той  эпохи,  началась  эра  "Прыжка  в
воздух". Новый атомный аэроплан немедленно вошел в моду. Все, у кого  были
на то деньги,  стремились  приобрести  это  средство  передвижения,  столь
послушное, столь  безопасное  и  позволявшее  забыть  о  дорожной  пыли  и
катастрофах. В одной только Франции за 1953 год было изготовлено  тридцать
тысяч этих новых аэропланов, которые, мелодично  жужжа,  увлекали  в  небо
своих счастливых владельцев.
   И с равной быстротой атомные машины самых разнообразных типов вторглись
в промышленность. Железные дороги  выплачивали  огромные  суммы  за  право
первыми ввести у себя атомную тягу, атомная плавка металлов  внедрялась  с
такой  поспешностью,  что  из-за  неумелого  обращения  с  новой  энергией
взорвалось  несколько  заводов,  а  резкое  удешевление  как  строительных
материалов,  так  и  электричества   произвело   настоящий   переворот   в
архитектуре жилых домов, потребовав изменения всех методов их постройки  и
отделки. С точки зрения использования новой энергии и с точки зрения  тех,
кто изготовлял новые машины и материалы для них, а также финансировал  это
производство, век "Прыжка в воздух" был веком исключительного процветания.
Компании, которым  принадлежали  новые  патенты,  вскоре  уже  выплачивали
пятьсот - шестьсот процентов дивидендов, и все те,  кто  был  причастен  к
этому новому виду  промышленности,  приобретали  сказочные  богатства  или
получали колоссальное жалованье. Это процветание во многом  объяснялось  и
тем  фактом,  что  при  производстве  как  двигателей  Дасса-Тата,  так  и
двигателей Холстена-Робертса одним  из  побочных  продуктов  было  золото,
смешанное с первичной пылью висмута и вторичной пылью свинца, а этот новый
приток золота, совершенно естественно, вызвал подъем цен во всем мире.
   Эта лихорадочная предпринимательская деятельность,  это  устремление  в
небо  богатых  счастливцев  (теперь  каждый  большой  город   походил   на
муравейник,  обитатели  которого  внезапно  научились  летать)  составляли
светлую сторону первого этапа новой эры в истории человечества. Но за этим
блеском можно было различить сгущающуюся тьму, растущее отчаяние. Наряду с
колоссальным  развитием  производства  шло  гигантское  уничтожение  былых
ценностей.  Пылающие  огнями  фабрики,  которые  работали  день  и   ночь,
сверкающие новые автомобили, которые бесшумно  мчались  по  дорогам,  стаи
стрекоз, которые парили и реяли в воздухе, - все это было  лишь  мерцанием
ламп и огней, загорающихся, когда мир погружается в сумрак и ночь. За этим
слепящим сиянием зрела гибель, социальная катастрофа. В ближайшем  будущем
ожидалось закрытие всех угольных  шахт;  огромные  капиталы,  вложенные  в
нефть, уже не могли быть реализованы; миллионы шахтеров,  рабочих  прежних
сталелитейных  заводов,  бесчисленное  множество   неквалифицированных   и
низкоквалифицированных рабочих в самых различных  областях  промышленности
вышвыривалось на улицу, так как новые машины несли с собой гораздо большую
производительность труда; быстрое падение стоимости  перевозок  губительно
отражалось на цене на землю во всех густонаселенных областях; существующие
дома обесценивались; золото стремительно дешевело; все  виды  обеспечения,
на  которые  опиралась  всемирная  кредитная  система,  утрачивали   былую
надежность и незыблемость - банки были накануне краха,  на  биржах  царила
паника - такова была изнанка блестящего фасада эпохи. Таковы были черные и
чудовищные следствия "Прыжка в воздух".
   Известен рассказ об обезумевшем лондонском  биржевом  маклере,  который
выбежал на Треднидл-стрит, раздирая на себе одежду.
   - Стальной трест пускает на слом все свое оборудование! - кричал он.  -
Государственные  железные  дороги  собираются  отдать  на  слом  все  свои
паровозы. Все идет на слом, все! Ломай Английский банк, ребята! Ломай его!
