золой  и  прочим
мусором. Теперь, когда этот район можно посещать почти без всякого  риска,
так как лондонская радиация уже настолько потеряла силу,  что  практически
почти не имеет значения, мы в каждом таком "саду" обнаруживаем  стремление
что-то создать. В одном это будет  жалкая  маленькая  дощатая  беседка,  в
другом - сложенный из кирпича "фонтан", украшенный ракушками, в третьем  -
нечто вроде "мастерской", в четвертом -  "грот".  И  в  каждом  жилище  вы
увидите жалкие дешевые украшения, неуклюжие статуэтки,  неумелые  рисунки.
Все эти усилия украсить  жизнь  выглядят  невероятно  нелепо,  словно  они
созданы человеком с повязкой на глазах; у впечатлительного наблюдателя они
могут вызвать почти такое же мучительное чувство жалости, как нацарапанные
на стене рисунки, которые мы порой находим в старых  тюрьмах;  однако  они
существуют, и все они  говорят  о  задавленных  созидательных  инстинктах,
рвущихся на свободу. Наши бедные  предки  ощупью,  в  потемках  стремились
обрести эту радость творческого самовыражения, которую принесла  нам  наша
свобода...
   В былые времена одно стремление было  общим  для  всех  простых  душ  -
обладать небольшой  собственностью,  клочком  земли,  обособленно  стоящим
домиком, словом, тем, что англичане называли "независимым  положением".  И
это стремление к собственности и независимости было так  сильно  в  людях,
очевидно,  именно  потому,  что  в   нем   осуществлялась   их   мечта   к
самовыражению. Это было творчество, это была игра,  это  была  возможность
сделать что-то свое, отличительное, не похожее на  других  и  получить  от
этого наслаждение. Собственность всегда была только средством к достижению
цели, а скупость -  извращением  благородного  инстинкта.  Обладание  было
нужно  людям,  чтобы  свободно  творить.  Теперь,   когда   каждый   имеет
возможность уединиться  в  своем  собственном  жилище,  это  стремление  к
обладанию получило новое выражение. Люди приобретают знания, и трудятся, и
накапливают ценности для того, чтобы оставить после  себя  ряд  прекрасных
панно в каком-нибудь  общественном  здании,  ряд  статуй  на  какой-нибудь
террасе, или  в  роще,  или  в  павильоне.  Иные  стараются  проникнуть  в
какую-нибудь тайну природы,  посвящают  себя  разгадке  еще  не  раскрытых
таинственных явлений с той же страстью, как некогда  люди  посвящали  свою
жизнь накоплению богатств.  Труд,  бывший  когда-то  основой  общественной
жизни человека - ибо большинство людей тратило всю свою жизнь на то, чтобы
заработать себе на пропитание, -  для  современного  человека  не  большее
бремя, чем тот заплечный мешок с провизией, который брал с собой в старину
альпинист, решив подняться на  вершину  горы.  В  наш  век  просвещения  и
изобилия не имеет значения то, что большинство людей, внесших свой вклад в
общее дело, не создает ни новой  мудрости,  ни  новой  красоты,  а  просто
занято тем  или  иным  приятным  и  веселым  видом  деятельности,  который
помогает им ощущать полноту жизни. Быть может, и они приносят свою  пользу
тем, что воспринимают окружающее и откликаются на него, и  так  или  иначе
они ничему не мешают...



