ливать окопы союзников из своих укреплений  в
лесу. Соседа Барнета ранило, и он начал неистово  чертыхаться  и  стонать.
Барнет по дну канавы подполз к нему и увидел, что солдат весь в  крови,  а
кисть  его  правой  руки  превратилась  в  кровавое  месиво.   Боль   была
невыносимой, но раненого душила такая ярость, что он забыл о боли.
   - Глядите, глядите, - твердил он,  то  прижимая  изуродованную  руку  к
груди, то вытягивая ее. - Глупость чертова! Правая рука, сэр!  Моя  правая
рука!
   Барнет долго не мог его успокоить. Солдат  был  вне  себя  от  сознания
жестокого безумия войны, сознания, поразившего его вместе с пулей, которая
мгновенно и навеки превратила его из искусного механика  в  калеку.  Он  в
диком ужасе смотрел на страшную рану, ничего не видя и не замечая  вокруг.
Все же в конце  концов  Барнет  перевязал  кровоточащий  обрубок  и  помог
раненому перебраться по дну канавы в безопасное место.
   Когда Барнет вернулся, все солдаты громко  требовали  воды,  их,  целый
день сидевших в окопах, томила жажда. Пообедали они шоколадом с хлебом.
   "Сначала, - говорил Барнет, - я, получив мое  первое  боевое  крещение,
был в необычайно приподнятом состоянии духа. Затем, по мере усиления жары,
начались всяческие мучения, а время тянулось невыносимо медленно. Мухи  не
давали мне покоя, а кроме того, оказалось, что мой  тесный  окопчик  кишит
муравьями. Я не мог ни встать, ни выбраться  из  него,  так  как  какой-то
неприятельский стрелок в лесу давно держал меня  под  прицелом.  А  я  все
время думал о пруссаке, валявшемся на  поле,  и  в  ушах  у  меня  звучали
горькие вопли моего солдата. "Глупость чертова!" Да,  это  была  глупость,
проклятая глупость. Но кто был в ней виноват? Как мы дошли до этого?..
   После полудня неприятельский  аэроплан  сделал  попытку  выбить  нас  с
позиции динамитными бомбами, но две-три наших пули попали  в  него,  и  он
внезапно нырнул за вершины деревьев.
   "Сейчас повсюду, от Голландии до Альп, - сказал я себе, -  скорчившись,
зарывшись в землю,  лежит  миллион  людей,  которые  стараются  как  можно
основательнее  изувечить  друг  друга.  Грандиозность  этого  безумия   не
укладывается в сознании. Это сон. Скоро я очнусь..."
   И тотчас эта мысль обрела иную форму: "Скоро человечество очнется".
   Я лежал, раздумывая, сколько десятков тысяч из  этого  миллиона  сейчас
негодуют на обветшалые фетиши - империю и национальный флаг.  Быть  может,
этот чудовищный кошмар предшествует кризису? И спящий, не в силах выносить
долее подобный ужас... проснется?
   Не помню, чем закончились мои  размышления.  Кажется,  они  не  столько
закончились, сколько были прерваны  отдаленным  грохотом  пушек,  начавших
издалека обстреливать Намюр".



7

   А ведь пока  еще  Барнет  не  испытал  и  тени  того,  во  что  обещала
развернуться эта война. До сих пор он принимал участие  лишь  в  небольшой
перестрелке. Штыковая атака, прорвавшая их передовую линию, произошла  под
Круа Руж, за двадцать с лишним миль от расположения его роты, и  в  ту  же
ночь под покровом темноты они  оставили  окопы  и  без  дальнейших  потерь
покинули этот рубеж.
   Полк  Барнета  без  соприкосновения  с  противником  отошел  за   линию
укреплений между Намюром и Седаном, погрузился в вагоны на станции Метте и
был переброшен через Антверпен и Роттердам на север, в Гарлем. Отсюда  они
уже походным порядком были направлены на север Голландии.  И  только  тут,
после  этого  перехода  через  Голландию,  Барнет  начал   постигать   всю
чудовищность и катастрофичность этой борьбы, в которой  он  исполнял  свою
неприметную роль.
   Он очень живо описывает мелькавшие за окнами  вагонов  холмы  и  долины
Брабанта, многочисленные мосты через рукава Рейна и постепенный переход от
холмистого бельгийского пейзажа  к  плоским  ярко-зеленым  лугам,  залитым
солнцем плотинам и бесчисленным ветряным мельницам голландских  равнин.  В
те годы от Алкмара и Лейдена до Долларта тянулась  сплошная  полоса  суши.
