асть доков. Вестминстер, где помещались  почти  все
правительственные  учреждения,  сильно  пострадал  от   маленькой   бомбы,
совершенно уничтожившей парламент; от старинной улочки  Уайтхолл  и  всего
прилегающего к ней района правительственных зданий не  осталось  почти  ни
следа, но сохранилось очень много рисунков и чертежей стоявших там зданий,
а огромная яма в восточной части Лондона не имеет  особого  значения.  Это
был район бедняков и мало чем отличался от  северной  окраины  и  южной...
Почти все можно будет воссоздать... И это очень нужно.  Уже  сейчас  порой
трудно становится восстановить в памяти былое - даже нам,  кто  видел  его
своими глазами.
   - Мне все это кажется таким далеким, - сказала девушка.
   - Это был нездоровый мир, -  задумчиво  произнес  Каренин.  -  Когда  я
вспоминаю детство, мне кажется, что каждый из окружавших  меня  людей  был
чем-то болен.  И  они  действительно  были  больны.  Они  были  больны  от
сумбурности жизни. Каждый был охвачен беспокойством из-за денег, и  каждый
был занят чем-то, что было ему совсем несвойственно. Питались они какой-то
странной смесью пищевых продуктов, и ели либо слишком мало,  либо  слишком
много и когда придется. Насколько все они страдали от болезней, видно хотя
бы из объявлений и реклам. Все  здания  в  новой  части  Лондона,  которые
сейчас раскапывают, залеплены  рекламами  различных  пилюль.  По-видимому,
каждый тогда глотал какие-нибудь пилюли. На  Стрэнде  в  одном  из  отелей
нашли уцелевший под обломками чемодан какой-то дамы, и оказалось, что  она
имела при себе пилюли и таблетки девяти сортов. За веком носящих при  себе
оружие последовал век носящих при себе пилюли. И  то  и  другое  одинаково
странно  для  нас.  Кожа  их  должна  была  находиться  в   отвратительном
состоянии. Очень немногие мылись как следует.  Одежда  их  была  пропитана
грязью, которая накапливалась в ней месяцами. Все  носили  старую  одежду.
Наш способ обновлять одежду, расплавляя ее и отливая заново каждую неделю,
показался бы им  совершенно  фантастическим.  Об  их  одежде  даже  думать
неприятно. А в какой тесноте они жили! В этих ужасных городах,  в  которых
нельзя было повернуться, чтобы кого-нибудь не  задеть.  В  диком  грохоте.
Сотни людей гибли в уличных катастрофах. В Лондоне одни только  автомобили
и омнибусы убивали и калечили ежегодно двадцать тысяч человек, а в  Париже
было еще хуже: на запруженных  толпами  улицах  люди  падали  замертво  от
недостатка  воздуха.  Жизнь  лондонцев  была  полна  таких  раздражителей,
внешних и внутренних, что от этого нетрудно было  потерять  рассудок.  Это
был обезумевший мир. Он был как бред больного ребенка. Те же  лихорадочные
фантазии, те же бессмысленные требования и горькие разочарования.
   - Вся история, - сказал Каренин, - это летопись  детства...  И  все  же
нет, не совсем. В ребенке, даже в  больном  ребенке,  всегда  есть  что-то
удивительно чистое, и какая-то своеобразная сила, и вместе  с  тем  что-то
трогательное. Но старый мир слишком часто вызывает в нас  возмущение.  Так
часто поступки этих людей кажутся нам  чудовищно  глупыми,  отвратительно,
нарочито глупыми, а это прямо противоположно всему, что молодо и свежо.
