подшивать копии. В эту минуту ее услуги не требовались, и  ей
было разрешено покинуть бюро диктовки и выйти  на  террасу  перед  главным
залом, чтобы съесть там скромный ужин, который она  принесла  с  собой  из
дома, и подышать свежим воздухом.
   Стоя на террасе, молодая женщина могла видеть не  только  широкую  реку
внизу и всю восточную часть Парижа  от  Триумфальной  арки  до  Сен-Клу  -
черные или смутно-серые громады и массивы зданий, рассекаемые  золотыми  и
розовыми вспышками реклам, и неустанно бегущие под тихим беззвездным небом
переплетающиеся ленты огненных букв,  -  но  и  весь  большой  зал  с  его
стройными колоннами, легкими сводами и огромными  гроздьями  электрических
люстр. Там на многочисленных столах лежали огромные карты,  выполненные  в
таком крупном масштабе, что при  взгляде  на  любую  из  них  легко  могло
показаться,  будто  видишь  перед  собой   маленькую   страну.   По   залу
безостановочно сновали курьеры, и адъютанты меняли местами  и  передвигали
небольшие фигурки, символизирующие сотни и тысячи солдат, а посреди  всего
этого,  возле  той  карты,  где  шло   самое   жаркое   сражение,   стояли
главнокомандующий и его  двое  советников,  разрабатывая  планы  операций,
руководя ходом военных действий. Стоило одному только слову слететь  с  их
уст, и тотчас там,  на  реальных  полях  сражений,  приходили  в  движение
мириады послушных исполнителей  их  воли.  Люди  вставали,  шли  вперед  и
умирали. Устремленные на карту взоры этих трех людей решали участь  наций.
Да, они были подобны богам.
   И особенно был подобен богу Дюбуа.  Это  он  принимал  решения;  другие
могли лишь высказывать свое мнение - не больше. И ее душа - душа женщины -
исполнилась восторженным обожанием к этому суровому, красивому, величавому
старцу.
   Однажды ей  пришлось  получать  распоряжения  непосредственно  от  него
самого. Она ожидала его  приказа,  замирая  от  счастья...  и  страха.  Ее
восторг был отравлен боязнью, что она может ошибиться и опозорит себя...
   Сейчас она следила за Дюбуа сквозь стеклянную дверь веранды, как  может
следить влюбленная женщина, не упуская ни малейшей детали -  и  ничего  не
замечая, кроме деталей.
   Она заметила, что он говорил мало. И  редко  бросал  взгляд  на  карту.
Высокий англичанин, стоявший рядом с ним, был явно обуреваем целым  сонмом
идей - противоречивых идей; при каждом передвижении красных, синих, черных
и желтых маленьких фигурок на карте он вытягивал  шею  то  в  одну,  то  в
другую сторону и старался привлечь внимание главнокомандующего то  к  той,
то к этой подробности. Дюбуа выслушивал его, кивал, ронял одно-два слова и
снова погружался в неподвижную  задумчивость,  словно  орел  с  герба  его
страны.
   Она не могла видеть глаз Дюбуа: так глубоко запали они в глазницах  под
белыми бровями, - а уста, изрекавшие решения, были  скрыты  под  нависшими
усами.  Виар  тоже  говорил  мало.  Это   был   темноволосый   мужчина   с
внимательными и грустными глазами и устало поникшей головой. Его  внимание
было сейчас сосредоточено на действиях правого фланга  французов,  которые
продвигались через Эльзас  к  Рейну.  Виар  был  старым  товарищем  Дюбуа;
вспомнив это, она решила, что он лучше знает его и  доверяет  ему  больше,
чем этот чужой, этот англичанин...