Три  большие  провинции  -   Южная   Голландия,   Северная   Голландия   и
Зейдерзееланд,  которые  с  начала  десятого  века  и  по  1945  год  были
постепенно отвоеваны у моря и лежали на  много  футов  ниже  уровня  волн,
бившихся о защищавшие их плотины, теперь пышно цвели под северным солнцем,
кормя  многочисленное  население.  Сложная  система  законов,  обычаев   и
традиций неустанно и зорко охраняла эти земли  от  ведущей  на  них  осаду
морской стихии. На  двести  пятьдесят  с  лишним  миль,  от  Валхерена  до
Фрисландии, протянулась линия дамб и насосных станций, вызывая  восхищение
всего мира.
   Если  бы  какому-нибудь  любопытному  богу  вздумалось  понаблюдать  за
течением событий в этих северных областях, пока англичане  совершали  свой
фланговый марш, он мог бы с удобством воссесть на одном из  величественных
кучевых  облаков,  которые  медленно  плыли  по  голубому   небу   в   эти
замечательные дни накануне великой катастрофы. Да, погода в те дни  стояла
жаркая, без дождя, с  легким  ветерком,  а  земля  была  сухой  и  немного
пыльной. И любознательный бог созерцал бы  широкие  зеленые  пространства,
залитые солнцем и испещренные тенями облаков, и  отражающие  небо  болота,
обрамленные и разделенные густым ивняком и серебристыми камышами, и  белые
ленты дорог, открытые солнечным лучам, и кружевную сеть синих каналов.  По
лугам  бродили  огромные  стада,  по  дорогам   безостановочно   двигались
велосипеды,  возы  и  пестрые  автомобили  крестьян;  гудки   бесчисленных
моторных судов на каналах соперничали с шумной сутолокой дорог, и  повсюду
- в окруженных ригами и амбарами усадьбах, в сбившихся  у  дороги  в  кучу
зданиях, в беспорядочно разбросанных домах деревень с неизменной старой  и
красивой церковью, в тесных городах,  перерезанных  бульварами  с  искусно
подстриженными деревьями, опоясанных каналами с бесчисленными  мостами,  -
повсюду обитали люди.
   Народ этой страны не отличался  воинственностью.  Интересы  и  симпатии
Голландии так поделились между двумя  враждующими  лагерями,  что  она  до
конца продолжала находиться в нерешительности  и  не  принимала  активного
участия в борьбе мировых держав. И везде вдоль дорог, по которым проходили
войска, собирались кучки и толпы бесстрастных наблюдателей и зевак: дети и
женщины в своеобразных белых чепцах и старомодных  деревянных  башмаках  и
пожилые бритые мужчины, спокойно и задумчиво посасывающие длинные  трубки.
Они не боялись вторгшихся к ним чужеземцев: те дни, когда слово "солдатня"
вызывало в представлении шайки разнузданных  грабителей,  давно  канули  в
прошлое...
   Со своего наблюдательного пункта в облаках бог увидел бы, как одетые  в
форму цвета хаки солдаты и выкрашенные в цвет хаки орудия расползались  по
всей приморской Голландии. Он увидел бы длинные железнодорожные составы  -
вагоны, набитые солдатами, и платформы с тяжелыми артиллерийскими орудиями
и боеприпасами, - медленно ползущие на север, опасаясь крушения; он увидел
бы Рейн и Шельду, запруженные судами, выгружающими  все  больше  и  больше
солдат и все больше и больше боеприпасов; он увидел бы привалы, и  раздачу
рационов, и выгрузку из поездов; увидел бы  длинные,  медленно  движущиеся
колонны пехоты и кавалерии, похожие  на  гусениц,  и  похожие  на  личинки
фургоны, и  похожие  на  огромных  жуков  орудия,  ползущие  на  север  по
затененным тополями дорогам и  плотинам  мимо  безучастных  к  их  судьбе,
невозмутимо наблюдающих за ними голландцев. Все суда и  баржи  на  каналах
были реквизированы  для  переброски  войск.  В  свете  теплого  солнечного
летнего дня вся  эта  картина  оттуда,  сверху,  с  облаков,  должна  была
казаться каким-то буйным праздником оживших игрушек.
