все подтвердилось! Это был номер, который засел  в  памяти
из-за своей необычности: No XDY34555. Я вытащил лошадь.
     Что означало несколько тысяч долларов, сколько точно - я не знал.  Но
достаточно, чтобы я мог продержаться в Гейдельберге... если я  продам  его
тут же. "Геральд  Трибюн"  здесь  всегда  была  за  вчерашнее  число.  Это
означало, что жеребьевка прошла, по крайней мере, два дня назад - а за это
время та скотина могла сломать ногу или быть вычеркнута по  девяти  другим
причинам. Мой билет был стоящими деньгами только  пока  Счастливая  Звезда
значилась в списке участников.
     Мне надо было сломя голову лететь в Ниццу и выяснить, где и как можно
получить наивысшую цену за счастливый билет. Выковырнуть билет  из  своего
сейфа и продать его!
     НО КАК ЖЕ С ЕЛЕНОЙ ТРОЯНСКОЙ?
     Шейлок со своим  криком  разрываемой  души:  "О,  дочь  моя!  О,  мои
дукаты!" был не больше раздвоен, чем я.
     Я пошел на компромисс. Я написал страдальческую  записку,  в  которой
называл себя, сообщал ей, что меня  внезапно  вызвали,  и  умолял  ее  или
подождать, покуда я не вернусь на следующий день,  или,  в  самом  крайнем
случае, оставить письмо с  сообщением,  как  ее  найти.  Я  оставил  ее  у
заведующей почтой вместе с описанием блондинки - вот такого роста,  волосы
вот такой  длины,  изумительная  poitrine  [Грудь  (фр.)]  -  и  двадцатью
франками с обещанием дать вдвое больше, если она вручит письмо  и  получит
ответ. Почтмейстерша сказала, что никогда ее не видела, но что если  cette
grande blonde [Эта крупная блондинка (фр.)] только ступит ногой в деревню,
записка будет ей вручена.
     После этого у  меня  осталось  время  только  на  то,  чтобы  рвануть
обратно, одеться во внеостровную одежду, перетащить все снаряжение к мадам
Александр и поспеть на лодку. С этого момента у меня было три часа, пока я
добирался, на раздумья.
     Вся беда заключалась в том, что Счастливая Звезда была,  в  общем-то,
не клячей. Моя лошадка оценивалась не  ниже  чем  пятая  или  шестая,  вне
зависимости от того, кто составлял список. Ну так что? Остановиться,  пока
выигрываю, и снять пенки? Или пойти ва-банк?
     Решить было нелегко. Предположим, я мог бы продать билет за $ 10 000.
Даже если бы я не пытался на кривой объехать налоги, я все же  получил  бы
большую их часть и смог бы проучиться в школе.
     Но я же и так собирался пройти школу - а вот хотел ли я на самом деле
учиться в Гейдельберге? Тот студент с дуэльным шрамом был пижоном со своей
липовой гордостью от мнимой опасности.
     Предположим, я уперся и урвал большой приз, 50000 фунтов  или  140000
долларов.
     Знаете, сколько налога платит холостяк на 140 тыс. долларов  в  Земле
Храбрых и на Родине Свободных?
     103 тыс. долларов, вот  сколько  он  платит.  Так  что  ему  остается
$ 37 000.
     Хочу ли я  поставить  на  примерно  $ 10 000  против  шанса  выиграть
$ 37 000 - с перевесом как минимум 15 к 1 не в мою пользу?
     Ребята, это как выход на внутреннюю  финишную  прямую  на  ипподроме.
Принцип тот же, будь то 37 кусков или игра в картишки по маленькой.
     Но,  предположим,  я  изобрету  какой-нибудь  способ  обойти  налоги,
поставив таким образом на пари  $ 10 000,  чтобы  выиграть  140  000?  Это
приводило потенциальную прибыль в соответствие с шансами - а 140 000  были
не просто суммой  для  учебы  в  колледже,  а  состоянием,  которое  могло
приносить 4 или 5 тысяч в год до конца дней.
     Я не "обманул" бы Милого Дядюшку; у США было не больше моральных прав
на эти деньги (если бы  я  выиграл),  чем  у  меня  на  Священную  Римскую
Империю. Что сделал Милый Дядюшка для МЕНЯ? Он расколошматил  жизнь  моего
отца двумя войнами, одну из которых нам не разрешили  выиграть,  -  и  тем
самым сделал почти невозможным получение  для  меня  высшего  образования,
если даже не учитывать того неуловимого "нечто", чего может  стоить  отец,
для духа сына (я не знал, я никогда не узнаю!), - потом он выдрал меня  из
колледжа и послал меня сражаться в другой невойне и  почти,  черт  возьми,
убил меня и украл у меня мой невинный девичий смех.