   Молчать, оставаться всегда бесстрастным и по возможности поворачиваться
в профиль - эти правила старик Дюбуа усвоил много лет назад.  Делать  вид,
что знаешь все, не проявлять удивления и ни при каких  обстоятельствах  не
действовать  поспешно,  ибо  поспешность  уже  сама  по  себе  -   признак
непродуманности действий. Руководствуясь этими несложными правилами, Дюбуа
еще с тех лет, когда он был подающим надежды младшим офицером  -  тихим  и
почти рассеянным, неторопливым, но  исполнительным,  -  начал  завоевывать
отличную репутацию. Уже тогда о  нем  говорили:  "Он  далеко  пойдет".  За
пятьдесят лет военной службы в мирное время  он  не  пропустил  ни  одного
служебного дня, а во время учебных маневров его спокойное упорство ставило
в тупик, завораживало и приводило к поражению многих куда более  способных
и энергичных офицеров. В глубине души Дюбуа считал,  что  только  он  один
постиг основной секрет современного военного искусства. Этот секрет и  был
ключом ко всей его карьере. Это открытие заключалось  в  том,  что  _никто
ничего не знает_, и поэтому действовать - это значит непременно  впасть  в
ошибку, а говорить - значит признаваться в своих ошибках, и что  тот,  кто
действует  медленно,  упорно,  а  главное,  молча,  может  скорее   других
рассчитывать на успех. А пока надо  хорошо  кормить  солдат.  И  теперь  с
помощью той же самой стратегии он надеялся  разрушить  таинственные  планы
командования Центральных Европейских Держав. Пусть себе англичанин толкует
о мощном фланговом наступлении через Голландию при  поддержке  поднявшихся
вверх по Рейну английских подводных лодок, гидропланов и миноносцев; пусть
себе Виар вынашивает блестящий план  сосредоточения  мотоциклетных  войск,
аэропланов и лыжников в горах Швейцарии для внезапного удара на Вену.  Все
это следовало выслушать... и  подождать,  чтобы  экспериментировать  начал
противник. Все это одни эксперименты. А пока он продолжал поворачиваться в
профиль с видом полной  уверенности  в  себе,  словно  хозяин  автомобиля,
который уже отдал все распоряжения шоферу.
   И  это  спокойное  лицо,  это  выражение  глубокой   невозмутимости   и
абсолютной уверенности в  себе  и  в  своих  познаниях  придавали  силу  и
уверенность всем, кто его окружал. На  огромных  картах  лежала  тень  его
высокой фигуры, отбрасываемая  бесчисленными  светильниками,  похожими  на
огненные гроздья, то черная, то почти прозрачная, повторенная десятки раз,
падающая то под одним углом, то под другим, доминирующая над всем.  И  эта
бесчисленно повторенная тень как бы символизировала его власть.  Когда  из
аппаратной появлялся очередной адъютант, чтобы  изменить  расположение  на
карте тех или  других  фигур,  внести  ту  или  иную  поправку,  заменить,
согласно полученным донесениям, один полк Центральных  Европейских  Держав
двадцатью, отвести назад, продвинуть вперед или  совсем  убрать  с  театра
военных   действий   какое-либо   соединение   союзников,   маршал   Дюбуа
отворачивался, делая вид,  что  не  замечает  происходящего,  или,  бросив
взгляд на карту, позволял себе легкий кивок, словно учитель, видящий,  как
ученик сам исправил свою ошибку: "Да, так лучше".
   Он изумителен, думала машинистка, стоявшая на  веранде,  и  изумительно
все, что там происходит. Это был мозг западного мира,  это  был  Олимп,  у
подножия которого лежали  враждующие  страны.  И  маршал  Дюбуа  возвращал
Франции, Франции, которая так  долго  в  бессильном  гневе  смотрела,  как
попираются права ее империи, ее былое первенствующее положение в мире.
   И машинистке казалось, что ей выпала неслыханная честь:  она,  женщина,
тоже участвует во всем этом.
   Нелегко быть женщиной, готовой пасть на колени перед  своим  кумиром  и
вместе  с  тем  оставаться  бесстрастной,  отчужденной,  исполнительной  и
точной. Она должна владеть собой...
   Она  предалась  мечтам,  фантастическим  мечтам  о   будущем,   которое
наступит, когда война окончится победой. Быть может, тогда эта  суровость,
этот панцирь непроницаемости будет сброшен, и боги снизойдут до  смертных.
Ее ресницы медленно опустились...
   Внезапно она вздрогнула  и  очнулась.  Она  почувствовала,  что  тишина
окружающей ее ночи чем-то нарушена. Внизу, на мосту, происходило  какое-то
волнение и какое-то движение на улице, а в небе среди  облаков  заметались
лучи прожекторов, установленных где-то над  Трокадеро.  А  затем  волнение
перекинулось с улицы на террасу, где она стояла, и ворвалось в зал.
   Один из часовых вбежал с террасы в  зал  и  кричал  что-то,  размахивая
руками.
   И все вокруг изменилось. Какая-то дрожь разливалась,  пронизывала  все.
