идемита  и  другого  эластичного  и  прочного
материала, исчезла  необходимость  в  столь  большом  количестве  городов.
Большие же города продолжали расти, привлекая к себе рабочих,  непрестанно
ищущих работы, и предпринимателей, вечно жаждущих наживы.
   По мере того как возрастали требования  и  усложнялась  жизнь,  жить  в
деревне становилось все более и  более  тяжело  и  неудобно.  Исчезновение
священника,  сквайра  и  сельского  врача,  которого   заменил   городской
специалист,  лишило  деревню  последних  признаков   культурности.   Когда
телефоны, кинематографы и фонографы заменили газеты, книги, учителей, даже
письма, жить вне предела электрических кабелей значило жить, как дикари. В
провинции нельзя было (согласно утонченным требованиям времени) ни одеться
прилично, ни питаться как следует; мало того, там  не  было  ни  врачебной
помощи, ни общества и нельзя было найти заработок.
   Механические приспособления привели  к  тому,  что  в  земледелии  один
инженер заменил тридцать рабочих. Таким образом, в  противоположность  тем
временам, когда деловой люд Лондона, окончив свой  трудовой  день,  спешил
оставить пропитанный дымом и копотью город, рабочие теперь только  к  ночи
спешили - и по земле и по воздуху - в город, чтобы отдохнуть и развлечься,
а утром снова выехать на  работу.  Город  поглотил  человечество;  человек
вступил в новую эру своего развития. Сначала он был кочевником, охотником,
затем земледельцем, для  которого  большие  и  маленькие  города  и  порты
являлись не чем иным, как обширными рынками для сбыта сельских  продуктов.
Теперь  же  логическим  следствием  эпохи  изобретений  явилось  скопление
человеческих масс в городах. Кроме Лондона, в Англии осталось всего четыре
больших города: Эдинбург, Портсмут, Манчестер и Шрусбери. Этих фактов было
достаточно, чтобы Грэхэм  мог  представить  себе  картину  новой  жизни  в
Англии, но, как ни напрягал он фантазию, ему трудно было  вообразить,  что
делается "по ту сторону" пролива.
   Он видел огромные города на равнинах, по берегам рек,  на  берегу  моря
или в глубоких долинах, со всех сторон окруженных снеговыми горами.  Почти
три четверти человечества говорит на английском языке или на его наречиях:
испано-американском,  индийском,  негритянском  и  "пиджине"   [английский
жаргон  на  Дальнем   Востоке,   смешанный   с   китайскими,   малайскими,
португальскими  и  другими  словами].  На  континенте,  если  не   считать
некоторых малораспространенных рудиментарных языков, существуют только три
языка:  немецкий,  распространенный  до  Салоник  и  Генуи  и  вытесняющий
смешанное испано-английское  наречие  в  Кадиксе,  офранцуженный  русский,
смешивающийся с индо-английским в  Персии  и  Курдистане  и  "пиджином"  в
Пекине,  и  французский,  по-прежнему   блестящий,   изящный   и   точный,
сохранившийся наряду с англо-индийским и немецким на берегах  Средиземного
моря и проникший в африканские диалекты вплоть до Конго.
   По всей земле, покрытой городами-великанами, кроме территории  "черного
пояса" тропиков, введено почти одинаковое  космополитическое  общественное
устройство, и  повсюду,  от  полюсов  до  экватора,  раскинулись  владения
Грэхэма.  Весь  мир  цивилизован,  люди  живут  в  городах,  и  весь   мир
принадлежит ему, Грэхэму. В Британской империи и Америке его власть  почти
неограниченна;  на  конгресс  и  парламент  все  смотрят  как  на  смешной
пережиток старины. Влияние его  весьма  значительно  даже  в  двух  других
огромных государствах - России и Германии.
   В  связи  с  этим  вставали  важные   проблемы,   открывались   богатые
возможности, но, как ни велико было его  могущество,  эти  две  отдаленные
страны еще не были всецело в его власти. О том,  что  творится  в  "черном
поясе" и какое вообще могут  иметь  значение  те  земли,  Грэхэм  даже  не
задумывался. Как человек девятнадцатого столетия, он не представлял  себе,
что в этих областях земного  шара  может  гнездиться  опасность  для  всей
новейшей цивилизации.
