ким акцентом, писал письма  по-гречески,  помогая
себе кончиком языка, и считал любую греческую  фразу  либо  заклинанием  -
когда она была цитатой, либо непристойностью - когда она цитатой не была.)
   На глазах Барнета  с  английских  железных  дорог  исчезли  паровозы  и
лондонский воздух постепенно очистился, так  как  дымные  угольные  камины
уступили место электрическому отоплению. Лаборатории в  Кенсингтоне  тогда
еще только строились, и он принимал участие в студенческих бунтах, которые
задержали снос памятника принцу Альберту. Он нес знамя, на  одной  стороне
которого было написано: "Мы любим смешные  скульптуры",  -  а  на  другой:
"Требуем тронов и балдахинов для статуй!  Почему  наши  великие  покойники
должны мокнуть под дождем и мокнуть стоя?".  На  авиационном  поле  своего
университета в Сайденхеме он  изучал  авиацию,  которая  в  те  годы  была
довольно атлетическим занятием, и его оштрафовали за то, что  он  пролетел
над новой тюрьмой  для  политических  диффаматоров  в  Уормвуд  Скрабс  "в
манере, рассчитанной на увеселение заключенных, находившихся в тот  момент
на  прогулке".  Это  были  годы,  когда   подавлялись   малейшие   попытки
критиковать судопроизводство, и  тюрьму  переполняли  журналисты,  которые
посмели указать на помешательство верховного судьи Абрахэмса.  Барнет  был
не очень хорошим авиатором. Он признается, что всегда немножко  побаивался
своего аппарата (надо сказать, эти неуклюжие первые машины  могли  внушить
страх кому угодно) и никогда не проделывал быстрых спусков и не  летал  на
большой высоте. Кроме того, как он  сообщает,  у  него  был  один  из  тех
снабженных  нефтяным  двигателем  велосипедов,  сложность  и   необычайная
неопрятность которых поражают  теперь  посетителей  музея  машин  в  Южном
Кенсингтоне. Он упоминает о  том,  как  переехал  собаку,  и  жалуется  на
разорительные цены "куриного филе" в Суррее; "Куриным  филе"  на  жаргоне,
очевидно, назывались раздавленные куры.
   Он сдал экзамены, что сводило срок его военной службы  до  минимума,  а
отсутствие у него специального научного  или  технического  образования  и
ранняя полнота, сильно мешавшая его занятиям авиацией, привели к тому, что
он проходил военное обучение в линейной пехоте. Это был наиболее общий род
войск.  Развитие  военной  теории  за  предшествовавшие   десятилетия   не
опиралось на практический опыт. Последние войны велись  во  второстепенных
или нецивилизованных государствах против почти не обученных  крестьян  или
дикарей, и современные орудия войны совершенно не пускались в ход. Великие
мировые  державы  по  большей  части  сохранили  армии,  в  общих   чертах
построенные по системе, порожденной традициями европейских войн тридцати -
сорока летней давности. В состав этих армий входила пехота,  в  которой  и
служил Барнет, ей полагалось сражаться в пешем строю с  винтовкой  и  быть
основой вооруженных сил, а также кавалерия (конные  солдаты),  численность
которой по отношению к пехоте была определена по  опыту  франко-германской
войны 1871 года, и, наконец, артиллерия, причем по  какой-то  необъяснимой
причине  большинство  орудий  по-прежнему  возили  лошади,  хотя  во  всех
европейских армиях имелось  незначительное  количество  моторных  пушек  с
колесами такой конструкции, что они могли передвигаться по неровной почве.
Кроме того, значительное развитие получили технические войска  -  моторные
транспортные части, разведчики на мотоциклетах, авиация и тому подобное.
