дождевые
капли. Послышался треск, похожий на  шелест  северного  сияния,  -  первый
звук, который долетел до  меня;  по-видимому,  в  небе  началась  ружейная
перестрелка. Бледные вспышки, похожие на летние зарницы, озарили  небо,  а
через секунду там уже царил хаос воздушного сражения, все еще почти совсем
беззвучный.  Некоторые  вражеские  аэропланы   опрокидывались,   очевидно,
задетые удачным выстрелом; другие начинали  стремительно  падать  и  вдруг
исчезали в ослепительном пламени, от  которого  на  мгновение  меркло  все
вокруг.
   И в то время, как я все еще вглядывался в небо, стараясь защитить рукой
глаза от этих слепящих вспышек, а солдаты просыпались и вскакивали, кругом
на плотины были сброшены  атомные  бомбы.  С  оглушительным  грохотом  они
падали с неба, подобно Люциферу на картинах, оставляя позади себя огненный
след. И светлая, прозрачная, полная трагических  событий  ночь,  казалось,
внезапно исчезла, поглощенная  черным  непроницаемым  мраком,  смыкавшимся
вокруг этих исполинских огненных столбов...
   За грохотом взрыва последовал рев ветра, в  небе  замелькали  молнии  и
заклубились тучи...
   Все произошло с феерической быстротой. Секунду  назад  я  был  одиноким
наблюдателем в мире, погруженном в сон, в следующее мгновение все были  на
ногах... Мир пробудился, растерянный, ничего не понимающий...
   Внезапно налетевший шквал обрушился на меня с такой силой,  что  сорвал
мой шлем и снес беседку в саду усадьбы "Мир дарует  радость",  скосив  ее,
словно косой. Я видел, как падали бомбы, видел страшное  малиновое  пламя,
взмывавшее вверх при каждом взрыве, и громоздящиеся друг  на  друга  клубы
кроваво-красного пара, и летящие к небу обломки, и на этом  огненном  фоне
встали черные силуэты всех окрестных церквей, деревьев и  печных  труб.  И
внезапно я понял.  Вражеские  аэропланы  взорвали  плотины.  Эти  огненные
столбы означали их гибель, и через несколько минут, сюда, на  нас,  хлынет
море..."
   Далее Барнет довольно пространно описывает меры  -  и,  надо  признать,
вполне разумные  меры,  -  которые  были  им  приняты  перед  лицом  этого
неслыханного бедствия. Он посадил  своих  солдат  на  баржу  и  сообщил  о
случившемся на соседние баржи;  затем  велел  механику  пустить  машину  и
отчалил. Но тут он вспомнил,  что  следует  запастись  продовольствием,  и
высадил на берег пятерых солдат, и они раздобыли несколько десятков сыров,
успев вернуться на баржу до наводнения.
   Барнет упоминает об этом доказательстве своего хладнокровия с  законной
гордостью. Он намеревался повернуть баржу носом против волны и дать полный
ход. И он все время благословлял судьбу за то, что находится в  затоне,  а
не в каше  судов  на  главном  канале.  Он,  как  мне  кажется,  несколько
переоценил возможную силу первого удара - он опасался, объясняет  он,  что
волна подхватит баржу и разобьет ее о дома или деревья.
   Барнет не указывает, сколько времени прошло между взрывом плотин и  тем
мгновением,  когда  их  баржу  настигло  хлынувшее  на  сушу   море,   но,
по-видимому, это произошло минут через двадцать  -  тридцать.  Он  работал
теперь в полном мраке - если не считать света  фонаря  -  и  на  ураганном
ветру. Он зажег носовой и кормовой огни...
   Пар клубами поднимался ввысь над стремительно надвигавшейся стеной воды
- ведь она хлынула в проломы плотин, раскалившиеся от взрыва почти добела,
- и эта плотная завеса клубящегося пара скоро совершенно  скрыла  огненные
вулканы взрывов...
   "Наконец наводнение  достигло  нас.  Оно  разливалось  по  всей  стране
широким валом, надвигаясь с глухим ревом. Я  ожидал  увидеть  Ниагару,  но
высота обрушившегося на нас водопада не превышала двенадцати  футов.  Наша
баржа на какой-то миг неуверенно закачалась, получила хорошую порцию  воды
на палубу и всплыла. Я скомандовал полный  вперед,  поставил  баржу  носом
против течения и ценой  отчаянных  усилий  старался  удержать  ее  в  этом
положении.