   Внезапно из глубин подсознания всплыло воспоминание  о  давно  минувшей
угрозе.
   - Как обстоит дело с желтой опасностью? - спросил он  Асано  и  получил
обстоятельный ответ. Призрак китайской опасности  рассеялся.  Китайцы  уже
давно дружат с европейцами. В двадцатом веке было научно установлено,  что
средний китаец не менее культурен и что его моральный и умственный уровень
выше,  чем  у  среднего  европейского  простолюдина.  В  результате  этого
повторилось в более широком масштабе явление, имевшее место в  семнадцатом
веке, когда шотландцы и англичане слились в единую семью.
   - Они стали обдумывать этот вопрос, -  пояснил  Асано,  -  и  пришли  к
выводу, что в конце концов мы ничем не отличаемся от белых людей.
   Но вот Грэхэм снова взглянул на развернувшуюся перед  ним  панораму,  и
мысли его приняли другое направление.
   На юго-западе в мглистой  дымке  сверкали  причудливым  блеском  Города
Наслаждений, о которых он узнал из кинематографа-фонографа и от старика на
улице. Странные места,  вроде  легендарного  Сибариса,  города  продажного
искусства и красоты, удивительные города, где  царит  праздность,  где  не
прекращаются  танцы,  не  смолкает  музыка,  куда  удаляются   все,   кому
благоприятствует судьба в той жестокой  бесславной  экономической  борьбе,
что свирепствует там, внизу,  в  залитом  электрическим  светом  лабиринте
построек.
   Он знал, что борьба эта беспощадна. Это видно из того,  что  английская
жизнь  девятнадцатого  столетия   кажется   теперь   идиллической,   почти
идеальной.  Смотря  вниз,  Грэхэм  старался   представить   себе   сложную
промышленность Лондона новых дней.
   Он знал, что к северу расположены керамические  фабрики,  изготовляющие
не только фаянсовые, глиняные и фарфоровые изделия, но и те  разнообразные
материалы, которые открыла  минералогическая  химия,  а  также  статуэтки,
стенные украшения и самую разнообразную мебель; там же находятся  фабрики,
где охваченные лихорадкой соревнования авторы сочиняют речи  и  объявления
для  фонографа,  обдумывают  сценические  конфликты   и   создают   фабулы
злободневных кинематографических драм. Отсюда растекаются по  всему  свету
воззвания, лживая информация, здесь изготовляются валы  телефонных  машин,
заменяющих прежние газеты.
   К западу, за разрушенным домом Белого  Совета,  находились  грандиозные
здания городского контроля и правительственные учреждения;  к  востоку,  в
сторону порта,  -  торговые  кварталы,  колоссальные  общественные  рынки,
театры, дома для собраний, ночлежные дома, тысячи зал для игры в  бильярд,
в  футбол  и  бейсбол,  зверинцы,  цирки   и   бесчисленные   храмы,   как
христианские,  так  и  сектантские,  магометанские,   буддистские,   храмы
гностиков, спиритов, почитателей инкуба, вещепоклонников и т.д.  К  югу  -
огромные  ткацкие  фабрики  и  заводы,  изготовляющие  вина,  маринады   и
консервы.
   По механическим путям проносятся бесчисленные массы  людей.  Гигантский
человеческий улей, на который работает без устали ветер и символом, гербом
которого является ветряной двигатель.
   Грэхэм думал о  бесчисленном  населении,  которое,  как  вода  губками,
впитано залами и галереями, о  тех  тридцати  трех  миллионах  жизней,  из
которых каждая разыгрывает свою маленькую  драму  там,  внизу,  и  чувство
самодовольства, порожденное ясным  днем,  ширью  и  красотой  открывшегося
вида, мало-помалу испарялось и исчезало.  Глядя  на  город  с  высоты,  он
впервые ясно представил себе чудовищную цифру в тридцать  три  миллиона  и
понял, какую ответственность берет он на себя, принимая  власть  над  этим
человеческим Мальстремом.