Машинистка  ничего  не  понимала.  Казалось,  все  водопроводные  трубы  и
подземные  машины,  кабели  и  провода  запульсировали,  задергались,  как
кровеносные сосуды. И она ощутила дуновение, похожее  на  порыв  ветра,  -
дуновение ужаса.
   Ее глаза невольно устремились к маршалу  -  так  испуганное  дитя  ищет
глазами мать.
   Его лицо было все так же безмятежно.  Правда,  ей  показалось,  что  он
слегка нахмурился, но это было вполне понятно, ибо граф  Делийский,  делая
какие-то отчаянные жесты длинной худой рукой, взял его за  локоть  и  явно
старался увлечь к двери, ведущей на веранду. А Виар почти бежал к огромным
окнам, как-то странно изогнувшись и устремив взгляд вверх.
   Что происходит там, в небе?
   И тут раздался грохот, похожий на раскаты грома.
   Грохот обрушился  на  нее,  как  удар.  Скорчившись,  она  прижалась  к
каменной балюстраде и  поглядела  вверх.  Она  увидела  три  черные  тени,
метнувшиеся  вниз  в  разрывах  облаков,  и  позади  двух  из  них  -  две
огненно-красные спирали...
   Страх парализовал в ней  все,  кроме  зрения,  и  несколько  мгновений,
казавшихся вечностью, она смотрела на эти красные смерчи, летящие  на  нее
сверху.
   Мир вокруг куда-то исчез. На земле не существовало уже  больше  ничего,
кроме пурпурно-алого, ослепительного сверкания и  грохота  -  оглушающего,
поглощающего все, не смолкающего ни на мгновение грохота. Все другие  огни
погасли, и в этом слепящем  свете,  оседая,  рушились  стены,  взлетали  в
воздух колонны, кувыркались карнизы и кружились куски стекла.
   Машинистке казалось, что  огромный  пурпурно-алый  клубок  огня  бешено
крутится среди этого вихря обломков,  яростно  терзает  землю  и  начинает
зарываться в нее подобно огненному кроту.


   Машинистка очнулась, как после глубокого сна.
   Она почувствовала, что лежит ничком на какой-то земляной насыпи и  одна
ее ступня погружена в горячую воду.  Она  хотела  приподняться  и  ощутила
острую боль в ноге.  Она  не  понимала,  ночь  это  или  день  и  где  она
находится. Она снова сделала попытку приподняться, вздрогнула,  застонала,
перевернулась на спину, села и огляделась по сторонам.
   Кругом, как показалось ей, царила тишина.  В  действительности  же  она
находилась в самом центре неистового шума, но не  замечала  этого,  потому
что ее слух был поврежден.
   То, что она увидела, никак не укладывалось в ее сознании.
   Вокруг  нее  был  странный  мир,   беззвучный   мир   разрушения,   мир
исковерканных, нагроможденных друг на друга предметов. И все  было  залито
мерцающим пурпурно-алым светом, и только этот свет, единственный из всего,
что ее окружало, казалось, был ей почему-то знаком. Потом совсем рядом она
увидела Трокадеро, возвышавшийся над хаосом обломков, - здание изменилось,
чего-то в нем не хватало, и тем не менее это, без сомнения, был Трокадеро:
его  силуэт  отчетливо  выделялся  на  фоне   залитых   багровым   светом,
крутящихся, рвущихся вверх клубов пара. И тут она вспомнила Париж, и Сену,
и  теплый  вечер,  и  подернутое  облаками  небо,  и   сверкающий   огнями
великолепный зал Военного Руководства...
   Она приподнялась, вползла немного выше  по  склону  земляной  насыпи  и
снова огляделась по сторонам, уже яснее понимая, что произошло...
   Груда земли, на которой она лежала, вдавалась наподобие мыса в реку,  а
почти у ее ног виднелось озерцо, из которого во  все  стороны  растекались
теплые ручейки и струйки. Примерно в футе  над  ним  свивались  в  спирали
клубы пара. В воде отражалась верхняя часть какой-то очень знакомой на вид
колонны. По другую сторону мыса из воды почти отвесной  стеной  вздымались
руины, увенчанные огненной короной,  и,  отражая  ее  сверкание,  клубясь,
взлетали к  зениту  огромные  столбы  пара.  Оттуда,  с  вершины  руин,  и
распространялось это синевато-багровое сияние, заливавшее  своим  зловещим
светом все вокруг, и мало-помалу эти  руины  связались  в  ее  сознании  с
исчезнувшим зданием Военного Руководства.
