ходящего, и оказалось возможным совершить все то, что  он  совершил.
Но в другие, более благополучные времена - не правда ли, Вильгельм?  -  он
бы остался  тем  же,  чем  был  его  отец:  зажиточным  лавочником,  очень
добропорядочным,  очень  аккуратным,  очень  честным.  И  по   праздникам,
прихватив с собой кувшин отличного сидра и мадам Леблан с ее вязаньем,  он
отправлялся  бы  куда-нибудь   в   лодочке   и,   усевшись   под   большим
полосато-зеленым зонтиком, старательно удил бы пескарей...
   Американский президент и японский принц в очках дружно запротестовали.
   - Если я к нему несправедлив, - сказал король, - это только потому, что
мне хочется как можно нагляднее представить  вам  мою  точку  зрения.  Мне
хочется, чтобы вам стало ясно, как ничтожны люди и дни и как в сравнении с
ними велик человек...



4

   Так король Эгберт говорил в Бриссаго, после того как было провозглашено
объединение мира. И затем каждый вечер все члены собрания обедали  вместе,
и  непринужденно  беседовали,  и  начинали  привыкать  друг  к  другу,   и
оттачивали свои мысли в спорах.  И  каждый  день  они  работали  сообща  и
некоторое время в самом деле вполне искренне  верили,  что  создают  формы
нового, всемирного правительства.
   Начали обсуждать конституцию.  Однако  некоторые  вопросы  настоятельно
требовали немедленного разрешения, и они занялись ими. Конституция могла и
подождать. Понемногу выяснилось (как и предвидел король  Эгберт),  что  ей
придется ждать  неопределенное  время,  а  пока,  приобретая  все  большую
уверенность в себе, собрание продолжало управлять миром...
   Вечером, после первого заседания Совета, король Эгберт много говорил, и
много пил, и  щедро  расточал  похвалы  местному  красному  вину,  которое
раздобыл для них Леблан; собрав вокруг себя  группу  единомышленников,  он
произнес пространную речь в защиту простоты, превознося  ее  до  небес,  и
заявил, что высшая, конечная цель искусства, религии, философии и науки  -
упрощение. Он объявил  себя  приверженцем  простоты.  И  привел  в  пример
Леблана как самый блестящий образец этой добродетели, с чем все единодушно
согласились.
   Когда наконец все встали  из-за  стола  и  начали  расходиться,  король
почувствовал необычайный прилив восторженной нежности к  Леблану  и  отвел
его в сторону, чтобы обсудить с ним один, как он  выразился,  пустячок.  У
него есть, сказал он, орден, который не в пример  всем  прочим  орденам  и
медалям, какие только существуют на свете, никогда  не  был  опозорен.  Он
предназначался исключительно для пожилых людей, обладающих самыми высокими
достоинствами,  чьи  блестящие  дарования  достигли  полной  зрелости,   и
обладателями  этого  ордена  являлись  лишь  наиболее  прославленные  люди
каждого столетия,  поскольку,  конечно,  в  этом  вопросе  можно  доверять
королевским советникам. Он понимает, сказал король,  что  теперь  все  эти
звезды  и  ленты   утратили   какое-либо   значение,   заслоненные   более
существенными делами, а сам он и раньше не придавал им никакой  цены,  но,
может быть, настанет время, когда к ним  будут  проявлять  ретроспективный
интерес, и, короче говоря, он хотел бы наградить Леблана  Орденом  Заслуг.
Им руководит при этом только одно побуждение,  добавил  король:  искреннее
желание выразить Леблану свое глубокое уважение. Говоря это, король  почти
по-братски положил Леблану руку на плечо.
   Леблан принял предложение со смущением и замешательством, отчего король
еще больше уверовал в его восхитительную простоту. Он ответил, что как  ни
лестна для него столь  высокая  награда,  в  настоящую  минуту  это  может
породить зависть, и поэтому он предлагает отложить награждение до тех пор,
пока он не завершит свои  труды,  которые  этот  орден  мог  бы  увенчать.
Поколебать его решение королю не удалось, и они расстались,  выразив  друг
другу взаимное уважение.
   После этого король призвал  к  себе  Фермина,  чтобы  продиктовать  ему
вкратце кое-какие из высказанных им в тот день мыслей. Однако минут  через
двадцать свежий горный воздух  нагнал  на  него  сладкую  дремоту,  и  он,
отпустив Фермина, улегся в постель и тотчас погрузился в сон, на  редкость
глубокий и приятный. Он провел деятельный день и был доволен собой.