   Когда солнце стало клониться  к  западу,  все  происходящее  внизу,  на
земле, должно было подернуться золотистой  дымкой,  стать  более  ярким  и
засверкать, а удлинившиеся тени - сделать предметы более  выпуклыми.  Тени
высоких колоколен все росли и росли,  пока  не  достигли  горизонта  и  не
слились с надвигающимся мраком, и  тогда  медленно,  неслышно,  расправляя
складки своего синего и все более отливающего черным плаща  и  мало-помалу
обволакивая им землю, подкралась ночь; в  непроглядной  ее  тьме  одна  за
другой затеплились  слабые  искорки,  и  вскоре  уже  мрак  сиял  тысячами
брильянтовых огней. И из этого слияния тьмы и мерцающего света до  облаков
долетел бы неумолчный гул человеческой деятельности,  особенно  отчетливый
теперь, когда она была только слышна, но незрима.
   И, быть может, проносясь в прозрачной бездне между землей  и  звездами,
бог-наблюдатель всю ночь не сомкнул глаз, а быть может,  он  задремал.  Но
если бы он поддался этой вполне естественной потребности на четвертую ночь
от начала великого флангового марша, то был бы скоро разбужен, ибо  в  эту
ночь битва в воздухе решила участь Голландии.
   Аэропланы были наконец введены в бой, и внезапно с ревом и  визгом  они
ринулись вперед  со  всех  четырех  сторон  небосвода,  проносясь  то  над
наблюдателем, то под ним, ныряя,  сталкиваясь,  опрокидываясь,  взмывая  к
зениту и падая на  землю,  ринулись  -  одни,  чтобы  напасть  на  мириады
копошащихся внизу существ, другие, чтобы защитить их.
   Центральные Европейские  Державы  втайне  собирали  в  кулак  все  свои
летательные машины, и теперь они бросили их в атаку  на  небольшой  клочок
низменности - подобно великану, швыряющему на землю десять тысяч ножей.  В
этой бешено несущейся стае находилось пять аэропланов с атомными  бомбами,
державших курс прямо к дамбам  Голландии.  И  в  ответ  на  это  внезапное
нападение на севере, на западе и  на  юге  в  воздух  поднялись  аэропланы
союзников и бросились на врага. Так началась война в воздухе. В  эту  ночь
люди носились в горных высях, оседлав вихрь, и, подобно архангелам, разили
и падали, сраженные. И небеса проливали на изумленную землю ливень героев.
Поистине последние битвы, которые  вело  человечество,  были  великолепнее
всех предыдущих. Чего стоят воспетые Гомером  схватки  на  мечах  и  скрип
несущихся в бой  колесниц  по  сравнению  с  этим  стремительным  полетом,
столкновением, головокружительным триумфом и безудержным падением вниз,  в
объятия смерти?
   А потом в этот смерч воздушных дуэлей,  несущийся,  крутясь,  в  пустом
пространстве между огнями уличных  фонарей  и  мерцанием  звезд,  ворвался
вихрь и грохот, способный заглушить любой гром, и двадцать огненных  змей,
увеличиваясь на лету, алчно ринулись вниз на плотины Голландии и вонзились
в преграды между морем и сушей, и снова взмыли вверх гигантскими  столбами
алого дыма, пара и огня, и пламя вырвало из мрака эту крохотную  страну  с
ее деревьями и шпилями  колоколен,  объятую  ужасом,  видную  всю  как  на
ладони... А вокруг злобно металось  море,  яростно  пеня  багровые  волны,
подобные волнам крови.
   И над этим густонаселенным клочком земли  разнесся  дикий  многоголосый
вопль и тревожный набат...
   Уцелевшие аэропланы  повернули  обратно  и  скрылись  из  глаз,  словно
внезапно  устыдясь  своего  деяния.  А  через  десять  брешей,  охваченных
пламенем, которое не могла погасить никакая вода, на сушу с ревом ринулось
море.



8

   "Мы кляли свое невезение, - говорит Барнет, - потому что в ту  ночь  не
успели добраться до казарм в Алкмаре,  где,  как  мы  слышали,  нас  ждали
полные рационы, табак и другие желанные  блага.  Но  главный  канал  между
Зандамом и Амстердамом был безнадежно запружен судами, и мы  обрадовались,
когда нам представился случай  отстать  от  нашего  основного  транспорта,
причалить в маленьком,  заброшенном  и  затянутом  тиной  затоне  и  найти
пристанище в покинутом доме на берегу. Мы проникли в дом  и  обнаружили  в
погребе бочонок с остатками сельди,  несколько  головок  сыра  и  глиняные
кувшины с джином. Мы развели огонь, поджарили на рашпере селедки, насушили
гренков с сыром. Никто из нас не смыкал глаз уже почти сорок  часов,  и  я
решил остаться в этом убежище до рассвета, а затем, если канал по-прежнему
будет запружен судами, бросить нашу баржу и добираться до Алкмара пешком.