   Число самоубийств в Соединенных  Штатах  за  1955  год  в  четыре  раза
превзошло рекордную цифру всех прежних  лет.  Количество  преступлений  во
всем мире также неизмеримо увеличилось.  Человечество  не  было  готово  к
тому, что произошло; казалось, человеческое общество разлетится  вдребезги
благодаря собственным великолепным достижениям.
   Ведь  этот  процесс  шел  вслепую.  Никто  даже  не   пытался   заранее
установить, какие перемены может  произвести  этот  неиссякаемый  источник
дешевой энергии в жизни планеты. В те дни мир вовсе не управлялся - в  том
смысле, в каком это  слово  стало  пониматься  позже.  Управление  покорно
следовало за  событиями,  вместо  того  чтобы  планировать  их;  риторика,
консерватизм, неслаженность, слепота, бездумность, творческое бесплодие  -
вот что характеризовало все  правительства  тех  лет.  Во  всем  мире,  за
исключением  стран,  еще  сохранивших  остатки  абсолютизма,   в   которых
властвовал придворный фаворит или доверенный слуга, управление  находилось
в руках касты законников - единственной касты, воспитывавшейся для этого и
потому имевшей неоспоримое преимущество перед  всеми  другими.  Получаемое
ими профессиональное образование и все даже самые  мельчайшие  детали  той
удивительно  наивной  избирательной  системы,  при  помощи   которой   они
добирались до  власти,  заставляли  их  презирать  факты  реальной  жизни,
страшиться  всякого  воображения,  алчно  гнаться  за  личной  выгодой   и
подозревать заднюю мысль за любым благородным или великодушным  поступком.
Управление было тормозом в руках  энергичных  фракций,  прогресс  шел  вне
общественной деятельности и вопреки ей,  а  законодательство  представляло
собой запоздалое и до предела искаженное признание потребностей, настолько
настоятельных и неотложных, и фактов, настолько  властно  утвердившихся  в
действительности, что даже судьи в своем глухом  уединении  осознавали  их
появление,  поскольку  они  уже  начинали  угрожать  самому  существованию
политической машины, которая иначе не соблаговолила бы обратить на них  ни
малейшего внимания.
   Мир  управлялся  настолько  мало,  что   нам   по-прежнему   приходится
рассказывать о нищете, голоде, злобе, хаосе,  столкновениях  и  неизбывном
страдании,  несмотря  на  наступление  изобилия,  когда   в   распоряжении
человечества оказалось все необходимое для удовлетворения его потребности,
все необходимое для осуществления его  заветных  целей  и  стремлений.  Не
существовало никакого плана для правильного распределения этого  огромного
нового богатства, которое наконец стало доступно людям, и  никто  даже  не
догадывался, что такое распределение  возможно.  Только  охватив  в  целом
картину этих первых лет новой эры, только сравнивая  их  с  более  поздним
периодом, раскрывшим все, что было в  них  скрыто,  можно  постигнуть  всю
слепоту, всю узость, весь бессмысленный,  тупой  индивидуализм  доатомного
века. Ведь когда уже занималась заря мощи и свободы, под небом,  озаренным
надеждой, перед  ликом  науки,  которая,  подобно  благодетельной  богине,
держала в сильных руках над кромешным мраком человеческой жизни  изобилие,
мир, ответ на бесчисленные загадки, ключи к  славнейшим  деяниям,  ожидая,
пока люди соблаговолят  их  взять,  -  мир  мог  стать  свидетелем  такого
позорного  зрелища,  как  судебное  разбирательство  по  делу  о   патенте
Дасса-Тата, - гнусной тяжбы из-за величайшего ее дара.