   Он попытался представить себе жизнь отдельного индивида. Его  удивляло,
как  мало  изменился  средний  человек,  несмотря  на  такие   разительные
перемены. Благодаря прогрессу науки и общественному  устройству,  жизнь  и
имущество почти по всей  земле  были  ограждены  от  всяких  случайностей;
эпидемические заразные болезни исчезли;  каждый  имел  достаточно  пищи  и
одежды, находился в тепле и был защищен от непогоды.  Толпа,  как  он  уже
успел убедиться, осталась все той  же  беспомощной  толпою,  состоящей  из
трусливых и жадных  особей,  но  становящейся  неодолимой  силой  в  руках
демагога и организатора. Он вспомнил бесчисленные фигурки в синем  холсте.
Он знал, что миллионы мужчин и женщин ни разу  не  покидали  города  и  не
выходили из узкого круга своих повседневных дел и низменных  удовольствий.
Он думал о надеждах своих  исчезнувших  с  лица  земли  современников,  об
утопическом Лондоне Морриса, изображенном в его романе "Вести ниоткуда", о
блаженной стране Гудсона,  расцветающей  на  страницах  его  "Кристального
века". Все это кануло в небытие. Он думал и о собственных надеждах.
   В течение последних  лихорадочных  дней  своей  жизни,  которая  теперь
осталась далеко позади, он твердо верил, что человечество добьется свободы
и равенства. Вместе со своим веком он надеялся, что  придет  время,  когда
перестанут приносить в жертву массы  людей  ради  немногих,  когда  каждый
рожденный женщиной будет иметь свою неотъемлемую долю во всеобщем счастье.
И теперь, через двести лет, та же неисполнившаяся надежда волнует огромный
город. Вместе с ростом  городов  возросли  бедность,  безысходный  труд  и
прочие бедствия его времени.
   Он бегло  ознакомился  с  историей  истекших  веков.  Узнал  об  упадке
нравственности,  последовавшем  за  утерей  народными   массами   веры   в
сверхъестественное, об утрате чувства чести, о растущей  власти  капитала.
Потеряв веру в бога, люди продолжали верить  в  собственность,  и  капитал
правил миром.
   - Его спутник, японец Асано, излагая историю последних  двух  столетий,
привел удачный образ семени, разъедаемого паразитами.  Сначала  семя  было
здоровое и быстро прорастало. Затем появились насекомые и  положили  яички
под кожицу. И что же? Вскоре от семени осталась оболочка,  внутри  которой
копошилась куча новых паразитов. Затем туда же отложили свои яички  другие
паразиты, вроде наездников. И вот  первые  паразиты  обратились  в  пустые
скорлупки, в которых копошились новые живые существа, внешняя же  оболочка
семени по-прежнему сохранила свою форму, и большинство людей  думало,  что
это - жизнеспособное, полное соков семя.
   - Ваше время, -  сказал  Асано,  -  можно  уподобить  такому  семени  с
выеденной сердцевиной.
   Владельцы земли - бароны и дворянство -  появились  во  времена  короля
Иоанна;  последовал  промежуток  -  остановка  в   процессе,   затем   они
обезглавили короля Карла и кончили  Георгом,  который  был  не  более  как
скорлупкой былой королевской власти. Подлинная  власть  сосредоточилась  в
руках парламента.  Но  парламент,  орган  дворян-землевладельцев,  недолго
сохранял  власть.  Центр  тяжести  стал  перемещаться,  и   непросвещенные
безымянные городские массы уже  в  девятнадцатом  столетии  тоже  получили
право голоса. В  результате  возникла  предвыборная  борьба,  и  громадное
влияние приобрели партии. Уже во времена Виктории  власть  в  значительной
степени перешла  в  руки  тайной  организации  заводчиков  и  фабрикантов,
подкупавших  избирателей.  Вскоре  власть  захватил  банковский   капитал,
финансировавший машиностроительную промышленность.
   Наступило время, когда страной правили две  небольшие  партии  богатых,
влиятельных людей, захвативших газеты и всю избирательную машину;  сначала
они боролись друг с другом, а потом объединились.
   Оппозиция действовала нерешительно и  робко.  Было  написано  множество
книг; некоторые из них изданы были еще в то время,  когда  Грэхэм  впал  в
летаргический сон; реакция породила богатую литературу.
   Но представители  оппозиции,  казалось,  погрузились  в  изучение  этой
литературы и действовали решительно и отважно только на бумаге.
