езжила  заря  новой  эры.  Дух
человека вырывался - да,  он  начинал  вырываться  уже  тогда  -  из  оков
крайнего индивидуализма. Спасение от жестокой власти эгоизма, к которому в
течение  тысячелетий  призывали  все  религии,  которого  люди  искали   в
умерщвлении плоти, в пустынях, в  экстатических  состояниях  и  на  других
неисчислимых путях, приходило, наконец, само собой, как нечто естественное
и неизбежное, воплощаясь в беседах, в газетах, в книгах, в бессознательных
поступках, в повседневных заботах и обыденных делах. Широкие  горизонты  и
чудесные возможности, которые открывал людям  дух  исканий,  увлекали  их,
побеждали в них древние инстинкты, устоявшие  даже  против  угрозы  ада  и
вечных мучений. И вот этот юноша, бездомный, не знавший, что с  ним  будет
через несколько часов, мог среди ослепительных,  затмевающих  блеск  звезд
неистовых  призывов  к  бездумному  наслаждению  размышлять  перед   лицом
социального бедствия, нищеты и растерянности  так,  как  он  нам  об  этом
сообщает.
   "Я отчетливо постигал жизнь, - пишет он. - Я видел  гигантскую  задачу,
стоящую перед нами, и неимоверная трудность ее, великолепие  ее  сложности
приводили меня  в  экстаз.  Я  видел,  что  нам  еще  предстоит  научиться
управлять обществом, создать образование, без которого невозможно  никакое
разумное  управление,  и  понимал,  что  весь  этот  мир  (в  котором  моя
собственная жизнь была лишь крохотной песчинкой),  весь  этот  мир  и  его
вчерашний день - Греция, Рим, Египет -  ничто,  лишь  пыль,  взметенная  в
начале бесконечного  пути,  лишь  первое  движение  и  неясное  бормотание
спящего, который вот-вот должен пробудиться..."



7

   А затем с подкупающей простотой он повествует, как спустился с  облаков
своих пророческих видений на землю.
   "Тут я очнулся и почувствовал, что замерз и что у меня начинает  сосать
под ложечкой".
   Тогда он вспомнил про "Бюро  Пособий  Джона  Бернса",  помещавшееся  на
набережной  Темзы,  и  направился  туда  -  сначала  по  галереям  книжных
магазинов, затем - через Национальную Галерею, уже  более  двенадцати  лет
открытую и днем и ночью для всех прилично  одетых  людей,  затем  -  через
розарий Трафальгарской площади и, наконец, -  вдоль  колоннады  отелей  на
набережную.  Он  давно  слышал  про  это  замечательное  Бюро,  очистившее
лондонские улицы от последних нищих, продавцов спичек и прочих  попрошаек,
и верил, что легко получит там ужин и ночлег, а возможно, и указание,  где
найти работу.
   Но  он  забыл  о  демонстрации,  свидетелем  которой  только  что  был.
Добравшись до набережной, он увидел, что помещение Бюро осаждает  огромная
беспорядочная толпа. Растерянный  и  обескураженный,  он  некоторое  время
бродил вокруг, не зная, что делать,  а  затем  заметил  в  толпе  какое-то
движение:  людской  ручеек  растекался  под  аркадами   огромных   здании,
построенных здесь после того, как все вокзалы  были  перенесены  на  южный
берег реки, а оттуда - в закрытые галереи Стрэнда.  И  там,  под  яростным
светом полночных фонарей, он увидел безработных, просивших милостыню  -  и
даже не просивших, а просто требовавших ее у людей, выходивших  из  дверей
бесчисленных  маленьких  театров  или  других  увеселительных   заведений,
которыми изобиловала эта улица.
   Барнет не верил своим глазам. Ведь все нищие исчезли с лондонских  улиц
уже четверть века назад. Но в эту ночь полиция, по-видимому, не хотела или
не  могла  изгнать  обездоленных,  запрудивших  благоустроенные   кварталы
города. Полицейские были слепы и глухи ко всему,  кроме  открытых  драк  и
бесчинства.
   Барнет пробирался сквозь толпу, но не находил  в  себе  силы  попросить
подаяния, и, должно быть, вид его был куда более благополучен, нежели  его
обстоятельства, ибо, говорит он, у него даже дважды  попросили  милостыню.
