.
   Пробираясь к выходу через возбужденную толпу слушателей,  Грэхэм  успел
заметить, что зал был очень обширен. Здесь было  около  тысячи  больших  и
малых громкоговорителей, ревущих, вопящих, бормочущих, болтающих, и  около
каждого стояла кучка возбужденных слушателей, почти  все  в  синей  форме.
Машины были  разных  размеров,  начиная  с  небольшого  аппарата  в  углу,
визгливо  выкрикивающего  всякие  сарказмы,  и  кончая   пятидесятифутовым
гигантом, который встретил Грэхэма своим чудовищным ревом.
   Зал  был  переполнен,  все  интересовались  положением  дел  в  Париже.
Очевидно, борьба там была более ожесточенной, чем рассказывал Острог.
   Все машины говорили  об  этом,  и  толпа  гудела,  как  пчелиный  улей,
выкрикивая  отдельные  фразы:  "Линчевать  полицию!",  "Заживо   сожженные
женщины", "Какие ужасы!". "Но как же он допускает это?" -  спросил  кто-то
совсем близко. "Вот как начинает он свое правление!"
   Вот как начинает он свое правление? Они вышли из зала, но  до  них  все
еще доносился гул, свист, рев и завывание машин:
   "Алло! Алло! Яхаха! Ях! Яха!" Вот как начинает он свое правление!
   На движущихся улицах  Грэхэм  начал  расспрашивать  Асано  о  парижских
событиях.
   - Как обстоит дело с разоружением? Почему волнения? Что это значит?
   Асано начал было его уверять, будто все обстоит благополучно.
   - Но эти зверства!
   - Нельзя приготовить яичницы, - сказал Асано, - не разбив яиц. Ведь это
простонародье. И только в одной  части  города.  В  других  все  спокойно.
Парижские рабочие самые отчаянные, кроме разве наших.
   - Как! Лондонских?
   - Нет, японских. Их надо держать в повиновении.
   - Но сжигать заживо женщин...
   - Ничего не поделаешь... Коммуна! - сказал Асано. - Они хотят  ограбить
вас. Они хотят уничтожить собственность, хотят отдать мир во власть толпы.
Вы Правитель Земли, мир принадлежит вам. Но здесь не хотят Коммуны.  Здесь
не  потребуется  вмешательства  чернокожей  полиции.  Им  всячески   пошли
навстречу. В Париж  вызвано  несколько  полков  сенегальцев  и  негров  из
Тимбукту.
   - Как несколько? - удивился Грэхэм. - Я слышал, что только один.
   - Нет, - сказал Асано и посмотрел на Грэхэма, - там было несколько.
   Грэхэм был поражен.
   - Я не думал... - начал было он и вдруг замолчал.  Потом  он  переменил
тему и стал расспрашивать о Болтающих Машинах.
   В зале толпились по большей части бедно одетые и даже оборванные  люди.
Асано объяснил, что у  представителей  высшего  общества  почти  в  каждом
помещении имеются свои Болтающие  Машины,  которые  приводят  в  действие,
нажимая рычаг. Их по желанию можно соединить с  кабелем  любого  синдиката
новостей. Грэхэм спросил, почему нет этих машин в его апартаментах.
   Асано запнулся.
   - Не знаю. Вероятно, Острог велел их убрать.
   - Зачем? - удивился Грэхэм.
   - Может быть, он боялся, что они будут беспокоить вас.
   - Они должны быть  снова  поставлены  на  свое  место,  как  только  мы
вернемся, - заявил Грэхэм после минутного раздумья.
   Грэхэму трудно было  поверить,  что  столовая  и  комната  новостей  не
являются центральными учреждениями и что их  очень  много  в  городе.  Но,
скитаясь по разным кварталам, он неоднократно слышал в  грохоте  улиц  рев
громкоговорителей Острога: "Алло! Алло!",  -  или  пронзительные  выкрики:
"Яхаха, яха, ях! Слушайте живую газету!" - голос его соперников.
   Повсюду  можно  было  увидеть  детские  ясли  вроде  тех,  которые  ему
показали. Они поднялись туда  на  лифте  и  прошли  вверх  по  стеклянному
мостику, через столовую. Перед входом Асано должен был предъявить  пропуск
с подписью Грэхэма. К ним немедленно приставили человека в лиловом одеянии
с золотой застежкой - значком практикующих врачей.  По  тому,  как  с  ним
обращались, Грэхэм заметил, что инкогнито его раскрыто, и,  не  стесняясь,
стал расспрашивать об устройстве этого учреждения.