   Дул ветер, такой же неистовый,  как  этот  потоп,  и  мне  кажется,  мы
сталкивались со всем, что только крутилось в волнах между  нами  и  морем.
Единственным источником света среди этой кромешной тьмы были наши  фонари;
в двадцати футах пелена пара становилась уже непроницаемой, а рев  моря  и
ветра  заглушал  все  прочие  звуки.  Черные  глянцевитые  волны,  пенясь,
проносились мимо нас, на миг попадая в полосу света наших огней,  и  снова
растворялись во мраке. И оттуда,  из  этого  мрака,  неожиданно  возникали
различные предметы, которые мчались прямо на  нас:  полузатонувшая  лодка,
корова, часть бревенчатой стены какого-то дома, беспорядочная груда досок,
ящиков.  Все  они  вдруг  появлялись  перед  нами,  словно  приоткрывалась
какая-то  дверца,  стремительно  надвигались,   с   сокрушительной   силой
ударялись о нашу баржу, а порой проносились мимо. Один  раз  я  совершенно
отчетливо различил во тьме белое, как мел, человеческое лицо...
   Впереди перед нами все время маячила группа  полузатопленных,  гнущихся
под ветром деревьев, и мы постепенно  к  ним  приближались.  Я  постарался
обойти их стороной. Их ветви метались из стороны в сторону на черном  фоне
клубящегося пара,  словно  воздетые  в  безысходном  отчаянии  руки.  Один
большой сук обломило ветром, и  он  со  свистом  пронесся  мимо  меня.  Мы
понемногу продвигались вперед. Когда я в последний раз оглянулся  на  "Мир
дарует радость", прежде чем ее поглотила тьма, она  была  прямо  за  нашей
кормой..."



9

   На рассвете баржа Барнета все еще держалась на воде. Носовая  часть  ее
сильно пострадала, и солдаты посменно откачивали и отливали  воду.  Барнет
сумел спасти десяток людей, чья лодка перевернулась рядом с баржей, а  три
других лодки он тащил  на  буксире.  Во  всяком  случае,  он  еще  плыл  и
находился  где-то  между  Амстердамом  и  Алкмаром,  но  где   именно-т-он
определить не мог. Настал день, скорее похожий на  ночь.  Всюду,  куда  ни
глянь, под хмуро-серым небом расстилалось серое пространство воды,  а  над
водой торчали  полуразрушенные  кровли  и  верхние  этажи  домов,  вершины
деревьев, верхушки ветряных мельниц  -  словом,  верхняя  треть  знакомого
голландского пейзажа, - и мимо них в туманной дымке плыла  целая  флотилия
барж и маленьких лодочек (некоторые были опрокинуты вверх  дном),  бревна,
балки, мебель и множество других разнообразных предметов.
   Утопленники в то утро оставались еще под водой. Лишь изредка  проплывал
труп коровы или  окостеневшее  тело  человека,  судорожно  вцепившегося  в
какой-нибудь дощатый ящик или стул, напоминая о скрытом под водой страшном
кладбище. Только к четвергу на поверхность стало всплывать много трупов.
   Серый туман, словно серый полог, висел над головой, закрывая  даль.  Он
рассеялся лишь после полудня, и тогда на западе под тяжелыми тучами пыли и
клубами пара над безбрежным простором  воды  стали  видны  огненно-красные
фонтаны атомных вулканов.
   Издали, сквозь мглистую дымку, они казались тусклыми и  зловещими,  как
лондонские закаты.
   "Они стояли над водой, - говорит  Барнет,  -  словно  огненные  водяные
лилии со смятыми лепестками".
   Это утро  Барнет  провел,  по-видимому,  на  канале,  спасая  тех,  кто
проплывал мимо, вылавливая опрокинутые лодки, помогая людям  выбраться  из
затопленных домов. Другие военные  баржи  занимались  тем  же.  Только  на
исходе дня, когда самая неотложная помощь была оказана, он  вспомнил,  что
ему следует накормить и напоить своих солдат  и  решить,  что  предпринять
дальше. У них еще оставалось немного сыра,  но  не  было  ни  капли  воды.
"Приказы", эти таинственные повелители человеческих  судеб,  исчезли  уже,
по-видимому, навсегда. Барнет понял, что теперь он должен  действовать  на
свой страх и риск.