     Так какое же у Милого Дядюшки право отхватить  $ 103 000  и  оставить
мне меньшую часть? Чтобы он мог "одолжить" их Польше? Или отдать Бразилии?
А, в задницу!
     Был способ сохранить все (если бы я выиграл) -  законный,  как  брак.
Съездить положить в старое маленькое свободное от налогов Монако на годик.
Потом можно ехать с деньгами куда угодно.
     Может быть, в Новую Зеландию. В "Геральд Трибюн" были  более  обычные
заголовки, чем всегда. Было похоже на то, что мальчишки  (просто  большие,
шаловливые  мальчишки!),  которые  управляют  этой  планетой,   собираются
затеять ту, главную, войну, с МКБР [Межконинтальная баллистическая ракета]
и водородными бомбами, в любую минуту.
     Если забраться на юг аж  до  Новой  Зеландии,  то,  может  быть,  там
что-нибудь и осталось бы после того, как радиоактивные осадки осядут.
     Ходят слухи,  что  Новая  Зеландия  очень  красива,  и  говорят,  что
тамошний рыбак считает пятифунтовую форель  слишком  маленькой  для  того,
чтобы тащить ее домой.
     Я однажды поймал двухфунтовую форель.
     Примерно  в  этот  момент  я  сделал  жуткое  открытие.  Я  не  хотел
возвращаться в школу, неважно - победа, поражение или ничья. Мне уже  было
абсолютно наплевать на трехмашинные гаражи и плавательные бассейны,  да  и
на любой другой символ положения или неприкосновенности. В  этом  мире  НЕ
БЫЛО безопасности, и только чертовы дураки и мыши думали,  что  она  может
быть.
     Где-то там, в джунглях, я стряхнул с себя все  амбиции  такого  рода.
Слишком часто в  меня  стреляли;  я  потерял  интерес  к  супермаркетам  и
внегородским  подразделениям  и  к  "сегодня  обед  в   УРА   [Учительско-
родительская ассоциация], не забудь, дорогой, ты обещал".
     О нет, я не собирался залечь в монастырь. Я все еще хотел... А ЧЕГО я
хотел?
     Я хотел яйца птицы Рух. Я хотел гарема, полного прекрасных  одалисок,
значащих меньше,  чем  пыль  под  колесами  моей  колесницы,  меньше,  чем
ржавчина, которая никогда не запятнает моего меча. Я хотел красного золота
в самородках величиной с кулак и скормить этого вшивого захватчика  заявки
лайками! Я хотел встать утром, чувствуя бодрость, выйти наружу  и  сломать
несколько копий, потом выбрать приглянувшуюся девчонку для своего droit du
seigneur [Право первой ночи (фр.)] - я хотел стать бароном и приказать ему
не сметь трогать  моей  девчонки!  Я  хотел  слушать,  как  багровая  вода
бормочет у кожи "Нэнси Ли" в прохладе утренней вахты, когда не  слышно  ни
единого звука и ничто не движется,  кроме  альбатроса,  который,  медленно
взмахивая крыльями, следует за нами всю последнюю тысячу миль.
     Я хотел  мчащихся  лун  Барсума  [Название  Марса  в  романах  Э.  Р.
Берроуза]. Я хотел Сторизенде и Пу-актема, и чтобы Холмс, будя, тряс  меня
за плечо со словами: "Игра начинается!" Я  хотел  плыть  до  Миссисипи  на
плоту и ускользать от толпы вместе с Герцогом Билджуотерским  и  Пропавшим
Дофином.
     Я хотел Пресвитера Джона  и  Экскалибура,  который  лунно-белая  рука
поднимает из вод молчаливого озера. Я  хотел  плыть  вместе  с  Уллисом  и
Тросом Самофракийским и "кушать лотосы в  стране,  казавшейся  мне  вечным
днем". Я хотел чувства романтики и ощущения чуда, которое  я  знал,  когда
был ребенком. Я хотел, чтобы мир был таким, как мне обещали в детстве,  он
будет - вместо того мишурного, мелочного, загаженного  бардака,  каков  он
сейчас.
     Мне предоставлялся один шанс - на  десять  минут  вчера  днем.  Елена
Троянская, каково бы ни было настоящее имя... И ведь я  это  знал...  И  я
позволил шансу ускользнуть.
     Может, один шанс только всего и можно получить.
     Поезд прибыл в Ниццу.


     Попав в контору "Америкэн Экспресс", я прошел в  банковский  отдел  к
своему ящику в сейфе, нашел билет и сверил номер  со  списком  в  "Геральд
Трибюн" - XDY34555, точно!  Чтобы  остановить  дрожь,  я  проверил  другие
билеты. Они оказались мусором, как я и думал. Я запихнул их обратно в ящик
и попросил, чтобы меня проводили к управляющему.
     У меня была финансовая проблема, а "Америкэн Экспресс" - это банк,  а
не просто бюро путешествий. Меня проводили в кабинет  управляющего,  и  мы
обменялись именами.