5

   Установление  нового  порядка,  начавшееся  в  таких  гуманных  формах,
протекало - во всяком случае, по мерке прошлых эпох - чрезвычайно  быстро.
Воинственный дух  человечества  истощился.  Лишь  кое-где  еще  притаилась
свирепость.  В  течение  многих  десятилетий  политическая   разобщенность
приводила к чудовищному усилению воинственной  деятельности  человечества.
Теперь  это  стало  очевидно.  Оказалось,  что  стремление  вооружаться  в
значительной  степени  опиралось  на  побуждения  отнюдь   не   такие   уж
агрессивные: на  страх  перед  войной  и  воинственными  соседями.  Весьма
сомнительно,  чтобы  когда-либо   на   всем   протяжении   истории   среди
непосредственно воевавших людей нашлась бы более или менее  многочисленная
группа тех, кто, посвятив себя военной деятельности, и в  самом  деле  был
обуреваем жаждой проливать кровь и подвергать свою жизнь  опасности.  Судя
по всему, выйдя из  первобытного  состояния,  человек  в  среднем  утратил
склонность к такого рода занятиям. Служба  в  армии  стала  профессией,  и
связанная с ней перспектива убийств рассматривалась скорее как  неприятная
возможность,  чем  как  увлекательная   неизбежность.   Тот,   кто   будет
перелистывать старые газеты и журналы, прилагавшие столько  усилий,  чтобы
не дать угаснуть духу милитаризма, найдет в  них  не  воспевание  славы  и
подвигов,  а  опасливые  рассуждения  о  неприятных  сторонах   вражеского
вторжения и иноземного ига. Словом, милитаризм был трусостью.  Вооруженная
до зубов Европа двадцатого века решила воевать, как решает взбесившаяся от
страха овца броситься в воду. И теперь, когда  смертоносное  оружие  стало
само взрываться в руках Европы, она с радостью готова была отшвырнуть  его
от себя и не искать больше мнимого прибежища и спасения в насилии.
   Потрясение, пережитое человечеством, заставило  его  на  какой-то  срок
сбросить личины: почти все умные люди, которые  до  сих  пор  поддерживали
сложившуюся еще в древности враждебную разобщенность,  ощутили  внутреннюю
необходимость действовать с открытым забралом и без  задних  мыслей,  и  в
этой атмосфере общего нравственного  возрождения  почти  не  было  попыток
продать свое согласие на новый порядок подороже. Хотя человек,  бесспорно,
существо в достаточной мере безрассудное, все же едва ли кто-нибудь станет
торговаться, выбираясь из горящего здания по пожарной  лестнице.  А  Совет
умел и  принимать  в  этих  случаях  свои  меры,  "Патриоты",  захватившие
лаборатории и арсенал в окрестностях Осаки и пытавшиеся поднять  в  Японии
восстание против включения ее в  Единую  Республику  Человечества,  сильно
просчитались,  делая  ставку  на  национальную  гордость,  и  получили  по
заслугам от своих же соотечественников. Схватка в арсенале была  одной  из
наиболее ярких страниц последней главы в истории войн. До последней минуты
"Патриоты" не могли решить, следует ли им в случае поражения взорвать свой
запас атомных бомб или нет. Решая этот вопрос, они вступили в бой на мечах
перед дверями из иридия, и  сторонники  умеренных  действий  находились  в
отчаянном положении - все из них, кроме десятерых, были убиты или  ранены,
- когда в арсенал ворвались сторонники республики...