   - На днях я читал о Бисмарке, об этом политическом герое девятнадцатого
столетия, об этом преемнике Наполеона, боге крови и железа. А ведь он  был
просто тупым и упрямым  любителем  пива.  Да,  вот  кем  он  был  -  самым
заурядным, грубым человеком, когда-либо достигавшим величия. Я  видел  его
портреты: обрюзгшее, жабье лицо, выпученные глаза и густые усы, скрывающие
безвольный рот. Он знать  ничего  не  хотел,  кроме  Германии  -  Германии
разросшейся, Германии раздувшейся, Германии вознесшейся. Германии  и  того
класса,  к  которому  он  сам  принадлежал.  И  вне  этого  для  него   не
существовало никаких идей; настоящие идеи были ему недоступны;  его  разум
никогда не поднимался выше примитивного коварства деревенского хитреца.  И
этот человек был самым влиятельным лицом в мире - во всем мире!  Никто  не
оставил после себя столь глубокого следа, потому  что  повсюду  находились
такие же грубые души, как он сам, охотно вторившие его рыку. Он  растоптал
десятки  тысяч  прекрасных  творений,  а  злобным  душам  этих  деревенщин
нравилось смотреть, как он топчет красоту. О нет, он не был ребенком;  его
тупой национализм и агрессивность -  это  не  ребячество.  Детство  -  это
обещание. А он был пережитком. И вся Европа, внимая  бряцанию  его  сабли,
приносила ему в  жертву  своих  детей,  приносила  в  жертву  образование,
искусство, радость и все свои надежды на счастливое будущее.  Этот  старый
дурак поклонялся  кумиру  "крови  и  железа",  и  эта  чудовищная  религия
распространилась на весь мир. И так было до тех пор, пока атомные бомбы не
расчистили нам снова путь к свободе...
   - Теперь он представляется каждому из нас  чем-то  вроде  мегатерия,  -
сказал один из юношей.
   - Человечество за  время  своего  существования  создало  три  миллиона
больших орудий и сто тысяч огромных судов, служивших единственной  цели  -
войне.
   - Неужели не было  в  те  времена  на  земле  разумных  людей,  которые
восстали бы против этого идолопоклонства? - спросил тот же юноша.
   - Их уделом было отчаяние, - сказала Эдит Хейдон.
   - Как он далек от нас... А ведь есть люди,  которые  родились  еще  при
Бисмарке! - воскликнул юноша.



5

   - И все же я, быть может, несправедлив к Бисмарку,  -  сказал  Каренин,
следуя течению своих мыслей. - Видите ли, люди - всегда порождение  своего
века. Мы стоим на фундаменте  сложившихся  представлений  своей  эпохи,  а
воображаем, что твердо стоим на земле. Как-то раз я познакомился  с  очень
приятным человеком, маори, прадед которого был каннибалом. У него случайно
сохранился дагерротип этого старого грешника, и оказалось,  что  прадед  и
правнук удивительно похожи. Было совершенно очевидно, что, переместись они
во времени, каждый с успехом заменил бы другого. Люди, жестокие и глупые в
эпоху глупости, могли бы проявить блестящий ум,  мягкость  и  благородство
характера в просвещенный век. И у мира в целом тоже могут быть  подъемы  и
упадки духа. Подумайте о том, какой духовной пищей питался мозг Бисмарка в
детстве: унизительность наполеоновских побед и завершающее торжество Битвы
народов... В те дни все, и глупцы и мудрецы, равно верили, что раздел мира
на множество отдельных государств неизбежен и что так  будет  продолжаться
еще тысячелетиями. Это  и  было  неизбежно  до  тех  пор,  пока  не  стало
невозможным. И всякого, кто стал бы  открыто  отрицать  эту  неизбежность,
сочли  бы...  о  да,  разумеется,  сочли  бы   глупцом.   Старик   Бисмарк
провозглашал общепризнанные истины, он был только чуточку более  других...
энергичен. Вот и  все.  Он  полагал,  что  поскольку  должно  существовать
национальное правительство, то он создаст такое, которое будет  сильным  в
своей стране и непобедимым за ее пределами. И если  он  жадно  впитывал  в
себя идеи, которые, как мы понимаем  теперь,  были  глупыми,  это  еще  не
значит, что сам он был глупцом. Нам больше  повезло,  чем  ему:  наш  мозг
питался идеями коллективизма и единства. Что бы сейчас было с  нами,  если
бы не милость науки? Я был бы  ожесточившимся,  озлобленным,  затравленным
русским интеллигентом, конспиратором, арестантом или  цареубийцей.  А  вы,
моя дорогая, были бы суфражисткой и били бы грязные стекла витрин.
   - _Нет, не была бы_! - с достоинством заявила Эдит.
   Беседа изменила направление, приняв шутливый характер, и  молодые  люди
поддразнивали друг друга, а старик с улыбкой прислушивался к их  болтовне,
но затем один из молодых  ученых  направил  разговор  в  новое  русло.  Он
заговорил горячо, словно излагая заветные мысли.