   Никого не заботило отсутствие  крупных  военных  мыслителей,  способных
заняться проблемой ведения войны при помощи новых средств и в  современных
условиях, зато целый ряд сменявших друг друга деятельных  юристов  -  лорд
Холдейн, верховный судья Бриггс и знаменитый адвокат Филбрик - так часто и
так основательно реорганизовывали армию, что в конце  концов  с  введением
обязательной воинской повинности превратили ее в силу, которая  показалась
бы весьма внушительной публике 1900 года. Британская империя могла  теперь
в любой момент выставить на шахматную доску  мировой  политики  миллион  с
четвертью вымуштрованных солдат. Традиции японской и центральноевропейских
армий по-прежнему больше опирались на былую феодальную доблесть, нежели на
юриспруденцию;  Китай  продолжал  решительно  отказываться  стать  военной
державой и содержал по американскому  образцу  лишь  небольшую  регулярную
армию  -  по  слухам,  относительно  весьма   боеспособную;   Россия   же,
правительство  которой  в  страхе  перед  внутренней  критикой   соблюдало
строжайшую экономию, с начала столетия едва ли  изменила  хотя  бы  покрой
мундира какого-либо из  полков  или  штатный  состав  батареи.  Барнет  не
скрывает, что был крайне невысокого мнения  о  военном  обучении,  которое
проходил. К тому же, как поклонник "Современного государства", он видел  в
этом обучении только скучную и ненужную обязанность, а его  здравый  смысл
подсказывал,  что  оно  совершенно  бесполезно.  Кроме  того,  привычка  к
комфорту делала его особенно чувствительным  к  трудностям  и  неудобствам
военной службы.
   "Три дня подряд нас подымали до зари и без  видимой  причины  оставляли
без  завтрака,  -  рассказывает  он.  -  Я  полагаю,  таким  способом  нам
показывают, что в Роковой День нам прежде всего постараются доставить  как
можно больше неудобств и неприятностей. Затем мы  приступили  к  маневрам,
согласно неисповедимым идеям тех, кому мы подчинены. В последний  день  мы
три часа шли под жарким, хотя и утренним солнцем, проделав восемь миль  по
полям и болотам,  чтобы  добраться  до  пункта,  до  которого  в  моторном
омнибусе можно было бы доехать за девять с половиной минут, как я убедился
на следующий день.  Затем  мы  бросились  массированной  атакой  на  окопы
"противника", который мог бы, не торопясь, трижды перестрелять нас всех до
единого, если бы посредник это позволил. Затем последовала небольшая  игра
со штыками, но, боюсь, я не настолько варвар, чтобы воткнуть этот  длинный
нож во что-либо живое. Впрочем, в этой битве мне и не во что было  бы  его
втыкать. Предположим даже, что каким-нибудь  чудом  я  не  был  бы  трижды
прострелен, тем не менее, когда я добрался до окопа,  я  так  задыхался  и
устал, что был не в силах даже поднять эту мерзкую винтовку. Втыкать начал
бы противник...
   Некоторое время за нами следили  два  неприятельских  аэроплана;  затем
подлетели наши и попросили, чтобы  они  этого  не  делали.  Но  (поскольку
приемы воздушной войны пока еще никому  не  известны)  они  очень  вежливо
отказались, отлетели в сторону и принялись  самым  очаровательным  образом
нырять и кружить над Фоксхиллс".
   Барнет   пишет   о   своем   военном    обучении    только    в    этом
насмешливо-полувозмущенном тоне. Он считал,  что  ему  вряд  ли  доведется
участвовать  в  какой-нибудь  настоящей  войне,  а  уж  если  все-таки   и
доведется, то она, несомненно, будет  настолько  непохожа  на  эти  мирные
маневры, что останется только один разумный выход: как можно  старательнее
укрываться от опасности, пока не удастся изучить все приемы и возможности,
которыми  будут  чреваты  новые  условия.  Он  заявляет   это   совершенно
откровенно. Показной героизм был ему абсолютно чужд.



6

   Барнет, как всякий юноша, радовавшийся  любому  изобретению  в  области
механики, приветствовал появление атомного двигателя  с  большим  жаром  и
первое время,  по-видимому,  не  связывал  новые,  совершенно  необычайные
возможности, внезапно открывшиеся людям, с  финансовыми  невзгодами  своей
семьи.
   "Я знал, что мой отец чем-то обеспокоен", - признается он. Но это  лишь
в самой  ничтожной  степени  омрачило  его  восхитительное  путешествие  в
Италию, Грецию и Египет, предпринятое  им  с  тремя  добрыми  друзьями,  в
летательном аппарате совершенно новой, атомной модели.  Барнет  упоминает,
что они пролетели над островами Ла-Манша,  над  Туренью,  описали  спираль
вокруг Монблана ("Мы убедились, - пишет он, - что эти  новые  аэропланы  в
отличие от прежних совершенно не боялись  воздушных  ям")  и  через  Пизу,
Пестум, Гиргенти и Афины прилетели в Каир, чтобы  полюбоваться  пирамидами
при лунном свете, а оттуда отправились дальше вдоль Нила до Хартума. Такая
каникулярная поездка могла показаться увлекательной  для  любого  молодого
человека даже в более поздние времена, но  тем  тяжелее  был  для  Барнета
ожидавший его удар. Отец Барнета, который в ту пору был уже вдовцом, через
неделю после возвращения сына объявил себя банкротом и отравился.