   По обе стороны коридора, устланного  толстыми  дорожками,  заглушавшими
шаги, тянулся ряд  небольших  узких  дверей,  похожих  на  двери  тюремных
одиночек. Верхняя часть их была сделана из того  же  зеленого  прозрачного
состава, который увидел Грэхэм при своем пробуждении. В каждой  камере,  в
ватном гнезде, лежало по  грудному  ребенку;  их  было  трудно  разглядеть
сквозь окно. Сложный аппарат регулировал температуру, влажность воздуха  и
механическим звонком сообщал в центральное управление обо всех отклонениях
от нормы. Система таких яслей совершенно вытеснила старомодный рискованный
способ  выкармливания.  Врач  обратил  внимание  Грэхэма  на  механических
кормилиц с искусственными, прекрасно сделанными руками, плечами и  грудью,
но с медными треножниками вместо ног и с плоским диском вместо  лица,  где
были наклеены необходимые для матерей объявления.
   Из всех чудес  этой  ночи  больше  всего  поразили  Грэхэма  ясли.  Его
отпугивал вид этих крошечных, беспомощно  барахтавшихся  розовых  существ,
одиноких, не знающих материнской ласки.
   Но  сопровождавший  его  доктор  держался  другого  мнения.  Статистика
доказала, что во времена королевы Виктории самым опасным периодом в  жизни
ребенка  был  период  кормления  грудью  и  что  детская  смертность  была
ужасающей, тогда как Международный Синдикат Яслей терял не  больше  одного
процента из миллиона младенцев, находившихся на его попечении. Но даже эти
цифры не могли разубедить Грэхэма.
   В одном из коридоров, у одной из камер, он заметил молодых  супругов  в
синей форме. И муж и жена истерически хохотали, смотря  сквозь  прозрачную
перегородку на лысую головку своего первенца. Вероятно,  по  лицу  Грэхэма
они поняли, что он подумал о них, - они перестали  смеяться  и  смутились.
Этот маленький инцидент еще  больше  подчеркнул  пропасть,  существовавшую
между ним и новым веком. Взволнованный и возмущенный, прошел он  вслед  за
своим провожатым во второе отделение - для детей, уже начинающих  ползать,
и затем в детский сад. Бесконечные комнаты для игр были совершенно  пусты.
Значит, дети по-старому  спят  по  ночам.  Японец  мимоходом  обратил  его
внимание на игрушки, представлявшие,  впрочем,  лишь  дальнейшее  развитие
идей вдохновенного сентименталиста Фребеля.  Здесь  уже  были  няньки,  но
многое выполнялось машинами, которые пели, плясали и укачивали.
   Грэхэму, однако, не все было понятно.
   - Как много сирот! - пожалел он, невольно впадая в ошибку, и во  второй
раз ему сказали, что это вовсе не сироты.
   Когда они вышли из яслей, он с возмущением начал говорить  о  малютках,
которых выращивают искусственно в инкубаторах.
   - А где же материнское чувство? - говорил он. -  Или  это  было  ложное
чувство?.. Нет, материнское чувство  основано  на  инстинкте.  А  это  так
противоестественно, так ужасно!..
   - Отсюда мы пройдем в танцевальный зал, - перебил  его  Асано.  -  Там,
наверное, масса народу, несмотря на политические волнения. Наши женщины не
слишком интересуются политикой. Впрочем, бывают иногда исключения. Там  вы
увидите матерей, в Лондоне большинство молодых  женщин  -  матери.  У  нас
обыкновенно   имеют   одного   ребенка;    это    считается    необходимым
доказательством жизнеспособности. Матери очень гордятся  своими  детьми  и
часто приходит сюда взглянуть на них. Вот вам и материнское чувство!
   - Так, значит, население земного шара...
   - Убывает? Да. Стихийно размножаются только люди Рабочей Компании.  Они
так беспечны...
   Послышались звуки танцевальной музыки. Из прохода с рядами великолепных
колонн, по-видимому, из чистого аметиста, доносились веселые крики и смех.
Он увидел завитые волосы, венки, счастливые подкрашенные лица.
   - Мир изменился, - слегка улыбнулся Асано. - Сейчас вы увидите  матерей
новой эры... Идемте сюда. Мы посмотрим на них сверху.
   Они поднялись на быстром лифте, сменив его потом  на  более  медленный.
Музыка  становилась  все  громче  и  оживленней,  и,  поднимаясь  под   ее
аккомпанемент, они услышали топот танцующих. Заплатив за вход у турникета,
они поднялись на широкую галерею, возвышавшуюся  над  танцевальным  залом,
над этой феерией света и звуков.