   - Видите ли, сэр, мне кажется - конечно, это  трудно  доказать,  -  что
цивилизация была на краю гибели, когда на нее  обрушились  атомные  бомбы;
мне  кажется,  что,  не  будь  Холстена,  не  будь  открыта  искусственная
радиоактивность, старый мир все равно был  бы  сокрушен...  С  той  только
разницей, что после катастрофы он не возродился бы к лучшему, а  погиб  бы
безвозвратно. Я отчасти занимаюсь вопросами экономики  и  должен  сказать,
что с  экономической  точки  зрения  столетие,  предшествовавшее  открытию
Холстена, было столетием бессмысленного расточительства, которое с  каждым
годом нарастало. И только крайним индивидуализмом тех лет,  только  полным
отсутствием всякого взаимопонимания между людьми или какой-либо общей цели
можно объяснить такое расточительство. Человечество истощало свои ресурсы,
как... умалишенный. Люди израсходовали три четверти всего запаса каменного
угля, имевшегося на планете, они выкачали почти всю нефть,  они  истребили
свои леса, и им уже стало не хватать меди и олова. Они истощили и заселили
свои пахотные земли, а их огромные города так понизили уровень воды в  тех
местностях, которые они считали пригодными  для  жилья,  что  каждое  лето
наступала засуха. Вся общественная  система  стремительно  приближалась  к
полному банкротству. А они из года в  год  тратили  все  больше  и  больше
средств и энергии на военные приготовления, и  промышленность  все  больше
попадала в зависимость от капитала. Когда Холстен  начал  свои  изыскания,
экономическая  система  уже  шаталась.  Но  в  целом  мир  не   чувствовал
надвигающейся опасности и не стремился проникнуть в ее  причины.  Люди  не
верили, что наука может спасти их, да и  не  понимали,  что  их  нужно  от
чего-то спасать. Они не видели, не хотели видеть пропасти, разверзшейся  у
их  ног.  Человечеству  просто  случайно  повезло,  что  кто-то  продолжал
заниматься наукой. И, как я уже сказал, сэр, если бы не этот  спасительный
вариант, все равно вскоре настал бы крах, революция, паника, полный распад
общества, голод и - это тоже вполне вероятно -  полный  хаос...  И  сейчас
рельсы ржавели бы на опустевших железнодорожных путях, телефонные  столбы,
сгнив, валялись бы на земле, океанские пароходы превращались бы в портах в
груды  ржавого  железа,  а  выжженные,  опустевшие  города  сделались   бы
пристанищем шаек грабителей. И мы, быть может, были бы теперь разбойниками
в потрясенном, распавшемся мире. Вы улыбаетесь, а ведь это уже случалось в
истории человечества. Земной шар и сейчас еще начинен  остатками  погибших
цивилизаций. Варвары сделали из Акрополя свой оплот,  а  гробница  Адриана
была превращена в крепость, воевавшую на развалинах Рима против Колизея...
Кто поручится, что все это никак не могло повториться в 1940 году? И разве
все это так далеко ушло от нас в прошлое даже сейчас?
   - Нам это кажется очень далеким теперь, - сказала Эдит Хейдон.
   - Ну, а сорок лет назад?
   - Нет, - сказал Каренин,  устремив  взгляд  на  горы,  -  по-моему,  вы
недооцениваете, каких высот уже достиг человеческий интеллект в те  первые
декады двадцатого столетия. Я знаю, что в общественной, политической жизни
этот интеллект мало проявлял себя, но  он  существовал.  И  ваша  гипотеза
представляется мне маловероятной. Я  сомневаюсь,  чтобы  открытие  атомной
энергии  могло  задержаться.  В  ходе  научных  открытий  существует  своя
непреложная логика. Более ста лет человеческая мысль  и  наука  шли  своим
путем, независимо от событий повседневной  жизни.  Дело  в  том,  что  они
сбросили с себя путы. Не будь Холстена, появился бы другой, подобный  ему.
И не в тот год, так в следующий атомная энергия была бы открыта. В Риме  -
эпохе упадка  -  наука  только  зарождалась...  Ниневия,  Вавилон,  Афины,
Сиракузы,  Александрия  -  эти  первые,  неуклюжие  попытки   объединения,
создавали краткий период стабильности, давали передышку, во время  которой
зародился дух исканий. Человек должен был  пробовать,  проделывать  опыты,
прежде  чем  понял,  как  надо  начинать.  Но  уже  двести  лет  назад  он
по-настоящему начал... Политические распри, дипломатические интриги, войны
девятнадцатого и двадцатого столетий - все  это  было  последней  вспышкой
костра,  на  котором,  как  феникс,  сгорела  старая  цивилизация,  озарив
рождение новой цивилизации. Той, которой служим мы...