   И сразу Барнет оказался вышвырнутым из класса, к которому он до сих пор
принадлежал, - класса  собственников,  тратящих  деньги  и  наслаждающихся
жизнью, оказался без гроша в кармане и без профессии. Он попробовал давать
уроки, попробовал писать статьи  и  очень  скоро  познакомился  с  теневой
стороной того мира, в котором, как он раньше  полагал,  его  ждали  только
солнечный свет и тепло. Испытания такого рода привели бы большинство людей
к полному душевному краху, но  Барнет,  несмотря  на  его  изнеженность  и
привычку к комфорту, в трудную минуту доказал, что  он  скроен  из  самого
крепкого современного материала. Он был пропитан творческой стойкостью тех
героических времен, заря которых уже занималась,  и  мужественно  встретил
свои затруднения и беды, превратив их в источник жизненного опыта.
   В своей книге он даже благодарит за них судьбу.
   "Я мог бы жить и умереть, - говорит он, - там, в  этом  иллюзорном  раю
сытого довольства. Я мог бы никогда не познать нарастающий гнев  и  скорбь
обездоленных и отчаявшихся масс. В дни моего  благополучия  мне  казалось,
что мир устроен прекрасно". Теперь, по-новому взглянув на вещи, он увидел,
что этот мир вообще никак не устроен, что управление  государством  -  это
смесь насилия, власти  и  попустительства,  а  закон  -  компромисс  между
противоположными интересами, и что у того, кто беден и слаб, имеется много
равнодушных хозяев, но мало друзей.
   "Я думал, что общество заботится о благе всех людей, - писал  он.  -  И
когда я голодный бродил по дорогам, меня сначала очень  удивляло,  что  до
этого никому нет никакого дела".
   Ему отказали от квартиры, которую он снимал на окраине Лондона.
   "С немалым трудом удалось мне убедить мою хозяйку - она  была  вдова  и
сама очень нуждалась, бедняжка, а я уже успел  ей  порядком  задолжать,  -
сохранить для меня мою старую шкатулку,  в  которую  я  спрятал  несколько
писем, кое-какие вещицы, дорогие мне по  воспоминаниям,  и  тому  подобные
мелочи.  Бедная  женщина  отчаянно   боялась   инспекторов   Общественного
Здравоохранения и Нравственности, потому что временами у  нее  не  хватало
денег, чтобы откупиться от них обычной взяткой, но в конце концов она  все
же согласилась спрятать мою шкатулку в укромном  местечке  под  лестницей,
после чего я отправился искать по свету  счастья,  то  есть  прежде  всего
пропитания, а затем и крова".
   Он забрел в шумные богатые кварталы Лондона, где лишь около года  назад
и сам был полноправным членом праздной толпы искателей развлечений.
   После издания Закона Против Дыма, каравшего штрафом выпуск в воздух  по
какой бы то ни было причине любого видимого глазом дыма,  Лондон  перестал
быть прежним мрачным, закопченным городом  времен  королевы  Виктории;  он
непрерывно перестраивался, и его главные улицы уже  приобретали  тот  вид,
который  стал  так  для  них  характерен  во  второй  половине  двадцатого
столетия. Антисанитарная лошадь, так же  как  плебейский  велосипед,  были
изгнаны  с  мостовых,  покрытых  теперь   упругой   стекловидной   массой,
сверкавших безупречной чистотой, пешеходам оставили лишь узкую  полосу  от
былых широких тротуаров  по  обеим  сторонам  проезжей  части,  пересекать
которую им воспрещалось под страхом штрафа, взимавшегося  в  тех  случаях,
когда нарушителю удавалось уцелеть. Люди выходили из своих автомобилей  на
тротуар и через магазины нижних этажей  попадали  к  лифтам  и  лестницам,
ведущим к новым переходам для пешеходов,  носившим  название  "галерей"  и
тянувшимся  по  фронтонам  домов  на  высоте  второго  этажа;  соединенные
бесчисленными мостиками, эти галереи  придавали  новым  кварталам  Лондона
странное сходство с Венецией. На некоторых улицах сами галереи были  двух-
и даже трехэтажными. Всю ночь и большую часть дня витрины магазинов  сияли
электрическим  светом,  и,  чтобы  увеличить  их  число,  многие  магазины
устраивали в своих помещениях поперечные галереи для пешеходов.