Неподалеку  от  цветника  на  Трафальгарской  площади   какая-то   одиноко
прогуливавшаяся  взад  и  вперед   девица   с   нарумяненными   щеками   и
насурмленными бровями окликнула его с профессиональным кокетством.
   - Мне самому есть нечего, - резко ответил он.
   - Бедняжка! - сказала девушка и,  оглянувшись  по  сторонам,  в  порыве
великодушия, не столь уж редкого у представительниц ее ремесла, сунула ему
в руку серебряную монетку...
   Такого рода дар, невзирая на имевший уже место прецедент с  Де  Куинси,
мог по законам того времени познакомить  Барнета  с  тюремной  решеткой  и
плетью. Однако он признается, что принял его, от души поблагодарил девушку
и пошел дальше, радуясь, что может купить себе еды.



8

   Дня два спустя Барнет покинул город; и то, как он свободно бродил,  где
ему вздумается, лишний  раз  подтверждает,  что  нарушение  установленного
общественного порядка все возрастало и полиция была в замешательстве.
   В этот век плутократии, рассказывает Барнет, дороги "обносились колючей
проволокой, чтобы лишить неимущих  свободы  передвижения",  и  он  не  мог
никуда свернуть с узкого пыльного шоссе, так как повсюду высились  ограды,
за которыми скрывались сады, и везде висели грозные таблички,  запрещавшие
проезд и проход. А по воздуху в своих летательных аппаратах, не обращая ни
малейшего  внимания  на  царящую  вокруг  нужду,  проносились   счастливые
обладатели богатства - совершенно так же, как летал он сам всего два  года
назад,  -  и  по  дороге  мчались  автомобили   этой   эпохи   -   легкие,
стремительные, неправдоподобно  великолепные.  Их  пронзительные  свистки,
сирены или гонги оглушали прохожих - от них нельзя было спастись  даже  на
полевых тропинках или на вершинах холмов.
   Чиновники на бирже труда были измучены  и  раздражены,  ночлежные  дома
забиты до отказа, и вез оставшиеся без крова лежали бок о бок под навесами
или просто под  открытым  небом,  а  так  как  оказание  помощи  бездомным
каралось с некоторых пор законом, нельзя уже было ни обратиться  к  редким
прохожим, ни постучаться в придорожный коттедж...
   "Но я не был возмущен, - говорит Барнет. - Я видел безграничный эгоизм,
чудовищное безразличие ко всему, кроме наслаждения и стяжательства, у тех,
кто был наверху, но я видел также всю  неизбежность  этого,  понимал,  как
неотвратимо произошло бы то же самое, если бы богачи и бедняки  поменялись
местами. Чего же еще можно было ожидать, если люди использовали и науку  и
любое новое открытие, которое она им приносила, и весь свой ум и всю  свою
энергию лишь для того, чтобы приумножать богатства и жизненные удобства, а
формы правления и образования коснели в рамках  давно  отживших  свой  век
традиций? Традиции же эти были унаследованы от темной эпохи средневековья,
от тех времен, когда материальных благ еще  действительно  не  хватало  на
всех и  жизнь  была  свирепой  борьбой  за  существование,  которую  могли
замаскировать, но избежать которой не могли. И  вот  из  этой  современной
дисгармонии  между  материальным  и  духовным  развитием  как   неизбежное
следствие  возникла  эта  жажда  присвоения,   это   яростное   стремление
обездолить других. Богач тупел, а бедняк  дичал  и  озлоблялся,  и  каждая
новая возможность, открывавшаяся перед человечеством,  делала  богача  все
более  богатым,  а  бедняка  -  все  менее  необходимым  и  поэтому  менее
свободным. Люди, которых я встречал в ночлежках и в Бюро, где им  выдавали
пособие, говорили о несправедливости, о возмездии, в них тлел бунт. Но эти
разговоры не вселяли в меня надежды, я знал,  что  изменить  что-то  может
только терпение".
   Но Барнет имел в виду не пассивное терпение и  покорность.  Он  считал,
что идеальная форма социального преобразования еще не  найдена,  и  потому
никакое преобразование не может быть эффективным, пока эта крайне  сложная
и запутанная проблема не будет разрешена во всех ее аспектах.