11

   Все эти гигантские перемены в человеческой жизни во всех  ее  аспектах,
которые происходят вокруг нас, перемены столь же стремительные и чудесные,
как переход  юноши  из  полуварварского  состояния  подростка  к  зрелости
мужчины, сплетены воедино с переменами нравственного и духовного  порядка,
почти столь же грандиозными и беспрецедентными.  И  дело  не  в  том,  что
старое уходит из жизни и в  нее  приходит  новое,  а  скорее  в  том,  что
изменившиеся  обстоятельства  в  жизни  людей  пробуждают  все,  что  было
заглушено  в  душе  человека,  и  подавляют  то,  что,  будучи   чрезмерно
поощряемым, получало чрезмерное  развитие.  Человек  не  столько  вырос  и
изменил свою натуру, сколько повернулся к свету своей другой стороной. Это
явление наблюдалось и раньше, но не в таком  масштабе.  Так,  например,  в
семнадцатом  веке  шотландские  горцы  были   кровожадными   и   жестокими
разбойниками,  а  в  девятнадцатом  веке  их  потомки  отличались  высокой
честностью и порядочностью. В начале двадцатого столетия в Западной Европе
не существовало народа, который был  бы,  казалось,  способен  на  гнусную
массовую резню, и в то же  время  любой  из  них  был  в  ней  повинен  на
протяжении предыдущих  двух  столетий.  Утонченная,  беззаботная,  дышащая
благородством жизнь привилегированных классов любой европейской  страны  в
годы, предшествующие последним  войнам,  протекала  в  сфере  совсем  иных
мыслей и чувств,  нежели  замкнутое,  тусклое,  исполненное  черствости  и
подозрительности существование респектабельных  бедняков  или  примитивные
чувства самых низших слоев населения,  среди  которых  властвовали  грубая
сила, убожество и первобытные страсти. Однако между этими тремя мирами  не
существовало исконных, принципиальных различий;  все  зависело  только  от
среды, образа мыслей, традиций. Если же обратиться к  отдельным  примерам,
то свидетельством разнообразных возможностей, заложенных в природе  одного
человека, может  послужить  разительное  различие  в  жизни,  которую  вел
религиозный фанатик до и после своего обращения к богу.
   Атомная катастрофа не только выгнала  людей  из  городов,  оборвала  их
деловую деятельность и экономические связи - она разрушила  их  старинный,
устойчивый образ мыслей, уничтожила  предрассудки  и  понятия,  некритично
унаследованные от предков. Выражаясь языком прежних химиков, начался новый
"процесс возникновения"; люди были освобождены от всех прежних  уз,  и  им
предстояло заменить их другими,  которые  могли  оказаться  и  хорошими  и
дурными.
   Совет указал им путь к добру. Король Фердинанд-Карл, если бы его  бомбы
достигли своего назначения,  быть  может,  вновь  сковал  бы  человечество
бесконечной цепью зла. Но осуществить эту задачу ему было бы труднее,  чем
Совету - свою. Нравственное потрясение - результат атомных взрывов -  было
огромно, и на какой-то срок темные стороны  человеческой  натуры  победило
искреннее убеждение в настоятельной необходимости радикальных перемен. Дух
наживы и дух сутяжничества жалко съежились, испуганные  делом  своих  рук.
Перед лицом небывало  страстного  стремления  к  новым  идеалам  мало  кто
рисковал искать для себя мелкой личной выгоды, а когда эти плевелы  начали
прорастать снова и  всяческие  "притязания"  поднимать  голову,  почва,  в
которую они попали, оказалась каменистой и  неплодородной,  ибо  были  уже
реформированы законодательство и суд, и новые законы  не  оглядывались  на
отжившее  прошлое,  а  были  обращены   в   будущее,   и   жаркое   солнце
преображенного мира выжигало сорняки. Возникла новая литература, по-новому
осмысливалась история, в школах уже учили по-новому, и новые идеалы прочно
овладели  молодыми  сердцами.  Почтенный  делец,   который,   предвосхитив
строительство нового научно-изыскательского поселка  на  холмах  Сассекса,
скупил там всю землю, был высмеян и изгнан из  суда,  когда  он  попытался
потребовать  за  нее  какой-то  неслыханной  компенсации,   а   обладатель
сомнительного патента Дасс в последний раз появляется на страницах истории
в качестве обанкротившегося  владельца  газеты  "Где  справедливость?",  в
которой он требует от человечества уплаты долга в  размере  ста  миллионов
фунтов. Таким образом, представление хитроумного  Дасса  о  справедливости
сводилось к убеждению, что ему обязаны ежегодно выплачивать пять миллионов
фунтов, поскольку он сумел присвоить себе частицу открытия Холстена.  Дасс
в  конце  концов  непоколебимо  уверовал  в  свои  права,  заболел  манией
преследования и скончался в частной  психиатрической  лечебнице  в  Ницце.
Произойди все это в Англии в начале двадцатого столетия, оба эти человека,
несомненно,  оказались  бы  владельцами  несметного  богатства  и   титула
баронета, и совершенно иная их участь выражает существо новой эры.
