дела в Париже. Это был, говорит  Барнет,
круглолицый человек в опрятном черном  костюме  (настолько  опрятном,  что
Барнет был поражен, увидев его жилище - шатер, сооруженный из  ковров);  у
него  были  "любезные,  но   несколько   назойливые   манеры",   тщательно
подстриженные усы и бородка, аккуратно приглаженные волосы и выразительные
брови.
   - Никто не бывает в Париже, - сказал Барнет.
   - Но, мосье, это - большое  упущение,  -  заметил  стоявший  у  обочины
человек.
   - Опасность слишком велика. Радиация разрушает кожу.
   Брови запротестовали.
   - Неужели ничего нельзя сделать?
   - Ничего.
   - Но, мосье, это же чрезвычайно неудобно - так жить в изгнании и ждать.
Моя жена и мой маленький  сын  испытывают  невероятные  страдания.  Полное
отсутствие удобств. К тому же приближается зима. Я уж не говорю о расходах
и о том, как трудно доставать провизию... Как вы полагаете,  мосье,  когда
будет наконец предпринято что-либо, чтобы сделать Париж... доступным?
   Барнет внимательно поглядел на своего собеседника.
   - Я слышал, - сказал он, - что должно  смениться  несколько  поколений,
прежде чем Париж снова станет доступным.
   - О! Но это же чудовищно! Подумайте, мосье! Что пока будут делать  люди
вроде меня? Я костюмер. Все мои клиенты, все мои интересы да прежде  всего
самый мой стиль - все это немыслимо без Парижа...
   Барнет  посмотрел  на  небо,  откуда  начинал  накрапывать  дождь,   на
пустынные поля, с которых уже был убран урожай, на подстриженные тополя  у
дороги.
   - Понятно, что вы хотите возвратиться в Париж, - сказал он, - но Парижа
больше не существует.
   - Не существует?
   - Нет.
   - Но в таком случае, мосье, что же... что же будет со мной?!
   Барнет поглядел на запад, куда уходила белая лента дороги.
   - Где еще мог бы я рассчитывать... найти хорошую клиентуру?
   Барнет не ответил.
   - Быть может, на Ривьере? Или, скажем, в таком курортном  городке,  как
Хомбург? Или где-нибудь на море?
   - Все это, - сказал Барнет, впервые позволяя себе осознать до конца то,
что подсознательно было для него ясно уже давно, - все это тоже, вероятно,
больше не существует.
   Наступило молчание. Затем голос рядом с ним произнес:
   - Но, мосье, это же немыслимо! Тогда же не остается... ничего!
   - Да, не очень много.
   - Человек не может вдруг взять и начать сажать картофель!
   - Было бы неплохо, если бы мосье мог принудить себя...
   - Вести жизнь крестьянина? А  моя  жена?..  Вы  не  знаете,  какое  это
утонченное, изнеженное создание! Она  так  трогательно  беспомощна!  В  ее
беззащитности есть особое тонкое очарование. Она похожа на гибкую, лиану с
большими белыми цветами... Впрочем, все это вздор. Не  может  быть,  чтобы
Париж, выстоявший против стольких бедствий, не возродился к жизни снова.
   - Не думаю, чтобы он когда-нибудь возродился. Парижу  пришел  конец.  И
Лондону тоже, и как  я  слышал,  и  Берлину.  Удар  был  нанесен  по  всем
важнейшим столицам мира...
   - Но... Позвольте мне в этом усомниться, мосье.
   - Это так.
   - Это невозможно. Цивилизации не гибнут подобным образом.  Человечество
будет требовать...
   - Парижа?
   - Да, Парижа.
   - Вы можете с  таким  же  успехом  броситься  в  Мальмстрем,  мосье,  и
пытаться возобновить вашу деятельность там.
   - Я предпочитаю оставаться при своем убеждении, мосье.
   - Приближается зима. Не разумнее ли  было  бы,  мосье,  подыскать  себе
жилье?
   - Еще дальше от Парижа? Нет, мосье.  Но  то,  что  вы  сказали,  мосье,
невероятно, этого не может быть, вы в каком-то  чудовищном  заблуждении...
Право же, вы заблуждаетесь... Я просто хотел  получить  от  вас  некоторые
сведения...