   "Все мы чувствовали: произошла катастрофа такого масштаба и мир  должен
был так измениться, что мы напрасно стали  бы  надеяться  найти  на  земле
место, где все оставалось бы таким же, как до войны. Мы собрались на юте -
мой механик Майлис, Кемп, еще двое младших офицеров  и  я  -  и  принялись
вырабатывать план действий. У нас не было ни пищи, ни  определенной  цели.
Мы пришли к заключению, что наши боевые возможности  ничтожны  и  что  нам
надо прежде всего раздобыть себе еду и получить какие-то инструкции. Каким
бы ни  был  план  военных  операций,  который  прежде  предопределял  наши
действия, теперь он, совершенно очевидно,  утратил  всякий  смысл.  Майлис
считал, что нам следует повернуть  на  запад  и  попробовать  вернуться  в
Англию через Северное море. По его расчетам, на такой моторной барже,  как
наша, можно было достичь йоркширского побережья через сорок  четыре  часа.
Но я отверг его предложение, потому что у нас было слишком мало  провианта
и совсем не было воды.
   Со всех лодок вблизи от нас доносились просьбы дать им воду, и от этого
нам хотелось пить еще сильнее. Я решил, что нам следует плыть на  юг,  где
мы,  несомненно,  доберемся  до  такой  возвышенности,  которая  не  будет
затоплена морем, и тогда мы сможем пристать к берегу,  найти  какой-нибудь
ручей, напиться, пополнить наши запасы и узнать, что происходит в мире. На
многих баржах, проплывавших  в  тумане  мимо  нас,  находились  английские
солдаты, заплывшие сюда с Северного Канала, но и они знали о  происходящем
не больше, чем мы. "Приказы" больше не служили нам путеводной звездой.
   Однако вечером того же дня  "Приказы"  снова  напомнили  о  себе  через
мегафон  английского  миноносца,  сообщавшего  о  заключении  перемирия  и
обрадовавшего нас известием, что провиант и вода срочно отправляются  вниз
по Рейну и флотилия барж с припасами будет стоять на  старом  Рейне  возле
Лейдена..."
   Но мы  не  последуем  за  Барнетом  и  его  солдатами  в  это  странное
путешествие по воде, над сушей, между  деревьев,  домов  и  церквей,  мимо
Зандама  через  Гарлем  и  Амстердам  до  Лейдена.  Они  плыли  в  тумане,
пронизанном красными отблесками огня, в каком-то призрачном  мире,  полном
неизвестности, растерянности, туманных  силуэтов,  доносившихся  откуда-то
голосов и мучительной жажды, притуплявшей все другие чувства.
   "Мы сидели, -  пишет  Барнет,  -  тесно  прижавшись  друг  к  другу,  а
расположившиеся на носу солдаты были воплощением молчаливого  терпения.  И
только один звук настойчиво нарушал тишину - мяукала кошка,  которую  один
из наших солдат спас вблизи Зандама, когда  она  проплывала  мимо  нас  на
стоге  сена.  Мы  держали  курс  на  юг,   полагаясь   на   компас-брелок,
принадлежавший Майлису.
   Мне кажется, никто из нас тогда не  думал  о  том,  что  мы  -  остатки
разбитой армии; нам в  те  минуты  было  как-то  не  до  войны.  Над  всем
преобладало  ощущение  грандиозной  стихийной  катастрофы.  После  атомных
взрывов все международные споры словно  утратили  всякое  значение.  В  те
минуты, когда мы забывали о жажде, мы  задумывались  над  тем,  что  нужно
найти способ прекратить применение этого страшного оружия, пока  на  земле
еще не уничтожено все живое. Ибо нам стало совершенно  очевидно,  что  эти
бомбы и те еще более страшные  силы  разрушения,  предтечами  которых  они
являются, могут в мгновение ока уничтожить все, созданное человечеством, и
порвать все существующие между людьми связи.
   - Что они намерены делать? -  спрашивал  Майлис.  -  Что  они  намерены
делать? Совершенно ясно, что мы должны положить  конец  войне.  Совершенно
ясно, что должен быть установлен какой-то порядок.  Все  это...  все,  что
происходит... совершенно немыслимо.
   Я ответил ему не сразу. Что-то - я даже сам  не  знаю,  что  именно,  -
воскресило в моей памяти того раненого, которого я перевязал в первый день
сражения.  Я  снова  увидел  его  гневные,  полные  слез  глаза  и  жалкий
кровоточащий  обрубок,  который  пять  минут  назад  был  искусной   рукой
человека, простертой  вперед  в  неистовом  протесте:  "Глупость  чертова!