   Наше убежище находилось примерно в сотне ярдов от канала,  и  мы  могли
видеть флотилию, проходившую под  невысоким  каменным  мостом,  и  слышали
голоса солдат. Вскоре в затоне неподалеку от нас остановилось еще пять или
шесть барж; на двух из них были солдаты Антримского полка, и я поделился с
ними найденным провиантом. Они, в свою очередь, угостили нас  табаком.  На
запад от нас тянулось  широкое  пространство  воды,  а  за  ним  виднелось
множество крыш и две-три церковных колокольни.  Наша  баржа  была  слишком
перегружена, и я разрешил нескольким взводам -  всего  тридцати  -  сорока
солдатам - расположиться на берегу. Я не позволил им разместиться в  доме,
опасаясь, как бы они не попортили  мебели,  и  оставил  хозяевам  долговую
расписку за провиант, который мы взяли. Особенно радовались  мы  табаку  и
возможности развести костры, так как нас одолевали комары.
   Ворота дома, в котором  мы  нашли  провиант,  были  украшены  надписью:
"Vreugde bij Vrede" - "Мир дарует радость",  -  и  все  здесь  говорило  о
деятельной  старости  удалившегося  на  покой  человека,  умеющего  ценить
комфорт. Я прошел через  сад,  которому  большие  кусты  роз  и  душистого
шиповника придавали нарядный и веселый вид, к  очаровательной  беседке  и,
устроившись там, стал наблюдать за моими солдатами, которые  расположились
на берегу и теперь стряпали ужин или  просто  отдыхали.  Заходящее  солнце
золотило почти безоблачное небо.
   Последние две недели я не имел  ни  минуты  свободного  времени  и  был
целиком поглощен выполнением получаемых приказов. Я работал, напрягая  все
свои физические и душевные силы, отдыхая лишь  в  короткие  часы,  которые
удавалось урвать для  сна.  Теперь  эта  неожиданная  передышка  дала  мне
возможность беспристрастно оценить то, что я делал, и осознать,  насколько
поразительно было все  происходящее.  Я  преисполнился  признательности  к
солдатам моей роты, меня  восхищала  веселая  готовность,  с  которой  они
терпели  лишения  и  подчинялись  необходимости.  Я  смотрел  на   них   и
прислушивался к их славным голосам. Как исполнительны были эти  люди!  Как
беспрекословно готовы были они подчиняться и забывать о  себе  ради  общей
цели! Я думал о том, как мужественно переносили они все испытания и тяготы
последних двух недель, как закалялись в этих испытаниях и  как  крепло  их
товарищество; и я думал  о  том,  как,  невзирая  ни  на  что,  много  еще
сохранилось добросердечия в нашей сумасбродной человеческой  натуре.  Ведь
все  они,  в  конце   концов,   были   лишь   случайными   представителями
человечества; их терпеливость и доброжелательность были  подобны  энергии,
заключенной в атоме, и еще только  ждали  часа,  когда  им  будет  найдено
благое применение. И снова с поразительной ясностью и силой я  понял,  что
человечество прежде всего и больше  всего  нуждается  в  руководстве,  что
основная задача - найти руководство, забыть  себя  в  стремлении  к  цели,
стоящей перед  всем  человеческим  родом.  И  в  эту  минуту  жизнь  снова
представилась мне ясной и простой..."
   Признание  очень  знаменательное  для  "немного   дородного"   молодого
офицера, описавшего впоследствии все это в  своих  "Годах  странствий",  и
очень характерное для той перемены, которая уже происходила в  те  годы  в
душах людей, подготавливая новую эру в истории человечества.
   Барнет  пишет  дальше  о  необходимости  спасти  науку  и  общественные
учреждения от индивидуализма и о том, как он пришел к выводу,  что  это  -
единственное "спасение". В те  годы  эти  мысли,  без  сомнения,  казались
поразительными и оригинальными; теперь это лишь  само  собой  разумеющаяся
основа человеческой жизни.