   "Когда я в последний раз оглянулся на него, - пишет Барнет, - он  стоял
возле придорожного столба на вершине холма и задумчиво,  пожалуй,  даже  с
некоторым сомнением, смотрел  в  сторону  Парижа,  не  замечая  моросящего
дождя, который уже промочил его насквозь".



5

   По мере того как  Барнет  переходит  к  описанию  приближающейся  зимы,
записи его все больше и больше пронизывает холодок уныния и  не  до  конца
еще осознанное ощущение неотвратимо надвигающейся гибели. Вся эта огромная
масса невольных и не приспособленных к новому образу жизни кочевников не в
состоянии  была  осознать,  что  кончилась  целая  эпоха,  что  помощи   и
руководства в прежнем виде ждать больше  неоткуда,  что  время  не  пойдет
вспять, как бы терпеливо ни стали они этого  дожидаться.  И  когда  первые
снежные хлопья безжалостного января закружились в воздухе, многие все  еще
смотрели с надеждой в сторону Парижа. И повествование Барнета делается все
мрачнее...
   После возвращения Барнета в Англию тон его записок  стал,  быть  может,
менее трагичен, но, безусловно, более суров. Англия  предстала  перед  ним
страной испуганных и озлобленных домовладельцев, прячущих  продовольствие,
искореняющих кражи и грабежи, выгоняющих  каждого  погибающего  от  голода
скитальца из каждой придорожной канавы, опасаясь, что  он  бесцеремонно  и
бессовестно умрет на пороге у того, кто не сумеет прогнать его дальше.
   Последние остатки английских войск покинули Францию в марте после того,
как  находившееся  в   Орлеане   временное   правительство   категорически
отказалось   снабжать   их   продовольствием.   По-видимому,   это    были
дисциплинированные, но, в сущности, бесполезные вооруженные  отряды,  хотя
Барнет и считает, что они во многом содействовали прекращению  грабежей  и
разбоя и поддержанию порядка. Он вернулся на родину, в голодающую  страну,
- судя по его запискам, Англия  в  ту  весну  представляла  собой  картину
унылого терпения, что не мешало ей прибегать к самым отчаянным средствам в
поисках спасения. Она переживала еще большие страдания, чем  Франция,  так
как  прекратился  подвоз  продовольствия,  без  которого  она   не   могла
обходиться. Солдаты Барнета получили в Дувре хлеб, сушеную рыбу и  вареную
крапиву, затем походным порядком были отправлены в Ашфорд и там распущены.
По дороге они видели на телеграфных столбах четырех повешенных: их казнили
за кражу брюквы. Работные дома в Кенте кормили, как  узнал  Барнет,  толпы
скитальцев хлебом с примесью глины и опилок. А в Суррее  не  хватало  даже
такой  пищи.  Барнет  пешком  направился  в  Винчестер,  обходя   подальше
отравленный атомными взрывами район Лондона, и в Винчестере  ему  повезло:
он получил место помощника телеграфиста на центральной телеграфной станции
и постоянный паек. Станция стояла на вершине мелового холма, на  восточной
окраине города.
   Здесь   он   помогал   принимать   бесчисленные   шифрованные   депеши,
предшествовавшие совещанию в Бриссаго,  и  здесь  через  его  руки  прошла
Декларация,  объявлявшая  об  окончании  войны  и  создании  объединенного
правительства мира.
   Ему нездоровилось в тот день, он  чувствовал  себя  разбитым,  и  смысл
того, что он расшифровывает,  не  проник  до  конца  в  его  сознание.  Он
занимался этим машинально, как давно надоевшей обязанностью.
   Декларация вызвала бурю ответных депеш, совсем его замучивших. Вечером,
когда его сменили, он съел свой скудный ужин  и  вышел  на  балкон,  чтобы
покурить и проветрить голову после непривычно  напряженных  часов  работы,
смысл которой  оставался  ему  непонятным.  Был  тихий,  ясный  вечер.  Он
разговорился с одним из своих товарищей-телеграфистов, и только  тут,  как
он пишет: "Я вдруг осознал, отклики каких  грандиозных  событий  проходили
через мои руки в течение последних четырех часов. Но восторг первых  минут
сменился сомнением.