   "Я пытался говорить с этими недовольными, - пишет он, -  но  им  трудно
было взглянуть на вещи моими глазами. Когда я говорил им о  терпении  и  о
преобразованиях более широкого масштаба, они отвечали:  "Но  ведь  к  тому
времени мы все умрем", - и я не мог заставить их понять то, что мне самому
казалось таким простым, понять, что это к делу не относится. Люди, которые
мыслят только в  масштабах  собственного  существования,  не  годятся  для
государственной деятельности".
   Барнет во  время  своих  блужданий,  по-видимому,  не  читал  газет,  а
случайно бросившийся ему в глаза транспарант над газетным киоском в  Бишоп
Стротфорд, возвещавший: "Международное положение  становится  угрожающим",
не особенно  его  взволновал.  Международное  положение  уже  столько  раз
становилось угрожающим за последние годы!
   На этот раз речь шла о том, что державы Центральной  Европы  неожиданно
начали военные действия против Союза Славянских Стран, а Франция и  Англия
готовятся прийти на помощь славянам.
   Но в следующий же вечер он обнаружил, что в ночлежке  кормят  сытно,  и
надзиратель сообщил  ему,  что  завтра  утром  все  военнообязанные  будут
отосланы в их мобилизационные участки. Страна находилась на  грани  войны.
Барнету пришлось вернуться в Лондон и оттуда  в  Суррей.  Первое,  что  он
испытал при этом сообщении, пишет он, было чувство  огромного  облегчения:
кончились дни "бессмысленного блуждания среди изгоев цивилизации".  Теперь
ему предстояло заниматься чем-то определенным и о нем будут заботиться. Но
чувство облегчения сильно потускнело, когда  он  увидел,  что  мобилизация
проводится столь торопливо и столь небрежно, что во временных  казармах  в
Эпсоме он в течение почти тридцати шести часов не получал ни еды, ни питья
- только кружку холодной  воды.  Эта  импровизированная  казарма  не  была
абсолютно ничем снабжена, но никто не имел права из нее отлучаться.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА


1

   Тем, кто живет при  разумном  и  прогрессивном  социальном  устройстве,
нелегко  понять  и  неинтересно  исследовать  причины,   которые   привели
человечество к войне,  разыгравшейся  около  середины  двадцатого  века  и
затянувшейся на целые десятилетия.
   Нельзя упускать из виду, что политическое устройство  мира  в  те  годы
решительно повсюду необычайно  отставало  от  уровня  знаний,  накопленных
обществом. Это наиболее характерная  черта  того  времени.  На  протяжении
двухсот  лет  не  происходило  никаких   существенных   изменений   ни   в
законодательстве, ни в методах управления государством, ни в  политических
правах и обязанностях  граждан;  наиболее  крупные  перемены  сводились  к
некоторому изменению границ и небольшим административным реформам, хотя во
всех   остальных   областях   жизни   происходили   коренные    революции:
осуществлялись  грандиозные  открытия,  необычайно  расширялся   кругозор,
открывались невиданные перспективы. Нелепые процедуры  судопроизводства  и
унизительная  система  представительного   парламента   в   соединении   с
неограниченными   возможностями,   открывавшимися   в   других    областях
деятельности, заставляли лучшие умы  современности  все  больше  и  больше
отходить  от   общественной   деятельности.   В   двадцатом   столетии   с
правительствами мира произошло  то  же,  что  в  свое  время  произошло  с
религиями.  Им  приходилось  пользоваться  услугами  только  малоспособных
посредственностей. Как со второй половины  семнадцатого  столетия  мир  не
знал великих духовных пастырей, так после  первых  десятилетий  двадцатого
века он не знал великих государственных деятелей. Повсюду бразды правления
попадали в руки  энергичных,  честолюбивых,  недальновидных,  ограниченных
людей, упрямо не желавших видеть  открывшихся  перед  человечеством  новых
возможностей и слепо цеплявшихся за устарелые традиции.