6

   Только один монарх во всем мире не пожелал  признать  новый  порядок  и
подчиниться ему. Это был король балканский, по прозванию "Славянский Лис",
непонятный пережиток средневековья. Он вел переговоры, спорил и не  спешил
отказаться от своих прав. Он проявил необычайную увертливость в соединении
с  поразительным  безрассудством,  уклоняясь  от   многократных   вызовов,
полученных им из Бриссаго. То он был нездоров, то  не  мог  расстаться  со
своей новой  официальной  фавориткой:  его  полуварварский  двор  во  всем
подражал лучшим романтическим образцам. Эту его тактику умело  поддерживал
его премьер-министр доктор Пестович. Не сумев  добиться  для  себя  полной
независимости,  король  Фердинанд-Карл  потребовал,   к   большой   досаде
совещания, чтобы его государство было объявлено протекторатом.  Наконец  в
довольно неубедительной форме он  заявил  о  своей  покорности  и  тут  же
воздвиг целую гору препятствий при передаче  государственного  аппарата  в
руки нового правительства.  И  действия  короля  горячо  поддерживали  его
подданные - неграмотные крестьяне,  исполненные  смутного,  но  страстного
патриотизма и практически еще не знакомые  с  действием  атомных  бомб.  И
главное, он сохранил власть надо всеми балканскими аэропланами.
   И тут впервые к необычайной наивности  Леблана  как  будто  примешалась
некоторая двуличность. Он продолжал развивать свою деятельность по мирному
объединению всех государств земного шара  так,  словно  принял  покорность
Балкан за чистую монету, и объявил, что с пятнадцатого  июля  весь  корпус
аэропланов, несущий охрану Совета в Бриссаго, будет распущен. На самом  же
деле в этот  знаменательный  день  он  удвоил  воздушную  охрану  и  отдал
необходимые  распоряжения  о  соответствующем  размещении  аэропланов.  Он
провел  несколько  совещаний  с  различными  специалистами,  и,  когда  он
посвятил короля Эгберта в свои планы, бывший монарх, слушая его необычайно
точные и ясные предположения, невольно  вспомнил  вдруг  свою  полузабытую
фантазию: Леблан под зеленым зонтиком терпеливо удит рыбу.
   Семнадцатого июля, около пяти  часов  утра,  один  из  дальних  часовых
бриссагского воздушного флота, незаметно круживший в  облаках  над  озером
Гарда, заметил чужой аэроплан, летевший в западном направлении, и окликнул
его; не получив ответа, он  дал  сигнал  по  беспроволочному  телеграфу  и
пустился в погоню. Почти тотчас над горным кряжем на западе  появился  рой
его товарищей, и, прежде чем неизвестный аэроплан  успел  увидеть  впереди
Комо, вокруг него уже смыкалось кольцо  из  десятка  машин.  Его  авиатор,
по-видимому, заколебался, спустился к самым вершинам и повернул на юг,  но
тут же заметил биплан, летевший ему наперерез. Тогда  он  снова  повернул,
взял курс прямо на поднимавшееся из-за гор солнце и прошел  на  расстоянии
ста ярдов от своего первого преследователя.
   Находившийся в этом аэроплане стрелок мгновенно открыл огонь и  доказал
свою находчивость, прежде всего выстрелив в пассажира. Аэронавт не мог  не
слышать, как закричал его раненый товарищ, однако он так спешил  скрыться,
что, боясь потратить хотя бы секунду, даже не  оглянулся.  За  его  спиной
прозвучали еще два выстрела. Не выключая мотора, он сжался в комок и минут
двадцать вел свою машину, каждый миг ожидая получить сзади пулю. Ни одного
выстрела не последовало, и когда он наконец оглянулся,  то  увидел  совсем
близко три больших аэроплана, а его товарищ с тремя пулями  в  теле  лежал
мертвый на своих бомбах. Его преследователи, несомненно, не собирались  ни
разбивать его аэроплана, ни убивать его самого,  но  неумолимо  заставляли
его спускаться все ниже, ниже, ниже... Он  уже  заметался  в  какой-нибудь
сотне ярдов над кукурузными и рисовыми полями. Впереди черным силуэтом  на
фоне утренней зари темнело какое-то  селение  со  стройной  колокольней  и
металлические мачты с проводами, миновать которых он не мог.  Он  выключил
мотор и камнем упал вниз.  Быть  может,  он  надеялся,  что,  сев,  успеет
добраться до бомб, но его безжалостные преследователи пронеслись над ним и
застрелили его прежде, чем он достиг земли.
   Три аэроплана опустились  по  спирали  на  траву  рядом  с  разбившейся
машиной. Из аэропланов выскочили стрелки и,  держа  в  руках  свои  легкие
винтовки, побежали к груде обломков и двум убитым людям. Длинный,  похожий
на гроб ящик, стоявший на полу аэроплана, сломался, и в нем  на  подстилке
из соломы мирно покоились три черных предмета,  каждый  с  двумя  ручками,
похожими на ручки кувшина.