   - Это какое-то шарлатанство, - глубокомысленно заметил я.
   Но мой сослуживец был настроен более оптимистично.
   - Это значит - конец бомбардировкам и разрушениям, - сказал он.  -  Это
значит, что мы скоро получим из Америки зерно.
   - Кто же станет посылать нам  зерно,  когда  деньги  больше  ничего  не
стоят? - спросил я.
   И тут внезапно снизу, из города, к нам донесся звон. Соборные колокола,
ни разу за все время моего пребывания в этом городе не издавшие ни  звука,
зазвонили - вначале несколько  неуверенно,  хрипло,  словно  простуженные.
Мало-помалу они оживали все больше, и мы поняли, что происходит.  Это  был
благовест. Мы прислушивались к нему в  недоверчивом  изумлении,  глядя  на
изможденные желтые лица друг друга.
   - Значит, это правда, - сказал мой товарищ.
   - Но что же можно теперь сделать? - спросил я. - Все разрушено..."
   И на этой фразе, с неожиданным художественным чутьем,  Барнет  обрывает
свое повествование.



6

   Приступив к делам, новое  правительство  с  первых  же  шагов  проявило
известное величие духа. Да,  в  сущности,  иначе  и  быть  не  могло:  его
действия требовали величия духа. С самого начала  новые  правители  должны
были иметь перед глазами весь земной шар и рассматривать  его  как  единое
целое, как единую проблему: уже нельзя было более заниматься им по частям.
Необходимо было сохранить  его  весь  в  целом  от  всякой  новой  попытки
атомного разрушения и обеспечить всеобщий и постоянный мир на всей  земле.
От  этой  способности  видеть  мир  как  нечто   единое   зависело   самое
существование нового правительства. Другого выхода не было.
   Едва все существующие на земле запасы атомных  бомб  и  аппаратура  для
синтеза  каролиния  были  захвачены,  пришлось  заняться   роспуском   или
использованием на общественных работах всех еще  находившихся  под  ружьем
войск; а затем надо  было  спасти  урожай,  накормить  миллионы  бездомных
скитальцев и найти для них кров и работу. В Канаде, в Южной  Америке  и  в
азиатской  части  России  хранились  колоссальные  запасы  продовольствия,
которые оказались под спудом  только  из-за  краха  денежной  и  кредитной
систем. Это продовольствие необходимо было  как  можно  быстрее  доставить
туда, где свирепствовал голод, чтобы спасти  население  этих  областей  от
полного вымирания. В результате восстановление путей сообщения и перевозка
этих  запасов  дали  занятие  большинству   бывших   солдат   и   наиболее
трудоспособных безработных. Борьба с бездомностью приобретала  грандиозные
размеры: начав с устройства временных  лагерей,  жилищный  комитет  Совета
быстро перешел к постройкам более постоянного характера. В  своей  попытке
организовать эти толпы бродяг новое правительство встретило гораздо меньше
трудностей, чем можно было ожидать. Этот страшный год страданий и  смертей
сделал людей необычайно покорными: они  разуверились  в  былых  традициях,
освободились от своих укоренившихся предрассудков;  они  чувствовали  себя
пришельцами в странном чуждом мире и готовы были  последовать  за  всяким,
кто уверенно  поведет  их  за  собой.  Распоряжения  нового  правительства
поступали  к  ним  вместе  с  лучшими  из  всех  верительных  грамот  -  с
продовольствием. Один  старый  ученый,  исследователь  рабочего  движения,
доживший до новой эпохи, утверждает, что  люди  в  те  дни  так  же  легко
подчинялись приказам, "как толпа рабочих-иммигрантов в чужой стране".
   А  тем  временем  стали  очевидны  огромные  возможности  использования
атомной энергии на благо общества. Новые механизмы, получившие  применение
еще до войны, улучшались и множились, и Совет получил в свое  распоряжение
не только миллионы рабочих рук,  но  также  машины  и  энергию,  благодаря
которым  первоначальные  его  планы  представлялись   теперь   смехотворно
ничтожными. Селения, которые предполагалось строить из  дерева  и  железа,
строились из камня и бронзы; дороги, которые  представлялись  лишь  узкими
полосками рельсов, на деле превращались в широкие пути, требовавшие смелых
архитектурных  решений;  сельское  хозяйство,  от  которого   ждали   лишь
удовлетворения самых насущных нужд,  теперь  благодаря  новым  удобрениям,
химическим средствам, ультрафиолетовым лучам и научному руководству  скоро
создало уже достаточное изобилие во всем.