   Новое правительство очень быстро поняло необходимость единого всеобщего
образования, без которого человечество было бы неспособно воспринять  идею
единого  всемирного  управления.  Оно   не   стало   прямо   нападать   на
национальные, местные и сектантские формы религии, превращавшие в те  годы
мир в лоскутное одеяло, сшитое из ненависти и недоверия; оно  предоставило
религиозным организациям искать путь к богу на свой лад, но  объявило  как
чисто светскую доктрину требование уважения ко всем  и  необходимость  для
каждого поступаться личным во имя общего блага;  оно  возродило  школы  во
всех уголках земли и учредило новые, и в каждой  школе  изучалась  история
войны,  а  также  последствия  и  нравственный  урок  Последней  Войны,  и
внушалась одна мысль, внушалась не как чье-то мнение,  а  как  непреложный
факт: спасение мира от вражды и гибели - общественный долг и прямая задача
каждого мужчины и каждой женщины на земле. Все эти идеи, ставшие  для  нас
теперь самыми элементарными, самыми  банальными  истинами,  представлялись
членам Бриссагского Совета, когда они впервые отважились обнародовать  их,
необычайно смелыми открытиями, способными воспламенить души.
   Провести реформу образования Совет поручил комитету, в который вошли  и
мужчины и женщины, и он  проводил  эту  работу  на  протяжении  нескольких
десятилетий чрезвычайно эффективно и  с  большим  размахом.  Этот  комитет
образования, дополняя деятельность комитета  перераспределения  населения,
занимался   и   продолжает    заниматься    по    сей    день    вопросами
нравственно-духовного порядка. И самым выдающимся деятелем этого комитета,
а по существу - и довольно долгое время, -  руководителем  его  был  некий
русский по фамилии Каренин, выделявшийся еще и тем, что он был  калека  от
рождения.  Тело  этого  человека  было  так  согнуто,  что  он  едва   мог
передвигаться; с годами он стал испытывать все более  тяжкие  страдания  и
должен был в конце концов подвергнуться двум операциям. Второй операции он
не   перенес.   Всякого   рода   уродства,   имевшие   настолько   широкое
распространение в средние века, что калека-нищий непременно сыскался бы  в
любой толпе как неотъемлемая и характерная ее особенность,  в  новом  мире
становились редкостью уже в те годы. И уродство Каренина довольно  странно
воздействовало на его коллег: их отношение к нему было окрашено жалостью и
некоторой отчужденностью. Преодолеть это ощущение  могла  привычка,  а  не
доводы рассудка.
   У Каренина было волевое  лицо  с  глубоко  посаженными  небольшими,  но
ясными карими глазами  и  крупным,  решительным  тонкогубым  ртом,  желтая
морщинистая кожа и черные с сильной проседью волосы. Он был нетерпелив,  а
порой даже терял над собой контроль и сердился, но его вспышки  ему  легко
извиняли: ведь страдание, как огонь, вечно жгло его тело.  Под  конец  его
жизни престиж этого человека был очень высок. Ему более, чем кому-либо  из
его   современников,   обязаны   мы   тем   духом   самоуничижения,    тем
отождествлением себя со всем обществом, которое  легло  в  основу  единого
образования. Всемирно известное обращение ко всем педагогам земного  шара,
являющееся как бы ключом ко всей  современной  системе  образования,  быть
может, целикам вышло из-под его пера.
   "Тот, кто хочет душу свою сберечь, потеряет  ее,  -  писал  Каренин.  -
Таков девиз, начертанный на печати, скрепившей  этот  документ,  и  такова
наша исходная позиция во всем, что нам предстоит сделать. Было бы  ошибкой
видеть в этом что-либо иное, кроме простого утверждения факта. Это  должно
лечь в  основу  вашей  работы.  Вы  должны  учить  забывать  своекорыстные
интересы, и все остальное, чему вы будете  учить,  должно  быть  подчинено
этой задаче. Образование и  воспитание  -  это  освобождение  человека  от
самого себя. Вы должны расширять кругозор ваших воспитанников, поощрять  и
развивать их любознательность  и  их  творческие  порывы,  поддерживать  и
углублять  их  альтруистические  чувства.  Вот  в  чем   ваше   призвание.