   В необычайно жаркие дни мая 1956 года в душном зале  лондонского  суда,
грязной продолговатой коробке, знаменитейшие адвокаты тех  лет,  не  жалея
сил  и  голоса,  доказывали  (отдав  свой  талант  в  распоряжение  сутяг,
недовольных суммой причитающихся им процентов),  что  компания  Дасса-Тата
имеет   право   запретить   применение   методов   Холстена-Робертса   при
использовании  новой  энергии.  Собственно  говоря,  компания   Дасса-Тата
прилагала все усилия, чтобы обеспечить за  собой  всемирную  монополию  на
атомные двигатели.  Судья,  как  было  принято  в  те  времена,  сидел  на
возвышении в нелепой мантии и огромном смешном парике. На адвокатах  также
были грязные парички и  смешные  черные  мантии,  надетые  поверх  обычных
костюмов (без этих париков и мантий они не имели права выступать в  суде),
а на  засаленных  деревянных  скамьях  ерзали  и  переговаривались  хитрые
помощники адвокатов, репортеры, что-то быстро царапавшие в своих  записных
книжках, истцы и ответчики, эксперты,  заинтересованные  стороны,  пестрая
смесь свидетелей, молодые, начинающие адвокаты  (старательно  запоминающие
манеризмы  наиболее  почитаемых  и   воинственных   представителей   своей
профессии) и чудаки зрители, по доброй воле сидевшие в этой  темной  дыре,
хотя на улице весело светило солнце. Все  изнывали  от  жары,  и  адвокат,
допрашивавший свидетеля, смахивал пот с толстой  бритой  верхней  губы,  а
солнечные лучи, с трудом просачиваясь сквозь пыльное окно, тускло освещали
эту картину алчных  споров  в  душной  атмосфере  человеческих  испарений.
Присяжные сидели на двух скамьях, слева от судьи, и вид у них был такой же
бесприютный,  как  у  лягушек,  свалившихся  в  мусорную  яму.  А  адвокат
допрашивал лгущего под присягой Дасса, который жаждал пожрать всю  атомную
энергию мира.
   Холстен привык опубликовывать  свои  результаты,  как  только,  по  его
мнению, они оказывались достаточно интересными,  чтобы  послужить  основой
для дальнейшей работы.  И  вот  эта  его  доверчивость  и  одно  случайное
изобретение, опиравшееся на чужое открытие, дали возможность ловкому Дассу
предъявить свой иск.
   Собственно говоря, в этот период множество  подобных  дельцов  заявляли
преимущественные права, присваивали, запатентовывали и монополизировали те
или иные частности нового открытия,  пытаясь  подчинить  эту  колоссальную
крылатую энергию удовлетворению своих  жалких  желаний  и  жадности.  Этот
процесс был одним из множества  подобных  тяжб.  На  некоторое  время  мир
охватила настоящая патентная лихорадка. Однако от остальных  этот  процесс
отличало одно драматическое  обстоятельство:  в  нем  участвовал  Холстен,
который прождал у дверей суда два дня, словно нищий  у  дверей  богача,  а
теперь, испытав всю меру пренебрежения  судейских  служителей  и  грубости
полицейских, был наконец допущен в зал, допрошен как свидетель адвокатом и
выслушал реприманд судьи, потребовавшего, чтобы он "не путал", в то  время
как он пытался говорить как можно точнее.
   Судья почесал нос гусиным пером  и  бросил  из-под  своего  чудовищного
парика насмешливый взгляд на удивленное лицо Холстена. Говорят,  что  этот
Холстен - великий человек? Ну ничего, в суде великих людей  умеют  ставить
на место.
   - Мы хотим знать, добавил ли истец к этому что-нибудь свое или  нет,  -
сказал судья.  -  Нас  не  интересует  ваше  мнение  о  том,  являются  ли
усовершенствования сэра Филиппа Дасса лишь незначительным  приспособлением
или развитием принципа, изложенного в вашей статье. Разумеется, вы, как  и
всякий изобретатель, считаете, что  почти  все  изобретения,  которые  еще
предстоит сделать, будут лишь применением принципов,  изложенных  в  ваших
статьях. Разумеется, вы также считаете, что любые дальнейшие добавления  и
изменения могут  быть  только  незначительными.  Изобретатели  всегда  так
считают. Суд это не интересует. Суду нет дела до тщеславия  изобретателей.
Суд интересует только вопрос, обладает ли указанный патент  той  новизной,
на которую  ссылается  истец.  Ну,  а  помешает  или  нет  чему-либо  ваше
допущение - это, как и все прочее, что вы с излишним  усердием  наговорили
вместо прямого ответа на заданный вам вопрос, не имеет никакого  отношения
к настоящему делу; Мне в этом суде приходится постоянно  изумляться  тому,
как  вы,  ученые,  с  таким  самомнением  претендующие   на   точность   и
правдивость, начинаете блуждать вокруг да около, стоит  вам  занять  место
свидетеля. Вы самая неприятная категория  свидетелей.  Вопрос,  простой  и
ясный, заключается в том, добавил ли сэр Филипп Дасс что-либо  реальное  к
знаниям и методам, уже существующим в этой области, или не добавил. Нас не
интересует,  велики  или  малы  эти  добавления,  как  не   интересуют   и
последствия, к каким может  привести  ваше  допущение.  Это  вам  придется
предоставить на наше усмотрение.