   Среди этих устарелых традиций особую опасность таили в  себе,  пожалуй,
границы  различных  "суверенных  держав",   а   также   концепция   общего
превосходства какого-либо одного государства над другими.  Воспоминание  о
великих  империях  прошлого  -  об  Александре  Македонском   и   Риме   -
кровожадным,  несытым  призраком  жило  в  умах  людей,   воспламеняя   их
воображение; словно ядовитый паразит, оно  язвило  мозг,  рождая  бредовые
представления и бешеные замыслы.  Более  ста  лет  Франция  истощала  свои
жизненные силы в военных  конвульсиях,  затем  той  же  болезнью  заболели
немцы, чьи страны были расположены  в  самом  сердце  Европы,  а  потом  -
славяне. Последующим столетиям выпало на долю собрать и  забыть  обширную,
лишенную  всякого  здравого  смысла  литературу,  отражающую  эту   манию:
сложные,   запутанные   договоры,    тайные    соглашения,    безграничную
изворотливость   политических   писателей,    стратегические    ухищрения,
тактические уловки, умелое нежелание признавать простые, очевидные  факты,
протоколы, приказы о  мобилизациях  и  контрмобилизациях.  Все  это  стало
казаться невероятным почти сейчас же, как только перестало существовать, и
тем не менее уже на заре новой эры эти государственных дел мастера все еще
сидели при своих средневековых свечах и, стараясь не замечать  непривычный
для них новый яркий свет,  его  удивительные  отблески  и  тени,  все  еще
продолжали пререкаться, перекраивая карту Европы и всего мира.
   Было бы нелегко выяснить, в какой мере миллионы  мужчин  и  женщин,  не
принадлежавшие  к  миру  профессиональных  политиков,   сочувствовали   их
зловещей деятельности и одобряли ее. Одна школа психологов склонна сводить
их участие к минимуму, но, суммируя все факты,  приходится  признать,  что
призывы воинствующего авантюриста находили отклик  в  массах.  Первобытный
человек был свирепым и агрессивным  животным;  бесчисленные  поколения  от
рождения до могилы жили в условиях непрерывной войны  между  племенами,  и
власть преданий, истории, воспитанных веками  идеалов  в  верности  своему
государю и  своей  стране  -  все  это  создавало  благодарную  почву  для
подстрекательских речей международного авантюриста. Политические убеждения
среднего человека возникали случайно и стихийно, образование,  которое  он
получал, ни в какой мере не подготавливало его к  роли  гражданина,  да  и
само понятие гражданственности возникло, в сущности, лишь с развитием идеи
Нового Государства, и потому  заполнить  эту  пустоту  в  его  мозгу  ядом
преувеличенной   подозрительности   и   бессмысленного   шовинизма    было
сравнительно несложным делом.
   Барнет рассказывает, например, что лондонская толпа бурно выражала свои
патриотические чувства, когда его  батальон  проходил  по  улицам  Лондона
перед  отправкой  на  французскую  границу.  Женщины  и  дети,  старики  и
подростки, говорит он, кричали "ура", приветствуя их; улицы и галереи были
увешаны флагами союзных держав,  и  даже  нищие  и  безработные  проявляли
подлинный энтузиазм. Бюро  Труда  были  частично  преобразованы  в  пункты
записи добровольцев, и там  тоже  царило  возбуждение  -  у  обоих  концов
Ламаншского туннеля все были охвачены  патриотическим  пылом.  Всюду,  где
только  можно  было  примоститься,  стояли  толпы  восторженных  людей,  и
настроение в полку Барнета, несмотря на некоторые  зловещие  предчувствия,
было весьма воинственное.
   Однако весь этот энтузиазм был мыльным пузырем  и  не  опирался  ни  на
какие твердые убеждения; у большинства,  говорит  Барнет,  как  и  у  него
самого, он был лишь  бессознательным  откликом  на  воинственные  вопли  и
песни, колыхание знамен, ритм  совместного  движения,  волнующее,  смутное
предчувствие опасности. К тому же люди  были  настолько  подавлены  вечной
угрозой войны и приготовления к ней, что, когда  она  началась,  они  даже
почувствовали облегчение.



2

   По стратегическому плану союзных держав защиту реки Маас  в  ее  нижнем
течении возложили на английские: войска, и военные эшелоны шли  из  разных
концов Англии прямо в Арденны, где они должны были  занять  оборонительные
рубежи.