Руководимые и направляемые вами,  они  должны  сбросить  с  плеч  наследие
ветхого Адама - инстинктивную подозрительность, враждебность,  неистовость
страстей - и обрести себя заново как частицу необъятной вселенной.  Тесный
замкнутый круг эгоизма должен распасться, раствориться в мощном стремлении
к единой общечеловеческой цели. И все то, чему вы будете учить других,  вы
должны скрупулезно постигать сами. Философия, наука, искусство,  все  виды
мастерства, общественная деятельность, любовь -  вот  в  чем  спасение  от
одиночества эгоистических желаний, от тягостного погружения в самого  себя
и в свои личные взаимоотношения, которое является проклятием  индивидуума,
изменой человечеству и отступничеством от бога..."



12

   Когда дела и события достигают полного завершения, только  тогда  можно
постичь их смысл и значение. Теперь, в наш новый век,  оглядываясь  назад,
мы можем с полным пониманием охватить все расширяющийся поток  литературы.
Смыкаются казавшиеся прежде разобщенными звенья единой  цепи,  и  то,  что
подвергалось когда-то осуждению как жестокое и бесцельное, предстает перед
нами теперь факторами единой гигантской проблемы. Огромная часть  наиболее
правдивых творений человеческого  духа  восемнадцатого,  девятнадцатого  и
двадцатого столетий неожиданно оказывается совершенно единодушной в  своей
сущности; они предстают перед нами как бесконечное сплетение  вариаций  на
одну и ту же тему, тему борьбы эгоистических страстей и узости  кругозора,
с одной стороны, и растущего сознания более широких потребностей  и  менее
замкнутого существования - с другой.
   Этот конфликт присутствует, например, даже в  таком  раннем  сочинении,
как "Кандид" Вольтера, где стремление не только к счастью, но и  к  высшей
справедливости разбивается о противодействие людей  и  вынуждено  в  конце
концов найти весьма неубедительное удовлетворение в  малом.  "Кандид"  был
одним из первых сочинений среди бесконечного множества  книг,  наполненных
глухим   протестом,   тревогой,   жалобой.   Романы,    особенно    романы
девятнадцатого столетия, если оставить  в  стороне  чисто  развлекательную
литературу,  свидетельствуют  об  этом  тревожном  осознании  происходящих
перемен, зовущих к действию, и об отсутствии  этих  действий.  Перед  нами
проходит целый сонм этих  видений;  на  тысячу  ладов  -  то  шутливо,  то
трагично,  то  с  нелепой  аффектацией  олимпийского  безразличия  -   они
повествуют о жизни, протекающей  в  мучительном  разладе  между  мечтой  и
узкими рамками действительности. Мы то смеемся, то плачем, то недоумеваем,
погружаясь в этот подробный и непреднамеренный отчет о том,  как  мужавший
дух человека порой осторожно, порой страстно, порой озлобленно  и  всегда,
по-видимому,  безуспешно  пытался  приспособиться  к  своим   заплатанным,
обветшалым одеждам, неудобство которых приводило его в ярость.  И  всегда,
во всех этих книгах, лишь только вы начинаете приближаться  к  сути  дела,
как вас постигает разочарование,  и  автор  словно  уклоняется  от  самого
главного. Одна из самых нелепых условностей  того  времени  заключалась  в
том, что писатель не должен был касаться религии. В  противном  случае  он
рисковал   навлечь   на   себя   ревнивую   ярость   великого    множества
профессиональных  религиозных  наставников.  Можно   было   констатировать
существующий разлад, но запрещалось искать каких бы то  ни  было  путей  к
примирению. Религия была привилегией церкви...
   И не только беллетристические произведения избегали  касаться  религии.