   На небе догорел закат, и сумерки сгустились в  ночь.  Во  мраке  костры
запылали ярче, и на той стороне затона кто-то затянул ирландскую песню. Но
солдатам Барнета, слишком уставшим за день, было не до песен, и на  палубе
баржи и на берегу все спали.
   "Кажется,  один  только  я  не  мог  уснуть.  Должно  быть,   сказалось
переутомление. Промучившись некоторое время в лихорадочной  полудремоте  у
румпеля, я очнулся и сел, охваченный смутным беспокойством...
   В ту ночь вся Голландия представлялась мне лишь огромным пологом  неба.
Внизу была черная кромка горизонта:  два-три  церковных  шпиля  и  вершины
тополей,  а  над  ними  -  опрокинутая  гигантская  чаша  неба.  Она  была
безоблачна и пуста. И все  же  моя  неясная  тревога  каким-то  непонятным
образом исходила от неба.
   Неожиданно меня охватила  грусть.  Была  какая-то  печальная  смиренная
покорность в этих спящих фигурах, окружавших меня;  все  эти  люди  пришли
сюда издалека, они оставили позади привычную жизнь, чтобы принять  участие
в этой безумной войне, которая ничего не приносила и  пожирала  все,  -  в
бессмысленном водовороте разрушения. Я  увидел,  как  коротка  и  непрочна
жизнь человека, целиком  зависящая  от  случая,  чудовищно  беспомощная  в
осуществлении даже самых скромных своих замыслов. И я думал:  неужели  так
будет всегда, неужели человек навеки обречен оставаться животным, которому
так никогда и не будет суждено подчинить себе  судьбу  и  изменить  ее  по
своей воле? И  он  так  и  останется  существом  добрым,  но  завистливым,
жаждущим,  но   неосуществляющим,   широко   одаренным,   но   действующим
безрассудно, - останется таким до тех пор, пока породивший его Сатурн  сам
же его и не поглотит?..
   Я внезапно очнулся от этих  мыслей,  заметив,  что  высоко  в  небе  на
северо-востоке появилась эскадра аэропланов. На полночной синеве неба  они
казались крохотными  черными  черточками.  Помнится,  я  поглядел  на  них
сначала довольно равнодушно, как  на  стаю  перелетных  птиц.  А  затем  я
увидел, что  это  лишь  крыло  огромного  воздушного  флота,  стремительно
приближающегося к нам со стороны границы, и насторожился.
   Увидев эти аэропланы, я был поражен, что не заметил их раньше.
   Удивленный, взволнованный, я тихонько поднялся  на  ноги,  стараясь  не
разбудить своих товарищей. Я  напряженно  прислушивался,  ожидая  услышать
грохот наших пушек. Почти бессознательно я поглядел на юг, потом на запад,
всматриваясь в даль, ожидая, что оттуда придет  защита,  и  тотчас  увидел
совсем  близко  от  себя,  точно  они  вынырнули  прямо  из   мрака,   три
стремительно несущиеся эскадры  аэропланов:  одна  эскадра  шла  на  очень
большой высоте, другая - основное ядро отряда - примерно  на  высоте  двух
тысяч  футов,  третья  летела  совсем   низко   над   землей.   Аэропланы,
находившиеся в центре, шли таким плотным косяком, что  за  ними  не  видно
было звезд, и тут я понял, что начинается война в воздухе.
   Было что-то очень необычное и странное в этих почти невидимых с  земли,
изготовившихся к бою противниках,  стремительно  и  бесшумно  сближающихся
друг с другом над головой спящих внизу войск. Все  вокруг  меня  еще  было
погружено в сон; на судах, заполнявших  главный  канал,  не  заметно  было
никакого движения, хотя вдоль канала тянулась цепочка костров, да  и  весь
он, испещренный светящимися точками, должен  был  быть  отчетливо  заметен
сверху. Затем издали, со  стороны  Алкмара,  донесся  звук  горнов,  затем
раздались выстрелы, и с ними слился отчаянный перезвон колоколов. Я  решил
как можно дольше не будить моих солдат...
   Воздушный бой разгорелся мгновенно, как во сне. Мне кажется, что  между
тем моментом, когда я увидел в воздухе вражеский флот, и началом  сражения
прошло не больше пяти минут. Я видел  все  очень  хорошо,  черные  силуэты
аэропланов четко выделялись в прозрачной синеве северного неба.  Аэропланы
союзников - преимущественно французские - яростным  ливнем  обрушились  на
ядро вражеского флота. Они  действительно  походили  на  крупные