   Основным выводом из всех социальных теорий начала  двадцатого  столетия
как в Америке, так и в Англии был призыв к устранению и аресту узурпаторов
власти. В Америке этот процесс начался несколько  раньше,  чем  в  Англии,
хотя обе страны проделали один и тот же путь.
   Но  революция  не  наступала.  Ее  никак  не  удавалось   организовать.
Старомодная сентиментальность, вера в справедливость уже не  имели  власти
над людьми. Всякая организация, влиятельная на выборах, скоро  распадалась
из-за внутренних раздоров или подкупалась кучкой ловких и богатых дельцов.
Социалистические и народные, реакционные и  пуританские  партии  -  все  в
конце концов сделались чем-то  вроде  биржи,  где  торговали  убеждениями.
Понятно, что капиталисты поддерживали неприкосновенность  собственности  и
свободу торговли так же, как в средние века  феодализм  отстаивал  свободу
войны и грабежа. Весь мир стал сплошною ареною,  полем  сражения  дельцов;
финансовые  крахи,  инфляции,  тарифные  войны  причиняли  человечеству  в
течение двадцатого века больше вреда, чем  война,  мор  и  голод  в  самые
мрачные годины древних времен, ибо быстрая смерть легче ужасной жизни.
   Его собственная роль в историческом развитии  была  для  него  ясна.  В
результате  развития  механической  цивилизации   возникла   новая   сила,
руководившая этим развитием, - Совет  Опекунов.  Поначалу,  когда  слились
капиталы  Уорминга  и  Избистера,  это  была  лишь  частная   коммерческая
компания, порожденная прихотью двух  бездетных  капиталистов,  но  вскоре,
благодаря коллективному  таланту  первоначального  своего  состава.  Совет
приобрел громадное влияние и мало-помалу, прикрываясь различными фирмами и
компаниями, с помощью  купчих,  ссуд  и  акций  проник  в  государственные
организмы Америки и Англии.
   Пользуясь  колоссальным  влиянием.  Совет  очень  быстро   принял   вид
политической организации. Капитал он использовал  для  своих  политических
целей, а политическую власть - для увеличения капитала. В конце концов все
политические партии обоих полушарий оказались в его руках; он стал  тайным
руководящим центром. Последнюю борьбу ему пришлось  выдержать  с  крупными
еврейскими банкирскими домами. Но их родственные связи были слабы; порядок
наследования всегда мог оторвать от  них  часть  капитала,  легкомысленная
женщина или безумец, браки и завещания  отторгали  от  их  богатств  сотни
тысяч. С  Советом  не  могло  быть  ничего  подобного:  он  рос  упорно  и
непрерывно.
   Первоначальный Совет состоял из  двенадцати  не  только  способных,  но
почти гениальных  дельцов.  Он  смело  захватил  в  свои  руки  не  только
богатства, но и политическую власть; с удивительной  предусмотрительностью
тратил он громадные суммы на опыты по воздухоплаванию, скрывая  результаты
их до известного срока. Помимо законов о патентах, он пользовался  разными
полулегальными способами, чтобы поработить непокорных изобретателей. Он не
упускал случая использовать способного человека. Он не  жалел  денег.  Его
политика была  энергична,  дальновидна.  Совет  встречал  лишь  случайный,
неорганизованный отпор отдельных капиталистов, действовавших вразброд.
   Через сто лет Грэхэм оказался почти неограниченным властелином  Африки,
Южной Америки, Франции, Англии и всех ее территорий в Северной Америке,  а
затем и Америки в целом. Совет  закупил  и  организовал  по-своему  Китай,
захватил Азию, задушил империи старого мира: сначала подорвал их  финансы,
а затем забрал в свои руки.
   Этот  захват  всего  мира  проводился  так  ловко,  что,   прежде   чем
большинство людей заметило надвигающуюся на  них  тиранию,  она  была  уже
совершившимся фактом. Белый Совет, как  Протей,  искусно  маскировал  свои
операции под видом разных банков, компаний, синдикатов. Совет  никогда  не
колебался и не терял времени  даром.  Пути  сообщения,  земли,  постройки,
правительства, муниципалитеты, территориальные  компании  тропиков  -  все
предприятия  одно  за  другим  прибирались  к  рукам.   Совет   обучал   и
дисциплинировал своих служащих, образовал свою собственную полицию, охрану
на железных и шоссейных дорогах, предприятиях,  при  прокладке  кабелей  и
каналов и при всяких работах в  сельской  местности.  С  рабочими  союзами
Совет не боролся, но разлагал их подкупами. В конце концов он  купил  весь
мир. Последний же, решающий удар был нанесен развитием авиации.