   Эти предметы настолько приковали к себе внимание победителей, что никто
даже не взглянул на два  изуродованных  и  окровавленных  трупа,  лежавших
среди обломков, словно это были не люди, а случайно  раздавленные  колесом
лягушки на дороге.
   - Черт побери! - крикнул один. - Глядите, вот они!
   - И совсем не поврежденные! - сказал другой.
   - Мне еще никогда не доводилось их видеть, - сказал первый.
   - Они больше, чем я думал, - сказал второй.
   К ним подошел третий. Секунду он смотрел  на  бомбы,  а  затем  перевел
взгляд на мертвого человека  с  раздавленной  грудной  клеткой,  лежавшего
среди  развороченной  земли  и  зеленой  примятой  травы,  под   обломками
аэроплана.
   - Тут нельзя рисковать, - сказал он, словно извиняясь.
   Остальные двое тоже обернулись к своим жертвам.
   - Мы должны передать сообщение, - сказал первый.
   Черная тень закрыла от  них  солнце.  Они  поглядели  вверх  и  увидели
аэроплан, из которого был сделан последний выстрел.
   - Что передавать? - прозвучал вопрос из мегафона.
   - Три бомбы, - хором ответили снизу.
   - Откуда они? - спросил мегафон.
   Три стрелка поглядели друг на друга и шагнули к мертвым. Одного осенила
какая-то мысль.
   - Передавай пока, - сказал он, - а мы тем временем поищем.
   Их  авиаторы  присоединились  к  ним,  и  все  шестеро,   не   смущаясь
присутствием мертвецов, начали  торопливо  рыться  в  обломках  в  поисках
каких-либо примет, чтобы опознать людей и аэроплан. Они обыскивали карманы
убитых, их окровавленную одежду, мотор, остатки корпуса.  Они  перевернули
трупы и оттащили их в сторону. Ни на чем не было  ни  единой  метки...  ни
один предмет не выдал своего происхождения.
   - Мы ничего не можем обнаружить! - сообщили они наконец.
   - Никаких следов?
   - Никаких.
   - Я спускаюсь, - передал человек сверху...



7

   Славянский Лис  стоял  на  металлическом  балконе  своего  причудливого
дворца, построенного в новом  стиле.  Балкон  висел  над  обрывом;  внизу,
сверкая на солнце, лежала его маленькая белая столица, а рядом  с  королем
стоял Пестович - лукавый, седеющий, с трудом подавляя  нараставшее  в  нем
волнение. В растворенную дверь за их  спиной  был  виден  зал,  отделанный
малиновой эмалью и алюминием; из этого зала две распахнутые двери  вели  в
голубую  комнату,  где  телеграфист  в   башенке   склонился   над   своей
нескончаемой записью; именно к этой фигуре то и дело  обращал  свои  взоры
король, снова и снова поглядывая с вопросительным видом через  плечо.  Два
курьера в пышных мундирах застыли в бесстрастном ожидании.  Посреди  зала,
обставленного с внушительной строгостью, стоял длинный,  покрытый  зеленым
сукном стол с массивными чернильницами  из  белого  металла  и  старинными
песочницами в духе этой новой, но  приверженной  к  романтической  старине
монархии. В  зале  происходили  заседания  королевского  совета,  и  шесть
министров,  членов   кабинета,   стояли   там,   исполненные   сдержанного
любопытства. Их созвали к двенадцати часам, но было уже половина  первого,
а король все еще медлил на балконе и, по-видимому, ждал каких-то известий,
которые все не поступали.
   Король и его премьер-министр сначала переговаривались шепотом, а  затем
смолкли, так как им нечего  было  высказать  друг  другу,  кроме  смутного
беспокойства. Вдали, на склоне горы, белели длинные  металлические  кровли
хозяйственных  построек,   фермы,   служившие   прикрытием   для   завода,
изготовлявшего бомбы, и для склада готовых бомб. (Химик, создавший все это
по приказу короля, скоропостижно скончался после декларации  в  Бриссаго.)