Ее игнорировали газеты; ее тщательно  обходили  при  обсуждении  различных
деловых вопросов, и во  всех  общественных  делах  она  играла  ничтожную,
жалкую роль. И продиктовано это было не презрением к религии, а  почтением
к ней. Древние религиозные институты все еще пользовались  у  людей  таким
большим уважением, что приложение религии к повседневной жизни казалось им
кощунством. Это странное отчуждение религии продолжало  существовать  и  в
начале новой эры. Ясный ум Марка Каренина в значительно большей мере,  чем
влияние  других  его  современников,  помог  возвратить  религию   простой
человеческой жизни. Каренин воспринимал религию  без  каких-либо  иллюзий,
без суеверного трепета, как нечто простое и обычное, столь же  необходимое
для человека и для благополучия Республики, как воздух  и  пища,  земля  и
энергия. Он видел, что религия, в сущности, уже  сама  вырвалась  из  оков
церковных иерархий, храмов и символов, в  которые  пытались  заключить  ее
люди, и уже тайно и неосознанно  способствует  всеобщему  принятию  новой,
более высокой ступени развития человеческого духа. И он дал этой тенденции
более ясное выражение, приспособил ее к свету и далям новой зари...
   Но если мы возвратимся к беллетристике, чтобы постичь дух того времени,
и будем знакомиться с ней в хронологическом  порядке  -  насколько  теперь
удалось его установить,  -  то  станет  очевидно,  что  писатели  в  конце
девятнадцатого и в начале двадцатого столетия уже гораздо  острее  ощущают
происходящие в общественной жизни перемены, чем их предшественники. Первые
прозаики  пытались  изображать  "жизнь,  как  она  есть";  писатели  более
позднего времени показывали жизнь в ее видоизменениях. Все чаще и чаще  их
персонажи либо пытаются приспособиться к происходящим  в  мире  переменам,
либо страдают в результате этих перемен. И чем  ближе  к  эпохе  Последних
Войн, тем все отчетливее становится эта новая концепция повседневной жизни
как приспособления к беспрерывно ускоряющемуся  развитию.  Книга  Барнета,
сослужившая нам столь хорошую  службу,  совершенно  откровенно  показывает
мир, подобный кораблю, гонимому ветром по волнам.  Писатели  начала  нашей
эпохи открывают перед нами бесконечную галерею индивидуальных конфликтов -
столкновения  старых  обычаев,  привычек,  ограниченных  идеалов,   мелких
характеров и врожденных предрассудков  с  новыми  широкими  возможностями,
которые открыла нам жизнь. Они описывают чувства  стариков,  вырванных  из
привычного  окружения  и  принужденных  мириться  с  непривычным  для  них
комфортом, с которым они никак не  могут  освоиться.  Они  показывают  нам
разлад  между  откровенным  эгоизмом  юности  и  еще  недостаточно   четко
определившимися   требованиями   меняющихся   социальных   условий.    Они
рассказывают нам  о  стремлении  захватить  и  изуродовать  наши  души,  о
романтических неудачах и трагических заблуждениях тех, кто не понял,  куда
стремится мир, о дерзании и любопытстве и о том, как они внесли свою лепту
в общее  стремление  к  одной  цели.  И  все  их  повествования  кончаются
рассказом либо об утраченном счастье, либо о счастье завоеванном,  либо  о
гибели, либо  о  спасении.  И  чем  зорче  глаз  художника  и  тоньше  его
искусство, тем глубже проникающая его произведение убежденность,  что  мир
может быть спасен. Ибо все жизненные пути ведут к  религии  для  тех,  кто
пойдет по ним достаточно далеко...
   Людям старой эпохи показалось бы странным, что вопрос о  том,  является
ли наш мир целиком христианским или совершенно нехристианским, до сих  пор
остается нерешенным. Во  всяком  случае,  мы,  несомненно,  сохранили  дух
христианства, хотя и отбросили многие его  временные  формы.  Христианство
было  первым  проявлением  мировой  религии,  первым   полным   отрицанием
племенного духа распрей, войн. То, что вскоре оно восприняло ритуалы более
древних религий, не меняет  дела.  Человеческому  разуму  пришлось  пройти
через две тысячи лет испытаний,  чтобы  постичь  наконец,  какие  здравые,
истины скрыты в давно известных и приевшихся заповедях христианской  веры.
Мыслитель-социолог, по  мере  того  как  он  все  шире  и  шире  постигает
нравственные проблемы общественной  жизни,  неизбежно  приходит  к  учению
Христа, и так же неизбежно христианин, по ме