   Новое правительство  предполагало  начать  с  частичного  и  временного
восстановления той старой  социальной  и  экономической  системы,  которая
являлась  преобладающей  до  появления  первых  атомных  двигателей,   ибо
большинство ставшего неимущим населения земного  шара  давно  приспособило
свои  взгляды  и  привычки  к  этой  системе.  Дальнейшее  же   социальное
переустройство оно надеялось возложить на плечи своих преемников,  кем  бы
они ни оказались. Однако день ото дня становилось все очевидней,  что  это
невозможно. С тем  же  успехом  Совет  мог  бы  провозгласить  возрождение
рабства. Когда энергия  и  золото  стали  производиться  в  неограниченных
количествах,  капиталистическая  система  была   разрушена   и   разрушена
невосстановимо; при первой же попытке ее восстановить она снова  потерпела
крах. Уже перед войной половина промышленных рабочих не  имела  работы,  и
намерение заставить их трудиться на прежних условиях работы по найму  было
чревато неудачей с самого начала; полностью разрушенная система  денежного
обращения уже сама по себе служила  достаточным  к  тому  препятствием,  и
поэтому возникла необходимость накормить, одеть и дать кров огромной массе
людей по всей земле, не требуя от них возмещения в форме  того  или  иного
труда. В скором времени отсутствие работы для столь  огромного  количества
людей стало представлять собой совершенно очевидную социальную  опасность,
и  правительству  пришлось  прибегнуть  к  такого  рода  ухищрениям,   как
элементарные  декоративные  работы  по  дереву  и  камню,  ручное  тканье,
садоводство, цветоводство и разбивка парков  и  скверов;  все  эти  работы
производились в широких масштабах с привлечением наименее  приспособленной
к жизни части населения, чтобы не дать ей сойти с пути, а более молодые  и
способные были направлены в школы, где им выплачивали пособие и обучали их
обращению с новыми атомными механизмами... Так Совет мало-помалу  невольно
приступил к преобразованию жизни города и промышленного производства, а  в
сущности, и всей социальной системы.
   Идеи, когда на их пути не воздвигают препятствий  политические  интриги
или соображения финансового порядка, приобретают необычайно  стремительное
и широкое распространение, и не прошло и  года,  как  протоколы  заседаний
Совета со всей очевидностью показали, что  он  понял,  какие  колоссальные
возможности открываются перед ним, и частично под  своим  непосредственным
руководством,  частично  через  специальные  комитеты  занялся   созданием
совершенно нового социального строя.
   "В мире не может быть устойчивого социального порядка, и люди не  могут
чувствовать себя счастливыми, пока огромные части земного шара  и  большие
категории  людей  находятся   на   другой   стадии   цивилизации,   нежели
преобладающая масса. Теперь уже такое  положение,  когда  огромные  группы
людей находятся в неблагоприятном экономическом положении или не  понимают
принятой всем остальным миром социальной задачи, стало невозможным".
   Вот так Совет сформулировал свое представление о проблеме, которую  ему
предстояло разрешить. Крестьянин, батрак и всякий земледелец, пользующийся
примитивными способами труда, находились "в неблагоприятном  экономическом
положении" по  отношению  к  более  образованным  и  менее  консервативным
классам, и сама логика событий вынуждала Совет  проводить  систематическое
вытеснение этого отсталого способа производства более  эффективным.  Совет
разработал план перехода к "современной системе" земледелия во всем  мире;
эта система  должна  была  дать  каждому  земледельцу  полную  возможность
пользоваться всеми достижениями цивилизации, и  такое  вытеснение  старого
новым осуществлялось неуклонно и продолжает осуществляться  по  сей  день.