   - Ах! - прошептала она и застыла на  секунду  в  полной  неподвижности,
уставившись прямо перед собой широко раскрытыми глазами, прильнув к теплой
земле.
   Потом это оглушенное, искалеченное существо снова начало  озираться  по
сторонам. Женщина почувствовала, что ей необходимо увидеть  других  людей.
Ей хотелось говорить, хотелось задавать  вопросы;  хотелось  рассказать  о
том, что с ней произошло. Нога  жестоко  болела.  Так  где  же  санитарный
автомобиль? В ее душе поднималось раздражение. Ведь произошла  катастрофа!
А  когда  происходит  катастрофа,  то  съезжаются  санитарные  автомобили,
полиция и врачи ищут раненых...
   Она вытянула шею, приглядываясь. Рядом как будто кто-то был.  Но  всюду
стояла мертвая тишина.
   - Мосье! - крикнула она и, не слыша собственного  голоса,  заподозрила,
что у нее поврежден слух.
   Ей было страшно и одиноко среди этого дикого хаоса, а  этот  человек  -
если это действительно человек, -  быть  может,  еще  жив,  хотя  и  лежит
совершенно неподвижно. Быть может, он только потерял сознание...
   Скачущие отблески огня упали на его тело, осветив его  на  мгновение  с
поразительной отчетливостью. Это был маршал Дюбуа.  Он  лежал  на  большом
обрывке военной карты, к которой прилипли,  с  которой  свисали  маленькие
деревянные фигурки - пехота, кавалерия, артиллерийские орудия,  занимавшие
пограничный рубеж. Маршал словно не замечал того, что происходило  кругом,
у него был  отсутствующий  вид.  Казалось,  он  был  погружен  в  глубокие
размышления...
   Она не различала его глаз, скрытых под нависшими бровями, но брови были
как  будто  нахмурены.  Да,  он  хмурился,  словно  не  хотел,  чтобы  его
беспокоили, но его лицо еще  хранило  отпечаток  спокойной  уверенности  в
себе,  дышало  убеждением,  что   Франция   может   чувствовать   себя   в
безопасности, пока ее судьба в его руках.
   Женщина не стала  больше  окликать  его,  но  подползла  чуть  поближе.
Страшное предположение заставило расшириться ее зрачки. Сделав мучительное
усилие, она приподнялась и заглянула за груду обломков. Рука ее  коснулась
чего-то влажного, и, инстинктивно отдернув ее, она застыла.
   То, что лежало перед ней, уже не было человеком: это был кусок человека
- голова и плечи, переходившие в темное  месиво  и  черную  поблескивающую
лужу...
   И пока она смотрела, окаменев, развалины над  ее  головой  покачнулись,
стали оседать и рухнули. Кипящий поток хлынул на женщину, и ей показалось,
что он стремительно уносит ее куда-то вниз...



3

   Когда молодой авиатор, командир французского  военно-научного  корпуса,
круглоголовый, грубоватый малый с коротко подстриженными темными волосами,
услышал о гибели Военного Руководства,  он  только  рассмеялся.  Все,  что
лежало вне сферы его деятельности, нисколько не волновало его воображения.
Что ему за дело, если Париж в огне! Его родители и сестра жили в  Кодбеке,
а единственная девушка, за которой он когда-либо ухаживал -  да  и  то  не
очень рьяно, - в Руане. Он хлопнул своего помощника по плечу.
   - Ну, теперь, - сказал он, - ничто  на  свете  не  может  нам  помешать
добраться  до  Берлина  и  отплатить  им  той  же  монетой...   Стратегия,
государственные соображения - с этим теперь покончено...  Пошли,  дружище,
покажем этим старым бабам, на что мы способны, когда  никто  не  сует  нам
палки в колеса.
   Пять минут он провел у телефона, отдавая распоряжения, а затем вышел во
двор  замка,  в  котором  находился  его  штаб,  и  приказал  подать  себе
автомобиль. Надо было спешить - до восхода солнца оставалось  каких-нибудь
полтора часа. Он  поглядел  на  небо  и  с  удовлетворением  заметил,  что
побледневший небосвод на востоке затягивают тяжелые тучи.