   Холстен молчал.
   - Ну так как же? - спросил судья чуть ли не с жалостью.
   - Нет, не добавил, - ответил Холстен, почувствовав, что на этот  раз  в
виде исключения ему придется пренебречь бесконечно малой величиной.
   - А... - сказал судья. - Почему же вы  не  могли  ответить  так  сразу,
когда вас спрашивал адвокат?..
   Запись, внесенная в дневник-автобиографию Холстена  пять  дней  спустя,
гласит: "Все еще не могу  прийти  в  себя  от  изумления.  Закон  -  самое
опасное, что только у нас есть. Он устарел на сотни  лет.  В  нем  нет  ни
единой свежей мысли. Ветхий бочонок - и  новое  вино,  способное  разнести
вдребезги и кое-что покрепче. Это кончится плохо".



4

   Холстен был во многом прав, утверждая,  что  закон  "устарел  на  сотни
лет". Он действительно крайне устарел по  сравнению  с  текущим  развитием
мысли  и  широко  принятыми  идеями.  Несмотря  на  то,  что   почти   вся
материальная и духовная жизнь общества давно уже значительно изменилась, а
теперь менялась с почти  невероятной  быстротой,  суды  и  законодательные
собрания во всем мире все еще отчаянно старались приспособить  современные
требования к процедурам, а также концепциям права, собственности, власти и
обязательств, которые  восходили  к  грубым  компромиссам  времен,  еще  в
значительной мере остававшихся варварскими. Собственно говоря,  парики  из
конского волоса и шутовские наряды английских судей, их  надменная  манера
держаться и  грязные  судебные  помещения  были  лишь  внешними,  видимыми
признаками  гораздо  более  глубокого   анахронизма.   Законодательные   и
политические институты земного шара в  середине  двадцатого  века  повсюду
представляли собой ставшее узким, но еще крепкое  одеяние,  теперь  только
стеснявшее тело, защитой которому оно некогда служило.
   Однако тот же дух свободомыслия и открытых дискуссий, который в области
естественных наук знаменовал начало  покорения  природы,  уже  готовил  на
протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков зарождение нового мира  в
дряхлеющем теле старого. В литературе тех времен все более  и  более  ясно
прослеживается мысль  о  большем  подчинении  индивидуальных  интересов  и
сложившихся институтов коллективному будущему, и все  чаще  тот  или  иной
аспект юридической, социальной и политической системы  начинает  порождать
критику и протест. Уже в самом начале девятнадцатого  столетия  Шелли,  не
видя  при  этом  никакого  другого  выхода,  изобличает  современных   ему
правителей мира как  сынов  хаоса,  да  и  вся  система  идей  и  гипотез,
известная  под  названием  социализма,  и  особенно  ее  интернациональное
учение, как ни слабы были  ее  позитивные  утверждения  и  предсказания  о
методах перехода, является важным свидетельством развития концепции именно
такого изменения внутренних отношений  в  человеческом  обществе,  которое
должно было прийти на смену современной путанице идей, основанных на праве
собственности.
   Слово "социология" было изобретено Гербертом Спенсером,  пользовавшимся
большой  популярностью  философа,  который  писал  примерно   в   середине
девятнадцатого века. Однако  идея  государства,  планируемого  на  научной
основе, как  планируется  система  электрической  тяги,  получила  широкое
распространение только в двадцатом веке. Тогда в Америке, где народ  устал
от  чудовищной,  парализующей  развитие  общества  системы  двух   партий,
порожденной  нелепым  институтом  их  выборов,  началось  так   называемое
движение  сторонников  "Современного  государства",  и  плеяда   блестящих
писателей в Америке, Европе и на  Востоке  расшевелила  воображение  мира,
рисуя перед ним картину еще невиданных по смелости  перемен  в  социальной
жизни  общества,  праве  собственности,  системе  найма,   образования   и
управления. Несомненно, эти представления о "Современном государстве" были
отражением в социальной и  политической  мысли  той  гигантской  революции
материальной жизни, которая длилась уже двести лет, но в  течение  долгого
времени они влияли на существующие институты не больше, чем творения Руссо
и Вольтера влияли на современные им институты в эпоху  смерти  последнего.