Основная идея современной системы  заключается  в  замене  индивидуального
земледельца земледельческой гильдией и в  полном  отказе  от  деревенского
образа жизни. Эти  гильдии  представляют  собой  союзы  мужчин  и  женщин,
получающих в совместное владение участок пахотной  земли  или  пастбища  и
обязующихся производить определенное количество  зерна,  мяса  или  других
продуктов сельскохозяйственного труда. Эти союзы, как правило, не  велики,
что дает возможность руководить их деятельностью на строго демократических
началах,  но  вместе  с  тем  и  достаточно  многочисленны,  чтобы   самим
производить всю работу, за исключением времени  уборки  урожая,  когда  им
оказывают помощь городские жители. Возле своих  полей  они  строят  летние
домики, так как быстрота и  дешевизна  современных  способов  передвижения
позволяют постоянно жить в ближайшем городе, где у них есть  свои  дома  с
общей столовой и клубом, и, кроме того, каждая гильдия  обзаводится  своим
"домом гильдии" в столице государства или области.  Благодаря  этой  новой
системе на огромных пространствах, где в  старину  с  незапамятных  времен
преобладало "сельское" население, теперь от него не осталось  и  следа.  И
мало-помалу навсегда уходит в прошлое и замкнутая, косная жизнь  одинокого
фермера,  и  мелочные  дрязги  и  обиды,  зависть  и   недоброжелательство
маленькой деревушки - все это скученное, полуживотное существование  вдали
от книг, от общественных  интересов,  в  постоянном  общении  с  коровами,
свиньями, курами и их экскрементами. Скоро все это исчезнет  окончательно.
Даже в  девятнадцатом  веке  это  уже  перестало  быть  неизбежным  уделом
человека,  и  только  отсутствие  коллективного  сознания  и  воображаемая
потребность в  грубых,  необразованных  солдатах  и  производящем  классе,
стоящем на низшей ступени развития, помешали этому процессу произойти  еще
в ту эпоху...
   И одновременно с преображением сельской  жизни  лагери  для  городского
населения, созданные Советом в первый период его деятельности, тоже быстро
преобразовывались - отчасти в  силу  сложившегося  положения,  отчасти  по
указаниям самого Совета - в города нового типа...



7

   Для того, чтобы проиллюстрировать, каким образом кардинальные  проблемы
вынуждали Совет в Бриссаго браться  за  их  разрешение,  достаточно  будет
сказать, что прошел почти год, прежде чем Совет, и то с большой  неохотой,
приступил  к  созданию  единого  общего  языка  для  всех  народов   мира,
необходимость которого была очевидна. Совет,  по-видимому,  даже  не  стал
рассматривать   предложенные   ему   варианты   искусственно    созданного
универсального языка. Он хотел как можно меньше усложнять  жизнь  простых,
обремененных заботами людей, а широкое распространение  английского  языка
во всем мире с самого начала подкупило их  в  его  пользу.  Исключительная
простота английской грамматики также говорила сама за себя.
   Ради того, чтобы английская речь могла зазвучать во всех уголках  мира,
народам, говорящим на этом языке, пришлось пойти на некоторые жертвы. Язык
лишился целого ряда грамматических особенностей, в частности  старых  форм
сослагательного  наклонения   и   большинства   неправильных   образований
множественного числа; правописание  было  упорядочено  и  приспособлено  к
гласным, существующим в других  европейских  языках,  после  чего  начался
процесс  заимствования  иностранных  имен  существительных   и   глаголов,
чрезвычайно быстро достигший колоссальных размеров. Через десять лет после
создания Всемирной  Республики  "Словарь  Нового  Английского  Языка"  так
разросся, что уже включал в себя двести  пятьдесят  тысяч  слов,  так  что
человеку,  жившему  в  1900  году,  было  бы   совсем   нелегко   Прочесть
обыкновенную газету.
   И в то же время люди новой эпохи по-прежнему могли оценить  достоинства
старой английской литературы...
   Единообразие было  введено  и  в  других  областях,  имевших  не  столь
принципиальное  значение.  Стремление  к   всеобщему   взаимопониманию   и
облегчению всякого рода общения и связей, естественно, повлекло  за  собой
принятие  повсюду  метрической  системы  весов   и   мер   я   уничтожение
многочисленных отличных друг от