Кроме короля, премьер-министра и трех преданных слуг,  никто  не  знал  об
этом   сосредоточении    смерти    и    разрушения.    Авиаторы    и    их
помощники-бомбометатели,    ожидавшие    сейчас    сигнала     в     своих
аэропланах-бомбовозах под палящим полуденным солнцем там, внизу, на  плацу
перед казармами  мотоциклетных  войск,  не  знали,  где  находятся  бомбы,
которые им предстояло взять на борт. По плану, разработанному  Пестовичем,
им уже следовало бы отправляться в путь. Это  был  превосходный  план.  Он
ставил своей конечной целью не  более  не  менее  как  создание  всемирной
империи. Правительство идеалистов  и  ученых,  заседавшее  где-то  там,  в
Бриссаго, должно было взлететь на воздух, вслед за чем вот эти застывшие в
ожидании аэропланы устремятся на восток и на запад, на север и на  юг,  во
все концы обезоружившей  себя  планеты,  и  провозгласят  Фердинанда-Карла
новым Цезарем, властелином, владыкой Земли.
   Это был великолепный план. Однако ждать в  таком  напряжении  известия,
что первый удар нанесен успешно, - это было нелегко.
   У  Славянского  Лиса  были  белобрысые  волосы,  мучнистый  цвет  лица,
короткие щетинистые усы, необыкновенно длинный  нос  и  маленькие  голубые
глазки,   посаженные   чересчур   близко,   чтобы   производить   приятное
впечатление. У него была привычка нервно теребить свои усы  в  те  минуты,
когда его беспокойная душа приходила в волнение, и сейчас это  непрерывное
движение его пальцев выводило Пестовича из себя.
   - Я пойду, -  сказал  премьер-министр,  -  посмотрю,  что  случилось  с
телеграфом. Почему нам ничего не сообщают: ни хороших вестей, ни дурных.
   Король остался  один  и  мог  теперь  теребить  свои  усы  сколько  ему
заблагорассудится; он облокотился  о  перила  балкона  и  вцепился  в  усы
длинными  белыми  пальцами  обеих  рук.  Это  придало  ему  необыкновенное
сходство с грязновато-белой собакой,  грызущей  кость.  А  что,  если  они
схватили его людей? Что тогда делать? Что, если они их схватили?
   Внизу, в городе, часы на колоколенках с золочеными куполами  прозвенели
полчаса первого.
   Разумеется, они с Пестовичем предвидели такую возможность. Даже если их
посланцев схватят... Что ж, они ведь поклялись  хранить  тайну...  Да  они
могут и не попасть к ним в руки живыми, их могут убить... И наконец  можно
ведь все отрицать... Отрицать и отрицать...
   И тут высоко-высоко в небесной синеве он заметил  с  десяток  маленьких
светящихся точек...
   Появился Пестович.
   - Все депеши бриссагского правительства, ваше величество, передаются  в
зашифрованном виде, - сообщил он. - Я приказал, чтобы...
   - _Взгляните_! - прервал его король, указывая тонким длинным пальцем на
небо.
   Пестович поглядел, а затем  на  какой-то  миг  задержал  вопросительный
взгляд на бледном лице короля.
   - Мы должны держаться так, словно ничего не произошло, ваше величество,
- оказал он.
   Несколько секунд они молча следили  за  крутыми  спиралями  снижающихся
аэропланов, а затем начали торопливо совещаться.
   Если  сделать  вид,  что  король  совещается  с  кабинетом   министров,
вырабатывая план  окончательной  передачи  всех  полномочий  правительству
Бриссаго,  это  будет  выглядеть  вполне  невинно  и  не  вызовет   ничьих
подозрений, решили они, и поэтому, когда бывший король Эгберт -  посланник
новой власти - появился в зале, он увидел, что  король,  приняв  несколько
театральную позу, держит речь перед своими советниками и двором. (Двери  в
комнату, где помещался беспроволочный телеграф, были закрыты.)
   Бывший король, посланец Бриссаго, стремительно,  словно  струя  свежего
ветра, прошел среди развевающихся занавесей и  почтительно  расступившихся
придворных,  но  некоторая  жесткость  взгляда   противоречила   привычной
любезности  его  манер.  За  королем  торопливо  семенил  Фермин   -   его
единственный спутник. И когда Фердинанд-Карл встал, приветствуя гостя,  по
спине балканского владыки снова прошел холодок - как тогда, на  балконе...
Но тревога тотчас развеялась:  так  беззаботно  и  непринужденно  держался
посланец. В конце концов даже ребенок сумеет обвести вокруг  пальца  этого
пустомелю,  который  ради  какой-то   идеи