Эти идеи роились в сознании людей, и требовался только такой социальный  и
политический кризис, который был  вызван  появлением  атомных  механизмов,
чтобы они внезапно грубо и зримо воплотились в жизнь.



5

   Книга   "Годы   странствий"    Фредерика    Барнета    принадлежит    к
автобиографическим романам, особенно  популярным  в  третьем  и  четвертом
десятилетиях двадцатого века. Опубликована она была в 1970 году,  и  "годы
странствий" следует понимать не буквально, а фигурально  -  в  духовном  и
интеллектуальном  смысле.  Собственно  говоря,  это  название   -   намек,
возвращающий нас к "Вильгельму Мейстеру" Гете, написанному  на  полтораста
лет ранее.
   Автор книги, Фредерик Барнет, очень подробно описывает все, что  с  ним
происходило с девятнадцати до двадцати трех лет, и  все  свои  раздумья  и
впечатления. Его нельзя назвать ни оригинальным, ни блестящим  мыслителем,
однако он обладал несомненным писательским даром, и, хотя до нас не  дошло
ни одного его портрета, из случайно оброненных там и сям фраз  мы  узнаем,
что  он  был  невысок  ростом,  широкоплеч,  склонен  к  полноте,  обладал
"довольно  пухлым"  лицом  и  круглыми,  несколько  выпученными   голубыми
глазами. До финансового краха 1956 года  он  принадлежал  к  обеспеченному
классу, учился в Лондонском университете, совершил полет  на  аэроплане  в
Италию, затем прошел пешком от Генуи до  Рима,  по  воздуху  отправился  в
Грецию и Египет  и  вернулся  на  родину  через  Балканский  полуостров  и
Германию. Все состояние его  семьи,  в  основном  вложенное  в  банковские
акции, угольные шахты и доходные дома, погибло. Оставшись  без  гроша,  он
был вынужден искать какой-нибудь заработок. Ему пришлось очень нелегко, но
тут началась война, и он год воевал - сперва как офицер английской пехоты,
а потом в армии умиротворения. Его книга рассказывает обо  всем  этом  так
просто и в то ж; время так ярко, что все грядущие  поколения  могут  с  ее
помощью увидеть годы  Великой  Перемены  глазами  хотя  бы  одного  из  ее
современников.
   К  тому  же,  как  сообщает  нам  Барнет,  он  с  самого   начала   был
"инстинктивным"   сторонником   "Современного   государства".   Он   дышал
атмосферой этих идей в классах и лабораториях школы "Фонда  Карнеги",  чей
легкий  и  изящный  фасад  протянулся  по  южному  берегу  Темзы  напротив
старинного Соммерсет-хауса, сумрачного и величественного.  Подобные  мысли
составляли самую  основу  этой  школы,  одной  из  первых  приступившей  к
возрождению  образования  в  Англии.  После  обычных  лет,  проведенных  в
Гейдельберге и Париже, он поступил на классический  факультет  Лондонского
университета.   Старинная   система   так   называемого    "классического"
образования  английских  педагогов  -  пожалуй,   наиболее   парализующая,
бесплодная и глупая из всех систем обучения, которые  когда-либо  обрекали
людей  на  никчемное  существование,  -  уже   была   изгнана   из   этого
замечательного учреждения  и  заменена  современной  методикой.  Благодаря
этому Барнет научился читать и говорить по-гречески  и  по-латыни  так  же
свободно, как по-немецки, по-испански и по-французски,  и,  изучая  основы
европейской цивилизации, к которым эти древние  языки  служат  ключом,  он
пользовался ими без малейших затруднений. (Эта перемена методики была  еще
так свежа, что Барнет счел нужным упомянуть  о  своей  встрече  в  Риме  с
"оксфордским  профессором",  который  "говорил"  по-латыни,  запинаясь  на
каждом слове и с уилтширс