   Этот молодой человек был весьма изобретателен и хитер. Его аэропланы  и
боеприпасы были разбросаны на большом пространстве:  спрятаны  в  амбарах,
засыпаны сеном, укрыты в лесах. Даже сокол мог бы  разглядеть  их,  только
приблизившись на расстояние выстрела. Но сегодня ночью авиатору нужен  был
один-единственный аэроплан, и он был у него под рукой: в полной готовности
он стоял, накрытый брезентом, между двумя скирдами милях в двух от  замка.
На нем авиатор собирался лететь на Берлин только с одним помощником. Двоих
людей было достаточно для того, что он собирался сделать...
   Он распоряжался даром, который наука навязала еще не готовому для  него
человечеству в дополнение ко  всем  своим  прочим  дарам  -  черным  дарам
разрушения, - а этот молодой человек не был  склонен  к  чувствительности,
скорее - к опасности и риску...
   В его смуглом лице с блестящей, глянцевитой кожей отчетливо  проступали
негроидные черты. Он улыбался,  как  бы  предвкушая  удовольствие.  В  его
низком, сочном голосе звучал затаенный смешок, и, отдавая распоряжения, он
подчеркивал свои слова  выразительным  жестом  большой  волосатой  руки  с
вытянутым вперед длинным указательным пальцем.
   - Мы заплатим им той же монетой!  -  говорил  он.  -  Заплатим  сполна!
Нельзя терять ни минуты, ребята...
   И вот за грядой  облаков,  сгустившихся  над  Вестфалией  и  Саксонией,
бесшумный, как солнечный луч, пронесся  аэроплан  с  беззвучно  работающим
атомным   двигателем   и   фосфоресцирующим   гироскопическим    компасом,
устремляясь, как стрела, к нервному центру,  руководящему  всеми  военными
силами Центральных Европейских Держав.
   Он летел не особенно высоко, этот аэроплан, - он скользил в сотне футов
над  облачной  пеленой,  скрывавшей  землю,  скользил,  готовый  в   любое
мгновение нырнуть в ее влажный мрак, если на горизонте появится  вражеский
аэроплан. Молодой кормчий этого воздушного корабля делил свое  напряженное
до предела внимание между направляющими его путь звездами  над  головой  и
плотным слоем клубящихся паров,  скрывавших  от  него  землю.  На  больших
пространствах эти облака лежали ровным слоем,  словно  застывшая  лава,  и
были  почти  столь  же  неподвижны,  но  кое-где  этот   слой   становился
прозрачным, и в разрывах  смутно  мелькала  далекая  промоина,  в  которой
просвечивала поверхность земли. Один раз авиатор отчетливо увидел огненный
чертеж железнодорожной станции, в другой раз  он  успел  заметить  горящую
ригу на склоне какого-то высокого холма: за завесой бурлящего  дыма  пламя
казалось синевато-багровым. Но даже там, где земля  была  окутана  саваном
облаков, она жила  в  звуках.  Сквозь  их  пласты  долетал  глухой  грохот
мчащихся поездов, гудки автомобилей... С юга доносился треск  перестрелки,
а когда цель была уже недалеко, авиатор услышал крик петуха...
   Небо над  этим  морем  облаков,  сначала  темное,  усыпанное  звездами,
понемногу все светлело и светлело  с  северо-востока,  по  мере  того  как
занималась заря. Млечный Путь растаял в синеве, и мелкие звезды  померкли.
Лицо  искателя  приключений  и  риска,   сжимавшего   штурвал   аэроплана,
зеленоватое от падавшего на него отблеска фосфоресцирующего овала Компаса,
было  красиво  в   своей   непреклонной   целеустремленной   решимости   и
бессмысленно  счастливо,  как  у  слабоумного,   наконец-то   завладевшего
коробкой спичек. Его помощник, человек, не наделенный воображением, сидел,
широко расставив ноги; на полу между его ног  стоял  длинный,  похожий  на
гроб ящик с тремя отделениями для трех  атомных  бомб  -  бомб  совершенно
нового типа, еще ни разу не испытанных, взрывное действие  которых  должно
было продолжаться беспрерывно в течение неопределенно  долгого  срока.  До
сих пор каролиний - основное взрывчатое вещество этих бомб  -  подвергался
испытаниям только в ничтожно  малых  количествах  внутри  стальных  камер,
впаянных в свинец. Помощник авиатора знал, что в темных шарах,  покоящихся
на дне ящика, стоявшего между его ног, дремлют  гигантские  разрушительные
силы, но собирался точно выполнить полученный приказ и ни о чем не  думал.
Его орлиный профиль на  фоне  звездного  неба  не  выражал  ничего,  кром