   - Здесь матери и отцы тех малюток, которых  вы  только  что  видели,  -
сказал Асано.
   Зал не был так  роскошно  украшен,  как  зал  Атласа,  но  по  размерам
превосходил все помещения, какие только видел Грэхэм. Прекрасные мраморные
кариатиды, поддерживавшие на своих плечах галереи, еще рад напомнили ему о
возрождении  скульптуры  в  новом  веке;  они  изгибались,  как  живые,  и
улыбались.  Музыка,  доносившаяся  неизвестно   откуда,   наполняла   зал,
блестящий гладкий пол был усеян танцующими парами.
   - Взгляните на них, - сказал маленький японец. - Как видите,  они  мало
думают о своих материнских обязанностях.
   Галерея, на которой они стояли, тянулась вдоль верхнего края  огромного
экрана, отделявшего танцевальный зал от  другого,  наружного,  с  широкими
открытыми арками, за которыми  виднелись  движущиеся  платформы  улиц.  Во
втором зале тоже теснилась толпа, одетая менее блестяще, большей частью  в
синей форме Рабочей Компании, хорошо  знакомой  Грэхэму.  Слишком  бедные,
чтобы попасть за  турникет  на  бал,  они  слушали  соблазнительные  звуки
музыки. Некоторые бедняки, расчистив себе место,  отплясывали,  размахивая
своими лохмотьями. При этом они выкрикивали грубые шутки,  которых  Грэхэм
не понимал. В темном углу начали было насвистывать  припев  революционного
гимна, но внезапно остановились.
   В темноте Грэхэм не мог рассмотреть, что там произошло.
   Он опять повернулся к  танцевальному  залу.  Над  кариатидами  высились
мраморные бюсты тех, кого новый век признавал, очевидно, своими  учителями
и пионерами. Их имена по большей части были незнакомы Грэхэму, но  все  же
он  узнал  Грант-Аллена,  Ле-Галльена,  Ницше,  Шелли  и  Годвина.  Черная
драпировка  еще  резче  оттеняла  огромную  надпись  под  самым  потолком:
"Фестиваль пробуждения". Фестиваль, очевидно, был в полном разгаре.
   - Мириады людей оставили работу и празднуют ваше пробуждение, -  сказал
Асано. - Я не говорю, конечно, о  бастующих  рабочих.  Эти  всегда  готовы
праздновать.
   Грэхэм подошел к  парапету  и,  наклонившись,  стал  смотреть  вниз  на
танцующих. На галерее были только он, да его провожатый, да две-три нежные
парочки, шептавшиеся по углам. Снизу подымалась теплая  волна  ароматов  и
испарений. И женщины и мужчины  были  очень  легко  одеты,  с  обнаженными
руками, с открытой шеей, так как город был защищен  от  холода.  Некоторые
мужчины  бритые,  нарумяненные,  носили  длинные  локоны,  многие  женщины
отличались красотой, и все они были одеты  с  утонченным  кокетством.  Они
танцевали с упоением, полузакрыв глаза.
   - Что это за люди? - спросил Грэхэм.
   - Рабочие, привилегированные рабочие, или, по-вашему, среднее сословие.
Торговцы и ремесленники  уже  давно  исчезли.  А  это  торговые  служащие,
техники,  инженеры  всяких  специальностей.  Сегодня   праздник,   и   все
танцевальные залы и религиозные учреждения переполнены.
   - А женщины?
   - Тоже работают. Для женщин много самой разнообразной  работы.  В  ваше
время женщины только  что  начинали  самостоятельно  работать.  Теперь  же
большинство женщин работает. Почти все они замужем так или  иначе,  у  нас
имеются разные формы брака. Это дает им средства веселиться.
   - Вижу, - сказал Грэхэм, глядя на раскрасневшиеся  лица  в  круговороте
танцев и с ужасом вспоминая беспомощные розовые тельца малюток.  -  И  это
все матери?..
   - Да, большинство.
   - Чем больше я наблюдаю, тем сложнее кажутся мне проблемы вашей  жизни.
Это такая же новость для меня, как сообщение из Парижа.
   Помолчав, он снова заговорил:
   - Все это матери... Когда-нибудь, надеюсь, я усвою современные взгляды.