   Однажды Белый Совет во время конфликта с  рабочими  в  одной  из  своих
гигантских монополий прибег к  незаконным  способам  борьбы  и,  отвергнув
лицемерную комедию подкупов, бросив вызов старику Закону, возбудил  против
себя большое недовольство, чуть не восстание. Но  не  было  ни  армий,  ни
военных флотов - на земле давно царил мир. Единственный  флот  состоял  из
огромных  паровых  судов  Союза   Морской   Торговли.   Силы   полиции   -
железнодорожной, морской, сельской, городской - превосходили в десять  раз
армию прежних времен и силы муниципалитетов. В этот момент  Совет  ввел  в
действие летательные  машины.  Еще  есть  в  живых  люди,  которые  помнят
яростные дебаты в лондонской палате общин, где партия  противников  Белого
Совета, хотя она и была в меньшинстве, дала ему последний бой, и  в  конце
концов  все  члены  палаты  выходили  на  террасу,  чтобы   взглянуть   на
необыкновенных крылатых чудовищ, плавно реявших у них над  головой.  Белый
Совет  победил.  Исчезли  последние  остатки  демократического  строя,   и
воцарился всемогущий капитал.
   По прошествии ста пятидесяти лет от начала летаргического  сна  Грэхэма
Белый Совет сбросил маску и стал управлять миром от своего  имени.  Выборы
сделались простой формальностью, торжественной  комедией,  разыгрывавшейся
раз в семь  лет,  простым  пережитком  древности.  Собиравшийся  время  от
времени парламент представлял собою такое же  утратившее  всякое  значение
собрание, каким был церковный собор во времена Виктории, а лишенный трона,
слабоумный, спившийся король Англии  кривлялся  на  сцене  второразрядного
мюзик-холла.
   Так рассеялись пышные сны девятнадцатого столетия, возвышенные мечты  о
всеобщей свободе и о всеобщем счастье, и  над  утратившим  чувство  чести,
вырождающимся, морально искалеченным человечеством,  преклоняющимся  перед
золотым тельцом, отравленным привитой с детства бессмысленной  религиозной
враждой,  при  содействии  подкупленных  изобретателей   и   беспринципных
дельцов, воцарилась тирания - сперва тирания воинствующей  плутократии,  а
потом одного верховного плутократа. Совет уже не заботился  о  том,  чтобы
его декреты санкционировались конституционной  властью,  и  вот  Грэхэм  -
неподвижное, осунувшееся, обтянутое желтой кожей, безжизненное тело - стал
единственным всеми признанным Правителем Земли.  И  теперь  он  проснулся,
чтобы получить наследство, чтобы  встать  здесь,  под  пустым  безоблачным
небом, и взглянуть вниз на свои беспредельные владения.
   Для чего же он проснулся? Разве этот город, этот улей, где день и  ночь
трудились миллионы рабочих, не опровергает  его  былые  мечты?  Или  огонь
свободы, тот огонь, что теплился в далекие времена,  все  еще  тлеет  там,
внизу? Он вспомнил  пламенные,  вдохновенные  слова  революционной  песни.
Неужели эта песня не более как выдумка демагога,  которую  забудут,  когда
минет в ней надобность? Неужели мечта, которая и теперь еще живет в нем, -
только воспоминание о прошлом, остаток исчезнувшей веры? Или мечте суждено
осуществиться и человечеству суждена лучшая будущность?  Для  чего  же  он
пробудился? Что должен он делать?
   Человечество внизу раскинулось перед ним, как на карте.  Он  подумал  о
миллионах человеческих  существ,  которые  возникают  из  тьмы  небытия  и
исчезают во тьме смерти. Какова же цель жизни? Цель должна  быть,  но  она
выше его понимания.
   Впервые в жизни он почувствовал  себя  таким  маленьким  и  бессильным,
ощутил  во  всей  полноте   трагическое   противоречие   между   извечными
стремлениями нашего духа и слабостью человеческой. В эти краткие мгновени