т приручены, и их погонят, как скот. А  я
не люблю рабов. Вы слышали, как кричал и пел народ несколько  дней  назад?
Они  заучили  песню,  как  попугаи.  Спросите  любого  из  них,  когда  он
успокоится, о чем он кричал, и он не ответит вам. Они думают, что  кричали
из-за вас, выражали вам свою преданность. Вчера они были готовы растерзать
Белый Совет. А сегодня уже ропщут на тех, кто его сверг.
   - Нет, нет, - возразил Грэхэм, -  они  кричали  потому,  что  жизнь  их
невыносима, безрадостна, потому что они... они надеялись на меня.
   - На что же они надеялись? На что же они надеются теперь? И какое право
они имеют надеяться? Работают  они  плохо,  а  требуют  платы  за  хорошую
работу. На что вообще надеется человечество? На то, что  появится  наконец
сверхчеловек - высшая, лучшая порода людей, и низшие, слабые, полуживотные
подчинятся им или будут истреблены. Подчинятся  или  будут  истреблены!  В
мире нет места для глупцов, негодяев, неврастеников. Их долг - возвышенный
долг! - умереть. Умереть от своей  неприспособленности!  Вот  единственный
путь - животному стать человеком, а человеку подняться на  высшую  ступень
развития.
   Острог задумался, потом продолжал, повернувшись к Грэхэму:
   -  Могу  себе   представить,   как   воспринимает   наш   мир   человек
девятнадцатого столетия. Вы жалеете о старых формах  выборного  правления,
их призраки еще до  сих  пор  волнуют  умы,  -  все  эти  палаты  народных
представителей, парламенты и прочая  дребедень  девятнадцатого  века.  Вас
ужасают наши Города Наслаждений. Я много думал об этом, но мне все некогда
заняться этим вопросом. Вы думаете, что знаете больше нас. Народ  обезумел
от зависти, он  вполне  согласен  с  вами.  Ведь  на  улицах  уже  требуют
разрушения  Городов  Наслаждений.  А  ведь  эти  города  являются  как  бы
очистительным органом государства. Из года в год вбирают они  в  себя  все
отбросы, все, что только есть слабого и порочного, ленивого и  похотливого
во всем мире, для приятного  уничтожения.  Эти  бездельники  посещают  их,
наслаждаются и умирают, не оставляя потомства. Красивые, порочные  женщины
умирают бездетными, и это на пользу человечеству. Если бы народ был умнее,
он не завидовал бы богатым развратникам. Вы хотите  освободить  безмозглых
рабочих, которых мы обратили в рабство, и попытаться сделать для них жизнь
легкой и приятной. Но они не заслуживают лучшей участи, - они больше ни на
что не годны. - Он улыбнулся снисходительно, что рассердило Грэхэма. -  Вы
хотите учить нас. Я знаю ваши дни. В дни юности я  читал  вашего  Шелли  и
мечтал о свободе. Но я  пришел  к  заключению,  что  свободу  дает  только
мудрость и самообладание, свобода внутри, а не вне  нас.  Она  зависит  от
самого человека.  Предположим  невозможное:  что  эта  разнузданная  толпа
безумцев в синем одолеет нас, -  что  тогда?  Все  равно  найдутся  другие
господа. Раз есть овцы,  будут  и  волки.  Произойдет  только  задержка  в
развитии лет на сто. Неизбежно снова возникнет аристократия.  Несмотря  на
все безумства, в конце концов явится  сверхчеловек.  Пусть  они  восстают,
пусть победят и уничтожат меня и таких, как я, - появятся  новые  владыки.
Только и всего.
   - Странно, - прошептал Грэхэм.
   Он стоял, потупив глаза.
   - Я должен видеть все это собственными глазами,  -  сказал  он  наконец
тоном, не допускающим возражений. - Только тогда смогу я понять. Я  должен
как следует ознакомиться. Именно это я и хотел сказать вам, Острог.  Я  не
хочу быть правителем Городов Наслаждений; это не для  меня.  Достаточно  я
потратил времени, занимаясь полетами и  другими  развлечениями.  Я  должен
иметь  понятие  о  вашей  общественной  жизни.  Тогда  я  смогу  во   всем
разобраться. Я хочу знать, как  живет  простой  народ  -  рабочие  главным
образом, - как он работает, женится, растит детей, умирает...
   - Вы можете узнать это у наших романистов, - сказал с озабоченным видом
Острог.
   - Я хочу изучать настоящую жизнь, - перебил его Грэхэм, - а не романы.
   - Это довольно трудно, - ответил Острог и задумался. - Быть может...
   - Я не ожидал...
   - Подумаю... Что ж, это возможно. Вы  хотите  проехаться  по  городским
путям и посмотреть на простой народ?
   Вдруг он принял какое-то решение.
   - Вам необходимо переодеться, - сказал он. - Город еще не успокоился, и
открытое появление ваше может вызвать волнение. Желание ваше  пройтись  по
городу, кажется мне...  а  впрочем,  если  вы  настаиваете...  Это  вполне
возможно. Только едва ли  вы  увидите  что-либо  интересное.  Впрочем,  вы
Правитель Земли. Если хотите, отправляйтесь с утра.  Костюм  для  прогулки
может приготовить Асано. Он и пойдет с вами. В конце концов  это  недурная
мысль.
   - Что вы еще хотели сообщить мне? - насторожился Грэхэм.
   - О, решительно ничего. Полагаю, что вы можете доверить на время вашего
отсутствия все дела мне, - сказал, улыбаясь. Острог.  -  Если  даже  мы  и
расходимся...
   Грэхэм устремил на него проницательный взгляд.