   - Человек всегда живет на заре существования, - сказал Каренин. - Жизнь
- всегда начало и только начало. Она начинается  беспрерывно  и  вечно.  И
каждый наш  новый  шаг  кажется  нам  огромней  предыдущего,  но  он  лишь
подготовка к  следующему.  Сто  лет  назад  наше  Современное  Государство
показалось бы просто мечтой, утопией;  теперь  же  это  привычные  условия
нашего существования. Но я задумываюсь о возможностях человеческого мозга,
которые вот-вот развернутся под эгидой прочного покоя,  обеспеченного  ему
этим  государством,  и  эти  величественные  горы   кажутся   мне   такими
ничтожными...



6

   Около одиннадцати часов Каренин пообедал, после чего проспал  два  часа
под своим одеялом из искусственного меха. Когда он проснулся, ему принесли
чай, после чего Гарденер, зная, что это его заинтересует,  сообщил  ему  о
некоторых затруднениях, возникших в Гренландии и на Лабрадоре  в  связи  с
моравскими школами. Затем некоторое время он провел в  одиночестве,  после
чего к нему  снова  пришли  Рэчел  Боркен  и  Эдит  Хейдон.  Позже  к  ним
присоединились Эдвардс и Кан, и разговор зашел о любви и месте  женщины  в
возрожденном мире.
   Над Индией в мерцающем мареве лежала гряда облаков; на востоке отвесные
скалы, возносящиеся над  пропастью,  ослепительно  сверкали  под  солнцем.
Время от времени где-нибудь трескалась скала, и огромные куски ее летели в
бездну, или внезапно со страшным грохотом обрушивалась лавина снега,  льда
и  камней,  повисала  над  бездной,  как  серебристая  нить,  и   исчезала
бесследно...



7

   Вначале Каренин больше молчал, и Кан, чьи  стихи  пользовались  большим
успехом, заговорил о любви-страсти. Он сказал, что во все века,  с  первых
дней возникновения человечества страстная личная любовь  всегда  была  его
заветной мечтой, но только теперь она наконец стала действительностью. Это
была греза, за которой из поколения в поколение устремлялись люди, но  она
всегда ускользала от них в последний миг, когда, казалось, уже готова была
осуществиться. На тех, кто стремился  к  ней  слишком  упорно,  она  почти
неизменно навлекала гибель. Теперь, освободившись от  всего  низменного  и
темного, поднявшись над обыденностью,  каждый  мужчина  и  каждая  женщина
обретают надежду на торжествующую, осуществленную любовь. Новая эра -  это
Заря Любви...
   Каренин слушал Кана, грустно задумавшись, и голос поэта словно бился об
это молчание не в силах его преодолеть. Сначала Кан говорил  с  Карениным,
но вскоре уже обращался и к Эдит Хейдон и к Рэчел  Боркен.  Рэчел  слушала
его молча, а Эдит наблюдала за Карениным и упорно избегала взгляда Кана.
   - Я знаю, - сказал Каренин наконец, - что многие разделяют такую  точку
зрения. Я знаю, что увлечение любовью сейчас охватило весь мир. "Цветение"
- великое стремление украшать  жизнь,  делать  ее  изящной,  не  могло  не
сказаться и тут. Я знаю, когда вы говорите: мир  освобожден  -  вы  хотите
сказать, что он освобожден, чтобы любить. Там внизу, под  этими  облаками,
пребывают влюбленные. Мне известны ваши стихи и  песни,  Кан,  ваши  почти
мистические песни, в которых наш  старый  огрубевший  мир  растворяется  в
сияющей дымке любви - плотской любви... Но вы  не  правы,  вы  ошибаетесь,
по-моему. Вы молоды,  наделены  могучим  воображением  и  видите  жизнь...