Правая рука, сэр! Моя _правая_ рука..."
   На какое-то мгновение я утратил веру в людей, в силу разума.
   - Мне кажется, что мы слишком... слишком глупы, - сказал я  Майлису,  -
чтобы когда-нибудь положить конец войне. Если бы у нас хватало на это ума,
мы должны были бы сделать это раньше. Мне кажется,  что  вот  это...  -  я
указал на черный скелетообразный остов разбитой ветряной мельницы, нелепый
и безобразный, торчавший над залитой кровавым светом водой, - это конец".



10

   Однако нам пора проститься с Фредериком Барнетом  и  с  его  голодными,
погибающими от жажды на борту баржи солдатами.
   В течение какого-то времени казалось,  что  цивилизации  -  в  Западной
Европе, во всяком случае, - пришел конец. Семена, посеянные  Наполеоном  и
взращенные  Бисмарком,  распустились  пышным  цветом,  "подобные  огненным
лилиям", озарив своим кровавым  пламенем  гибнущие  нации,  разрушенные  и
затопленные храмы, лежащие  в  руинах  города,  навсегда  погубленные  для
человечества плодородные поля и миллионы трупов, плавающих в лужах  крови.
Был ли этот урок достаточным для человечества, или же  пламя  войны  будет
снова и снова озарять руины?
   Ни Барнет,  ни  его  товарищи,  разумеется,  не  могли  с  уверенностью
ответить на этот вопрос. История человечества уже знала один такой пример.
Когда американский континент был открыт европейцами,  высокая  цивилизация
отступила там перед культом войны, рафинированным  и  жестоким,  и  теперь
многие  мыслящие  люди  полагали,  что  снова,  в  еще  большем  масштабе,
повторится это торжество воина, эта победа инстинкта разрушения, присущего
человеку.
   Дальнейший рассказ Барнета целиком подтверждает  обоснованность  такого
трагического  предположения.  Барнет  дает  несколько   беглых   зарисовок
гибнущей - и, по-видимому, непоправимо гибнущей -  цивилизации.  Он  видел
холмы Бельгии, кишащие беженцами и опустошаемые холерой; он видел  остатки
воюющих армий, поддерживающих военный  порядок  уже  после  перемирия,  не
ведущих боев, но враждебно настороженных  в  силу  привычки,  и  он  видел
полное отсутствие какого бы то ни было плана во всем.
   В небе летали  аэропланы,  выполняя  какие-то  таинственные  поручения.
Ходили слухи, что в долинах Семуа и  в  лесных  районах  восточных  Арденн
началось людоедство, что там беснуются религиозные фанатики, что  Китай  и
Япония напали на Россию,  а  в  Америке  разразилась  революция.  Все  это
сопровождалось бурями и ураганами небывалой силы и грозовыми ливнями...




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОКОНЧАНИЕ ВОЙНЫ


1

   На горном склоне неподалеку от  города  Бриссаго,  над  двумя  заливами
Лаго-Маджоре, лежат уступами  зеленые  луга,  спускающиеся  на  востоке  к
Беллинцоне и на юге - к  Луино,  необычайно  красивые  весной,  когда  они
превращаются в пестрый цветочный ковер. Но особенно прекрасны они в первые
дни июня, когда цветут хрупкие асфодели - лилии святого Бруно и  весь  луг
усеян  их  белоснежными  венчиками.  К  западу  от  этого  восхитительного
местечка протянулось глубокое лесистое ущелье  -  голубой  провал  шириной
около мили, а за ним встает стена утесов, величественных  и  мрачных.  Над
лугами асфоделей каменистые склоны уходят ввысь,  к  скалистому,  залитому
солнцем кряжу, который, изгибаясь,  смыкается  с  вершинами  этих  утесов,
образуя с ними единую линию горизонта. На фоне  этого  сурового  и  дикого
горного ландшафта еще более безмятежными кажутся огромное  озеро  внизу  и
окружающие его просторы плодородных долин  и  холмов  с  лентами  дорог  и
пятнами деревень, и острова на юге и востоке, и  червонно-золотые  рисовые
поля Валь-Маджа на севере.