   В этот вечер Барнет с некоторой опаской шел по  галереям,  ибо  полиция
имела право остановить любого бедно одетого человека и потребовать,  чтобы
он предъявил  Трудовое  Свидетельство,  и,  если  из  этого  документа  не
явствовало, что вышеозначенное лицо имеет работу, полицейский мог отослать
его вниз - на остатки тротуара вдоль мостовой.
   Впрочем, от этой участи Барнета спасал некоторый налет  аристократизма,
который еще сохранила его внешность; к тому же у полиции в тот вечер  было
достаточно  других  забот,  и  он  благополучно   добрался   до   галерей,
опоясывавших Лейстер-сквер - сердце Лондона и средоточие его развлечений.
   Барнет довольно живо описывает, как  выглядела  тогда  эта  площадь.  В
центре помещался сквер, поднятый над  землей  на  аркадах,  своды  которых
сверкали огнями; восемь легких мостиков соединяли  сквер  с  галереями,  а
внизу жужжали пересекающиеся потоки машин, устремлявшиеся то в одном, то в
другом направлении. А вокруг высились скорее причудливые,  чем  прекрасные
фасады зданий из небьющегося фарфора, испещренные  огнями,  исполосованные
режущей глаза световой рекламой, сверкающие,  отражающие  весь  свет,  все
огни.  Здесь   находились   два   старинных   мюзик-холла,   шекспировский
мемориальный театр, где муниципальные актеры неустанно  повторяли  один  и
тот же цикл шекспировских пьес, и еще четыре огромных здания с ресторанами
и кафешантанами, чьи острые, ярко освещенные шпили уходили в голубой мрак.
Только южная сторона площади представляла резкий контраст со всем, что  ее
окружало: она еще продолжала перестраиваться, и  над  зияющими  провалами,
возникшими  на  месте   исчезающих   викторианских   зданий,   поднимались
регаетчатые  переплеты  стальных  ферм,  увенчанные  подъемными   кранами,
застывшими в воздухе, словно простертые ввысь лапы какого-то чудовища.
   Этот каркас здания настолько приковал к себе внимание Барнета,  что  он
на мгновение забыл обо всем на свете. В нем  была  каменная  неподвижность
трупа, мертвящая тишина, бездействие; не было видно ни единого рабочего, и
все механизмы стояли без дела. Но шары  вакуумных  фонарей  заполняли  все
просветы трепещущим, зеленовато-лунным сиянием и казались настороженными в
самой своей неподвижности, словно солдаты на часах.
   Он обратился с вопросом к одному из прохожих и узнал, что в  этот  день
рабочие  забастовали  в   знак   протеста   против   применения   атомного
механического клепальщика,  что  должно  было  удвоить  производительность
труда и вдвое сократить число рабочих.
   - Нисколько не удивлюсь, если они пустят в ход бомбы, - сказал  Барнету
его  собеседник  и,  помедлив  немного,   пошел   дальше   к   мюзик-холлу
"Альгамбра".
   Барнет заметил оживление возле газетных киосков, расположенных по углам
площади.  На  огненных  транспарантах   мелькали   какие-то   сенсационные
сообщения. Забыв на миг о том, как пусты его карманы, Барнет направился  к
мостику, чтобы купить газету. В те  дни  газеты,  печатавшиеся  на  тонких
листах фольги, продавались только в определенных пунктах и для продажи  их
требовался специальный  патент.  Не  дойдя  до  середины  мостика,  Барнет
остановился,  заметив,  что  в  уличном  движении  произошла  перемена:  с
удивлением он наблюдал,  как  полицейские  сигналы  очищают  одну  сторону
проезжей  части  от  транспорта.  Но,  подойдя  ближе   к   транспарантам,
заменившим собой  афишки  викторианской  эпохи,  он  прочел,  что  Большая
Демонстрация Безработных уже движется через Вест-Энд, и таким образом,  не
потратив ни пенса, понял, в чем дело.