пылко, глазами молодости. Однако сила, которая  привела  человека  на  эти
вершины, под эту чуть подсиненную черноту неба  и  манит  его  вдаль  -  в
грозную, величественную безграничность будущего, - это сила более  мощная,
более зрелая, более высокая, чем чувства, которые вы воспеваете... Всю мою
жизнь (это было неотъемлемой частью моей работы) мне приходилось думать  о
плотской любви, освобожденной от всех оков,  и  о  том  неизведанном,  что
может заронить в душу человека эта полная  свобода  и  почти  безграничное
могущество. И вот теперь я вижу, что  весь  мир  пребывает  в  упоительном
экстазе расточительства: "Будем  петь  и  радоваться,  будем  прекрасны  и
подобны богам..." Оргия только начинается, Кан... Это неизбежно, но это не
конец человечества... Подумайте, что мы такое? Еще вчера в  безграничности
времени жизнь пребывала в вечном полусне, настолько глубоком, что  она  не
осознавала сама себя: ее отдельные воплощения, ее различные инстинкты,  ее
секундные преосуществления рождались, недоуменно смотрели вокруг,  играли,
испытывали желания, томились  голодом,  старели  и  умирали.  Неисчислимые
вереницы зрительных  восприятий:  картины  пронизанных  солнцем  джунглей,
речных заводей, дремучей чащи, -  безотчетные  желания,  бьющиеся  сердца,
распростертые крылья и скрытый, подползающий ужас вспыхивали на  мгновение
жарким пламенем и исчезали без следа. Жизнь была  непрерывной  мучительной
тревогой,  которую  озаряла  игра  тут  же  гаснущих  отблесков.  А  затем
появились мы - появился человек, и открыл  глаза,  и  это  был  вопрос,  и
протянул руки, и это  было  требование,  и  возникли  сознание  и  память,
которая не умирает вместе с человеком, но живет и множится вечно  -  общее
сознание, всеподчиняющая воля, пытливое проникновение вглубь  и  дерзание,
достигающее звезд... Голод, и страх, и то, что кажется вам таким важным, -
пол - все это лишь первичные частицы жизни, из которых мы все возникли.  И
я согласен с вами: все эти первичные чувства  следует  удовлетворить,  ими
нельзя пренебрегать, с ними надо считаться, но  все  они  будут  оставлены
позади.
   - Только не Любовь, - сказал Кан.
   - Я говорю о плотской любви, о любви-сближении. Именно это вы и  имеете
в виду, Кан. - Каренин покачал головой. -  Вы  не  можете  одновременно  и
стоять под деревом и взбираться на его вершину, - сказал он.
   - Нет, - помолчав, заговорил он снова, - это чувственное волнение,  эти
любовные перипетии - все это одно из состояний роста, и мы перерастаем их.
До сих пор литература, искусство, взгляд на чувства  и  все  эмоциональные
формы нашего бытия были еще совсем юношескими; книги и  пьесы,  радости  и
надежды - все вращалось вокруг открывшегося  вам  чуда  любви,  но  теперь
жизнь шагнула вперед, и сознание повзрослевшего человечества обращается  к
другим предметам. Поэты, которые прежде  умирали  в  тридцать  лет,  живут
теперь до восьмидесяти пяти. И вы тоже будете еще долго жить, Кан!  У  вас
впереди бессчетная вереница лет - и все они будут  наполнены  познанием...
Над всеми нами еще тяготеет чрезмерное бремя пола и различных связанных  с
ним традиций, и мы должны от него освободиться. И мы уже освобождаемся  от
него. Мы уже открыли тысячи различных способов отдалять  смерть,  так  что
половой инстинкт, получивший такое сильное развитие на ранней,  варварской
ступени  нашего  существования,  чтобы  в  достаточной  мере  уравновесить
смерть, теперь стал молотом, лишенным наковальни, и бьет не по  смерти,  а
по жизни. Вы, молодые  юноши  и  девушки,  поэты,  хотите  обратить  ее  в
наслаждение. Что ж, наслаждайтесь. Это тоже может быть одним  из  способов
избавления. Очень скоро, если у вас есть мозг, достойный  этого  названия,
наслаждение вам надоест  и  вы  подниметесь  сюда  во  имя  более  высоких
занятий. Старые религии и новые их видоизменения все еще пытаются,  как  я
вижу, подавлять эти инстинкты. Пусть подавляют. Если  им  это  удастся.  В
своих последователях. Любой путь в конце концов  все  равно  приведет  вас
сюда, к вечным поискам знания, к великому упоению могуществом разума.
   - Но, между прочим, - сказала Рэчел Боркен, -  между  прочим,  половина
человечества -  женщины,  специально  приспособлены  для...  для  любви  и
продолжения рода, хотя в этом теперь меньше нуждаются.
   - Оба пола специально приспособлены для любви и для продолжения рода, -
сказал Каренин.
   - О