     - Мне нужен совет, - сказал я. - Видите ли, у меня на руках  один  из
выигрышных билетов Тотализатора. Он расплылся в улыбке.
     - Поздравляю вас! Вы первый человек за долгое  время,  который  вошел
сюда с добрыми новостями вместо жалобы.
     - Спасибо. Э-э, проблема моя вот в чем. Я знаю,  что  билет,  который
выигрывает лошадь, стоит довольно приличную сумму вплоть до самих  скачек.
В зависимости от лошади, конечно.
     - Конечно, - согласился он. - Какую лошадь вы вытащили?
     - Весьма недурную, Счастливую Звезду - и вот в этом-то  и  трудность.
Если бы мне досталась Эйч-Бом  или  любая  из  трех  фавориток  -  ну,  вы
понимаете, как обстоят дела. Я не  могу  решить,  продать  или  держаться,
потому что я не знаю, как рассчитать шансы. Вы не в курсе, что  предлагают
за Счастливую Звезду? Он соединил кончики пальцев.
     - Мистер  Гордон,  "Америкэн  Экспресс"  не   занимается   обработкой
сведений о скачках лошадей и не выступает посредником при продаже  билетов
Тотализатора. Однако у вас с собой этот билет?
     Я вынул билет и передал ему. Билет побывал во многих покерных играх и
был запачкан потом и смят. Но счастливый номер не был поврежден.
     Он посмотрел на него.
     - У вас есть квитанция?
     - Она не при мне.
     Я начал объяснять, что дал адрес моего отчима и что  почта  моя  была
переправлена на Аляску. Он остановил меня.
     - Это неважно, - он ткнул переключатель. - Элис, вы не попросите мсье
Рено зайти ко мне на минутку?
     Я раздумывал, так ли это на самом деле неважно. У  меня  хватило  ума
записать имена и места  нового  назначения  у  первоначальных  обладателей
билетов, и каждый пообещал выслать квитанцию мне, когда получит ее, но  до
меня не дошла ни одна квитанция. Может быть, на Аляске - я  проверил  этот
билет, когда вынимал ящик,  -  его  купил  какой-то  сержант,  находящийся
сейчас в Штудгарте. Может, мне придется заплатить ему что-нибудь, а может,
придется ломать ему руки.
     Мсье Рено выглядел как усталый школьный учитель.
     - Мсье  Рено  -  наш  эксперт  по  такого  рода  делам,  -   объяснил
управляющий. - Вы позволите ему исследовать ваш билет?
     Француз посмотрел на билет, потом глаза у него загорелись, он залез в
карман, извлек оттуда лупу ювелира, вставил ее себе в глаз.
     - Отлично, - сказал он одобрительно.  -  Один  из  лучших.  Вероятно,
Гонконг?
     - Я купил его в Сингапуре. Он кивнул и улыбнулся.
     - Из этого логически следует...
     Управляющий не улыбался. Он сунул руку к себе  в  стол,  вытащил  еще
один билет Тотализатора и вручил его мне.
     - Мистер Гордон, вот этот я купил в Монте-Карло. Не  сравните  ли  вы
их?
     На мой взгляд, они были похожи, за  исключением  серийных  номеров  и
того, что его билет был хрустким и чистым.
     - Что я должен искать?
     - Может быть, вот это поможет?
     Он предложил мне большое увеличительное стекло.
     Билеты Тотализатора печатаются на специальной бумаге,  выполняются  в
нескольких цветах и на них гравируется портрет.  Это  лучшее  произведение
гравировального  и  печатного  дела,  чем  те,  которыми   многие   страны
пользуются в качестве бумажных денег.
     Я давно понял, что нельзя изменить двойку на туза, сколько на нее  ни
пялься. Я отдал обратно его билет.
     - Мой поддельный.
     - Я  так  не  сказал,  мистер   Гордон.   Я   предлагаю,   чтобы   вы
воспользовались посторонним мнением. Скажем, в конторе "Банк оф Франс".
     - Мне и так  все  видно.  Гравировочные  линии  на  моем  нерезкие  и
неровные. Они прерываются в нескольких местах. Под стеклом печать выглядит
смазанной.
     Я повернулся.
     - Верно, мсье Рено?
     Эксперт соболезнующе пожал плечами.
     - Это великолепная работа, в своем роде.
     Я поблагодарил их и вышел наружу.  Я  сверился  в  "Бэнк  Франс",  не
потому что я сомневался в заключении, но потому что нельзя согласиться  на
ампутацию ноги или выбросить $ 140 000 без стороннего мнения.  Их  эксперт
не стал возиться с лупой.
     - Contrefait [Подделка (фр.)], - объявил он. - Ничего не стоит.
     Отправиться обратно на Л'иль дю Леван в тот же вечер было н