   Вскоре, как он рассказывает в своей  книге,  появилась  эта  процессия,
которая возникла стихийно, подобно походам безработных в былые времена,  и
которой полиция по каким-то  причинам  решила  не  препятствовать.  Барнет
ожидал  увидеть  неорганизованную  толпу,  но  в  приближавшейся   мрачной
процессии был какой-то  своеобразный  угрюмый  порядок.  Людская  колонна,
казавшаяся бесконечной, двигалась по мостовой мерным,  тяжелым  шагом,  на
ней лежал отпечаток  безысходной  безнадежности.  Барнет  пишет,  что  его
охватило желание присоединиться  к  ним,  но  все  же  он  остался  только
зрителем. Это была грязная, обтрепанная толпа чернорабочих, знакомых  лишь
с  устарелыми  формами  труда,  уже  вытеснявшимися  более   современными.
Процессия несла плакаты с освященным временем лозунгом: "Нам нужна работа,
а не подачки!". Только эти плакаты и оживляли ее ряды.
   Демонстранты не пели, они даже не переговаривались друг с другом; в  их
поведении  не  было  ничего  вызывающего,  ничего  воинственного;  они  не
преследовали никакой определенной цели, они просто  маршировали  по  самым
богатым кварталам Лондона, чтобы напомнить о себе. Они были  частицей  той
огромной массы дешевой, неквалифицированной рабочей силы,  которую  теперь
вытеснила еще более дешевая механическая  сила.  Им  приходил  конец,  как
пришел конец лошади.
   Барнет перегнулся через перила мостика, наблюдая за  ними;  бедственное
положение, в котором он сам находился, обострило  его  восприятие.  Сперва
это зрелище не пробудило в нем, по его словам, ничего, кроме отчаяния. Что
надо сделать, что можно сделать для этих избыточных масс человечества? Они
были так явно бесполезны... Так ни на что не пригодны... Так жалки.
   Чего они просят?
   Они были застигнуты врасплох непредвиденным. Никто не предугадал...
   И внезапно Барнету стало ясно, что означала эта с трудом волочащая ноги
бесконечная процессия. Это был  протест  против  непредвиденного,  мольба,
обращенная к тем, кому  больше  посчастливилось,  кто  оказался  мудрее  и
могущественнее... Мольба о чем? О разуме.  Эта  безмолвная  масса,  тяжело
бредущая ряд за рядом, выражала свой протест тем, другим, кто  должен  был
предвидеть возможность подобных потрясений... Так или иначе,  они  обязаны
были это предвидеть... и все уладить...
   Вот что смутно чувствовали эти человеческие обломки, вот что выражал их
немой протест.
   "Все это открылось мне, словно вдруг свет вспыхнул в темной комнате,  -
говорит Барнет. - Эти люди возносили мольбы к  таким  же  людям,  как  они
сами,  как  когда-то  они  обращались  к  богу!  Человеку  труднее   всего
отказаться от  веры.  И  они  перенесли  эту  веру  на  человечество.  Они
приписывали обществу собственные живые черты.  Они  все  еще  верили,  что
где-то существует разум - пусть даже равнодушный, пусть даже враждебный...
Нужно  только  тронуть  его,  пробудить   его   совесть,   заставить   его
действовать... А я увидел, что _пока еще такого разума не существует_, мир
еще ожидал его появления. Я знал, что этот разум еще должен  быть  создан,
что эта воля к добру и порядку еще должна быть собрана воедино из тех крох
доброжелательности, благородных побуждений и всего, что есть прекрасного и
созидательного в наших душах, - собрана по песчинкам во имя общей  цели...
Все это еще должно было возникнуть..."
   Не характерно  ли  для  расширившегося  кругозора  тех  лет,  что  этот
довольно обычный молодой человек, который в любую из предшествующих  эпох,
вероятно, был бы погружен в заботы о своем личном  благополучии,  оказался
способным раздумывать подобным образом над нуждами человечества  и  делать
обобщения?
   Однако над  диким  хаосом  противоречий  и  непомерного  напряжения,  в
котором жило тогда  человечество,  уже  забр