У меня старые предрассудки, порожденные, вероятно, старыми  потребностями,
которые уже отжили свой век. В наше время женщины не только рожали  детей,
но и заботились о них, воспитывали их. Ребенок  был  обязан  матери  своим
нравственным воспитанием и образованием.  Или  же  он  совсем  не  получал
воспитания. Правда, тогда были беспризорные  дети,  теперь  же,  очевидно,
больше нет надобности в материнском уходе.  Дети  вырастают,  как  куколки
бабочки. Все это хорошо, но  у  нас  был  идеал  самоотверженной  женщины,
скромной и молчаливой, домашней хозяйки, женщины-матери. У нас была любовь
к матери, переходившая в обожание...
   Он остановился, потом повторил:
   - Да, своего рода обожание...
   - Идеалы меняются, - заметил Асано, - по мере того, как возникают новые
потребности.
   Ему пришлось повторить свои слова, так  как  погрузившийся  в  раздумье
Грэхэм не сразу вернулся к действительности.
   - Может быть, это разумно. Воздержание,  самоограничение,  вдумчивость,
самоотверженность были нужны в эпоху варварства, когда жизнь  подвергалась
опасностям. Человек был смел перед лицом непобежденной природы. Но  теперь
он покорил природу  для  своих  практических  целей.  Политикой  управляет
Острог с черной полицией, люди же развлекаются.
   Он снова посмотрел на танцующих.
   - Развлекаются...
   - И у них бывают тяжелые минуты, - сказал маленький японец.
   - Они все выглядят молодыми. Я здесь, конечно, самый старый. А  в  свое
время я считался человеком средних лет.
   - Это все молодежь. В наших городах мало стариков среди  представителей
этого класса.
   - Почему?
   - Жизнь старика в наше время не очень-то приятная,  если  он  не  может
нанять сиделок и любовниц. У нас существует так называемая эвтаназия.
   - А! Эвтаназия! - сказал Грэхэм. - Другими словами, легкая смерть?
   - Да, легкая смерть. Последнее удовольствие. Компания Эвтаназии отлично
это  делает.  Вы  вносите  плату  (это  стоит  довольно   дорого),   затем
отправляетесь в Города Наслаждений и возвращаетесь истомленным, больным.
   - Многое мне пока еще непонятно, - заметил Грэхэм. - Но  во  всем  этом
есть своя логика. Наша броня  суровой  добродетели,  жестоких  ограничений
являлась следствием опасности и риска.  Но  уже  в  наше  время  стоики  и
пуритане стали редкостью. Раньше человек избегал страданий, теперь же ищет
наслаждений. Вот и вся разница. Цивилизация изгнала страдание и опасность,
по крайней мере для обеспеченных людей. А ведь у вас  только  обеспеченные
имеют значение. Я проспал целых двести лет.
   С минуту, облокотясь  на  балюстраду,  они  молча  любовались  сложными
фигурами танца. Действительно, зрелище было великолепное.
   - Ей-богу, - сказал вдруг Грэхэм, - я предпочел бы  умирать  от  ран  в
снегу, чем стать одним из этих нарумяненных глупцов.
   - В снегу вы, вероятно, одумались бы, - возразил Асано.
   - Я недостаточно цивилизован, - продолжал Грэхэм, не слушая его, - и  в
этом все мое несчастье. Я дикарь каменного века. А у этих людей уже  иссяк
источник гнева, страха и негодования. Они привыкли вести веселую  жизнь  и
не знают забот. Вы должны примириться с моими предрассудками и возмущением
человека  девятнадцатого  столетия.   Эти   люди,   -   говорите   вы,   -
привилегированные рабочие, и они танцуют, когда другие сражаются и умирают
в Париже ради того, чтобы они могли веселиться.
   Асано слегка улыбнулся.
   - В Лондоне тоже за это умирают.
   Наступило молчание.
   - А где они спят? - спросил Грэхэм.
   - Выше и ниже этого зала все помещения набиты людьми,  как  крольчатник
кроликами.
   - Не сладко же им живется! А где они работают?
   - Сегодня ночью вы вряд ли кого увидите на работе. Половина рабочих или
шляется без дела, или вооружена. А остальные празднуют. Но если хотите, мы
осмотрим места работы.
   Грэхэм взглянул на танцующих, потом отвернулся.
   - Довольно с меня. Я хочу видеть рабочих, - сказал он.
   Асано повел его по галерее, пересекавшей танцевальный зал,  к  проходу,
откуда потянуло свежим, прохладным воздухом.  Он  обернулся  с  улыбкой  и
сказал Грэхэму:
   - Сир, вы сейчас увидите кое-что  вам  знакомое...  Нет,  лучше  я  вам
ничего не буду говорить. Идемте!