   Большинство  документов,  которые  могли  бы  осветить  ход   кампании,
безвозвратно погибло во время войны, но, очевидно,  все  с  самого  начала
пошло  не  так,  как  рассчитывали  союзники;  во  всяком  случае,  весьма
вероятно, что существенной частью первоначального плана являлось  создание
в  этом  районе  воздухоплавательного  парка,  чтобы  наносить  удары   по
индустриальной области нижнего Рейна, а также осуществить фланговый прорыв
через Голландию на военно-морские базы  немцев,  сосредоточенные  в  устье
Эльбы. Барнету и его роте - пешкам на шахматной доске - планы командования
были, конечно, неведомы, им надлежало только выполнять  то,  что  прикажут
таинственные силы, руководившие всем из Парижа, куда переехал и английский
генеральный штаб. До самого конца армия так и не узнала, кто,  собственно,
скрывался за теми "приказами", которые руководили всеми ее действиями.  Не
было ни Наполеона, ни Цезаря, который  мог  бы  стать  символом  всеобщего
героического порыва. Барнет пишет:
   "Мы  говорили  о  "них":  "_Они_  посылают  нас  в  Люксембург.   _Они_
намереваются преобразовать Центральную Европу".
   Тем временем скрытая за этой дымкой неопределенности  небольшая  группа
более или менее достойных людей, составлявших главный  штаб  командования,
начинала понимать грандиозность того, чем ей предстояло руководить...
   В  огромном  зале  Военного  Руководства,  выходившем  окнами  на  Сену
напротив Трокадеро  и  дворцов  западной  части  города,  на  столах  были
разложены   крупномасштабные   рельефные   карты;   они   давали    полное
представление о театре военных действий, и штабные офицеры в  соответствии
с  сообщениями,  поступавшими  в  расположенные  в   соседних   помещениях
телеграфные  бюро,  беспрерывно  переставляли  на  этих  картах  небольшие
фигурки, изображавшие сражающиеся  войска.  В  других,  меньшего  размера,
залах находились менее подробные карты, на которых отмечались, по мере  их
получения, сообщения другого рода, поступившие, например,  из  английского
адмиралтейства или от командования славянских  государств.  На  всех  этих
картах, словно на шахматных досках, маршал Дюбуа вместе с генералом Виаром
и графом Делийским готовился сыграть с Центральными Европейскими Державами
грандиозную партию, призом за  которую  было  мировое  господство.  Весьма
вероятно, он точно знал, как он будет играть; весьма вероятно, что у  него
был превосходный, детально разработанный план.
   Однако, строя свои расчеты, он не учел ни попой  стратегии,  родившейся
вместе с авиацией, ни возможностей, заложенных в атомной энергии,  которую
Холстен сделал доступной для человечества. В то время, как он разрабатывал
планы укрепленных рубежей, наступлений и войны  на  границах,  генералитет
Центральных Европейских Держав готовил сокрушительный удар, который должен
был ослепить противника и парализовать его мозг. И в то время как  не  без
некоторой неуверенности и колебания он уточнял в эту ночь  свой  гамбит  в
соответствии с принципами, разработанными Наполеоном  и  Мольтке,  его  же
собственный  военно-научный  корпус  в   нарушение   всякой   субординации
подготавливал удар по Берлину. "Ох, уж эти выжившие из ума старикашки!"  -
так  примерно  можно  было  бы  кратко  охарактеризовать  отношения  этого
специализированного корпуса к своему начальству.
   В ночь со второго на  третье  июля  помещения  Военного  Руководства  в
Париже являли собой внушительное зрелище - военная машина,  воплотившая  в
себе все последние достижения науки, как их понимали  во  второй  половине
двадцатого столетия, работала полным ходом, и, во  всяком  случае,  одному
зрителю эти трое совещающихся  генералов  казались  богами,  державшими  в
руках судьбы мира...
   Этим зрителем была высококвалифицированная машинистка, печатавшая почти
шестьдесят слов в минуту. Она, в очередь с другими такими же машинистками,
должна  была  печатать  под  диктовку  приказы  и  передавать  их  младшим
офицерам, на обязанности  которых  лежало  препровождать  эти  приказы  по
назначению и