   И потому, что это уединенное и  ничем  не  знаменитое  местечко  лежало
вдали от трагедий, обрушившихся на человечество в тот роковой  год,  вдали
от горящих городов и погибающих от голода сотен тысяч людей, здесь, в этом
укромном углу, где все, дыша покоем, умиротворяло и укрепляло дух, - здесь
должно было состояться совещание правителей,  стремившихся  приостановить,
если еще не поздно, гибель  цивилизации.  Здесь  должны  были  встретиться
представители крупнейших держав мира, которых  привела  сюда  несокрушимая
энергия Леблана, этого человека, страстно  и  беззаветно  преданного  идее
гуманизма,  бывшего  в  ту  пору  французским  послом  в   Вашингтоне,   -
встретиться для последней отчаянной попытки "спасти человечество".
   Леблан принадлежал к тем  простым,  бесхитростным  людям,  чей  удел  -
оставаться в тени во все эпохи процветания, но  кому  суждено  сыграть  на
мировой арене такую роль, которая навеки  обессмертит  их  имя  в  истории
человечества после того, как страшная катастрофа упрощает положение  вещей
в мире до их собственной простоты. Такими людьми были  Авраам  Линкольн  и
Гарибальди. И Леблан с его прозрачно чистой, как у ребенка, душой,  с  его
полной отрешенностью от  личных  интересов,  явившись  среди  этого  хаоса
бедствий, недоверия и растерянности, обратился с  неотразимым  призывом  к
здравому смыслу - к единственному, что еще могло  спасти  мир.  Его  голос
прозвучал как великое увещевание.
   Это был лысый коротышка в очках, вдохновляемый теми высокими  идеалами,
которые принесла в  дар  человечеству  французская  нация.  Он  глубоко  и
убежденно верил в одну простую истину: войне должен быть положен конец,  и
единственный способ прекратить войну - это  создать  единое  правительство
для всех народов, населяющих землю. Все прочие соображения  он  считал  не
заслуживающими внимания. В самом  начале  войны,  как  только  подверглись
разрушению  столицы  двух  воюющих  держав,  Леблан   явился   со   своими
предложениями в Белый дом к президенту. Он сделал это как нечто само собою
разумеющееся. Ему посчастливилось, что в этот момент он был в Вашингтоне и
должен  был  взывать  к  воображению   именно   американцев,   которое   в
национальном масштабе отличается удивительной детскостью,  ибо  американцы
принадлежат к числу народов, чье простодушие спасло мир.  Леблану  удалось
увлечь своей идеей президента Америки  и  американское  правительство.  Во
всяком случае, они поддержали его в достаточной мере,  чтобы  придать  ему
вес в  глазах  наиболее  скептически  настроенных  правителей  европейских
государств, и, заручившись такой поддержкой,  он  взялся  -  ничего  более
фантастического нельзя, казалось бы, придумать - свести вместе  правителей
всех государств и объединить их. Он писал  неисчислимые  письма,  рассылал
депеши,  предпринимал  самые  рискованные  путешествия  и  вербовал   себе
союзников везде, где только  мог;  никто  не  казался  ему  лицом  слишком
незначительным для осуществления его целей или настолько упрямым, что  его
не стоило убеждать. В  страшную  осень  последней  войны  этот  неутомимый
провидец в очках был похож на  неунывающую  канарейку,  отважно  щебечущую
среди грома и молний. И никакие бедствия и катастрофы не могли  поколебать
его уверенность в том, что этим бедствиям может быть положен конец.
   А в  те  дни  земля  вся  была  в  огне  войны  и  разрушения  достигли
неслыханных размеров. На вооруженном до зубов земном шаре одно государство
за другим, предвосхищая возможность нападения,  спешило  нанести  удар.  В
исступлении и страхе они бросались в войну, стремясь раньше других пустить
в ход свои бомбы. Китай и Япония напали на  Россию  и  уничтожили  Москву,
Соединенные Штаты обрушили свой удар на Японию, в Индии бушевало стихийное
восстание, и Дели  превратился  в  огненный  кратер,  изрыгающий  пламя  и
смерть, а грозный балканский  король  объявил  мобилизацию.  Казалось  бы,
каждому в те страшные дни должно было наконец стать ясно, что  мир  очертя
голову устремляется к анархии. Весной 1959 года уже около двухсот, центров
цивилизации (и каждую неделю их количество возрастало) были  превращены  в
негаснущие очаги пожаров, над  которыми  ревело  малиновое  пламя  атомных
взрывов.  Вся  промышленность  была  полностью  дезорганизована,   хрупкая
система мирового к