   И он пошел вперед по крытому холодному проходу. По звуку  шагов  Грэхэм
догадался, что они идут по мосту. Они прошли через  кольцевую  остекленную
галерею в круглую комнату, которая показалась Грэхэму знакомой, хотя он  и
не мог припомнить, когда здесь был. В комнате стояла приставная  лестница;
впервые после своего пробуждения Грэхэм увидел лестницу. Они поднялись  по
ней в холодное, темное, высокое помещение, где находилась другая такая  же
почти вертикальная лестница. Грэхэм все еще не мог вспомнить, но когда они
поднялись наверх по второй  лестнице,  он  узнал  старинную  металлическую
решетку. Он находился  на  куполе  собора  святого  Павла.  Собор  немного
возвышался над городскою кровлей, его купол отливал маслянистым блеском  в
лучах далеких огней; очертания зданий расплывались в окрестном мраке.
   Сквозь решетку  он  поглядел  на  безоблачное  северное  небо  и  узнал
знакомые с детства созвездия. На западе мерцала Капелла. Вега  только  еще
поднималась, а над головой сверкали семь ярких  звезд  Большой  Медведицы,
по-прежнему медленно вращавшихся вокруг полюса.
   Созвездия ярко сияли на безоблачном небе. Но на востоке  и  на  юге  их
заслоняли  гигантские  круглые  тени  вращавшихся   ветряных   двигателей,
закрывавшие даже сверкающее огнями здание Белого Совета. На юго-западе  за
сплетениями  проводов  над  изломанной  линией  крыш   бледным   призраком
выглядывал Орион. Вой сирены с аэродрома возвещал  о  том,  что  аэропланы
готовятся к отлету.
   С минуту Грэхэм смотрел на огни  аэродрома,  потом  снова  взглянул  на
звезды. Он долго молчал, потом сказал, улыбаясь в темноте.
   - Как это удивительно! Я снова стою на куполе святого Павла и вижу  эти
знакомые безмолвные звезды.
   Асано повел его лабиринтами переходов в торговые, деловые кварталы, где
спекулянты наживали и теряли огромные состояния. Грэхэм увидел бесконечный
ряд высоких залов с  ярусами  галерей,  куда  выходили  тысячи  контор,  с
десятками мостов, переходов, с  целой  сетью  воздушных  рельсовых  путей,
трапеций и кабелей. Здесь бился пульс деловой жизни, спешной, лихорадочной
работы. Повсюду рябили крикливые рекламы, утомляя глаза пестротой красок и
огней. Болтающие Машины  наполняли  воздух  резкими  выкриками  на  грубом
жаргоне: "Разуй глаза - не проходи мимо!", "Не зевай,  загребай  золото!",
"Эй вы, слушайте!"
   Повсюду толпился народ, занятый какими-то  махинациями.  Грэхэм  узнал,
что сейчас здесь сравнительно тихо, так как за последние дни  политические
волнения снизили до небывалого минимума число  коммерческих  сделок.  Один
огромный зал был  весь  уставлен  столами  с  рулеткой.  Вокруг  теснилась
возбужденная, крикливая толпа. В другом  зале  стоял  невероятный  галдеж:
бледные женщины и  мужчины  с  надувшимися  от  напряжения  бычьими  шеями
покупали и продавали акции какого-то фиктивного  предприятия,  выдававшего
каждые пять минут дивиденд в десять процентов и  погашавшего  часть  своих
акций при помощи лотерейного колеса.
   Во все эти операции вкладывалось столько энергии, что казалось, вот-вот
начнется общая свалка. Грэхэм заметил густую толпу  и  посредине  ее  двух
почтенных коммерсантов, которые яростно ругались и готовы  были  вцепиться
друг другу в горло. Очевидно, в жизни еще оставались какие-то  поводы  для
борьбы.   Дальше   Грэхэма   поразило   огромное,   объявление,   горевшее
кроваво-красным  пламенем  букв,  каждая  из  которых  была  вдвое  больше
человеческого роста: "Мы гарантируем Хозяина. Мы гарантируем Хозяина".
   - Какого хозяина? - спросил он.
   - Вас.
   - Почему же меня гарантируют?
   - Разве в ваше время не было гарантирования?
   Грэхэм подумал.
   - Вы хотите сказать, страхования?
   - Ну да, страхования... Так это называлось в старину.  Страхуется  ваша
жизнь. Полисы раскупаются, на  вас  ставят  мириады  львов.  Потом  другие
покупают векселя. Это та же игра. Играют и на других -