   - Вы не ожидаете никаких осложнений? - спросил он неожиданно.
   - Никаких.
   - Я все думаю об  этих  неграх-полицейских.  Я  не  верю,  чтобы  народ
замышлял что-нибудь против меня, я ведь как-никак Правитель  Земли.  Я  не
хочу, чтобы  в  Лондон  вызывали  африканскую  полицию.  Быть  может,  это
устарелый взгляд, предрассудок, но я придерживаюсь определенного мнения  о
европейцах и о порабощенных народах. Даже в Париж...
   Острог стоял, наблюдая за ним из-под нахмуренных бровей.
   - Я не собираюсь вызывать негров в Париж, - сказал он вполголоса. -  Но
если...
   - Вы не должны  вызывать  в  Лондон  африканскую  полицию,  что  бы  ни
случилось, - сказал Грэхэм. - Этого я не допущу.
   Острог ничего не ответил и почтительно склонился.



20. НА ГОРОДСКИХ ПУТЯХ

   В ту же ночь, переодетый в костюм низшего служащего Управления Ветряных
Двигателей, в сопровождении одного только Асано,  в  синей  форме  Рабочей
Компании, Грэхэм отправился в город, где несколько дней назад он бродил  в
темноте, никем не узнанный. Теперь город был залит светом и кипел  жизнью.
Несмотря на недавнюю революцию и всеобщее недовольство, несмотря на глухое
брожение в народе, предвещавшее новое, еще более грозное  восстание,  люди
были заняты разнообразными коммерческими делами.
   Хотя Грэхэм уже ознакомился с размахом дел в новом  веке,  то,  что  он
увидел, поразило и  ошеломило  его.  Его  захлестнул  бурный  поток  новых
впечатлений.
   Впервые за эти дни он так близко соприкоснулся с народом. Грэхэму  было
ясно, что хотя он и заглядывал в театры и на рынки, все же до сих пор  ему
приходилось вращаться лишь в замкнутом кругу высшего  общества  и  высокий
сан изолировал его от народа. Теперь же он увидел город, кипящий  вечерней
сутолокой, город, живущий своей обычной, будничной жизнью.
   Сначала они попали на улицу, где бежавшие им навстречу пути были забиты
людьми в синей форме. По-видимому, это была какая-то процессия, хотя  было
странно, что все ее  участники  сидели.  Они  держали  знамена  из  грубой
красной  материи  с  косо  намалеванным  лозунгом  "Долой   разоружение!".
Орфография была самая фантастическая.
   "Зачем хотят нас разоружать?.. Долой разоружение!" -  читал  Грэхэм  на
знаменах.
   Целый лес знамен пронесся мимо него под пение  революционного  гимна  и
оглушительные звуки каких-то странных инструментов.
   - Все они должны быть на работе, - сказал Асано. -  Последние  два  дня
они или ничего не ели, или добывали еду воровством.
   Асано свернул в  сторону,  чтобы  не  попасть  в  толпу,  глазевшую  на
траурную процессию  из  больницы  к  кладбищу,  -  похороны  жертв  первой
революции.
   В эту ночь почти никто не спал, все высыпали на улицу. Грэхэма окружала
возбужденная,  постоянно  менявшаяся  толпа;  его  оглушили  эти  крики  и
возгласы недовольства, доказывавшие,  что  социальная  борьба  только  еще
начинается. Черные полотнища и  причудливые  украшения  свидетельствовали,
что популярность его по-прежнему огромна. Повсюду он слышал грубый  жаргон
простонародья,  незнакомого  с  фонографами.  Атмосфера,  казалось,   была
насыщена горячим недовольством по поводу разоружения, о  чем  он  даже  не
подозревал в апартаментах Управления Ветряных Двигателей.  Он  решил,  что
немедленно по возвращении должен поговорить обо всем этом с Острогом более
решительно,  чем  раньше.  В  течение  всей  ночи,  даже  в  первые   часы
путешествия по городу, этот царивший повсюду дух возмущения поражал его  и
мешал ему заметить многое новое, что, несомненно, заинтересовало  бы  его.
Поэтому его впечатления были несколько сумбурны.
   Даже самая сильная личность не может не подчиниться  влиянию  необычной
обстановки.  Порой  Грэхэм  даже   забывал   о   революционном   движении,
поглощенный другими впечатлениями. Элен пробудила в нем горячий интерес  к
социальным проблемам, но были моменты, когда он переставал о  ней  думать,
весь уйдя в созерцание городской жизни. Так, например, он обратил внимание
на религиозный квартал, где  были  сосредоточены  все  церкви  и  часовни,
посетить  которые  можно  было   в   любой   момент   благодаря   быстроте
передвижения.
   Они сидели на платформе одного из самых быстрых верхних путей, и Грэхэм
заметил на повороте быстро приближающийся к  ним  фасад  здания  одной  из
христианских сект. Фасад был сверху  донизу  испещрен  белыми  и  голубыми
надписями.  На  середине  фасада  был  ярко  освещенный  экран  -  на  нем
передавались с  реалистическими  подробностями  сцены  из  Нового  завета.
Обширные плакаты с надписями на черном  фоне  доказывали,  что  и  религия
пользуется рекламой. Грэхэм был уже знаком с фонетическим способом  письма
и прочел надписи,  показавшиеся  ему  прямо  кощунственными:  "Спасение  в
третьем этаже, повернуть направо", "Отдайте деньги вашему хозяину - богу",
"Самое быстрое обращение в Лондоне,  самые  искусные  операторы.  Спешите,
спешите!", "Что сказал бы Христос Спящему? Почитайте современных святых!",
"Христианская  религия  не  мешает  быть  деловым   человеком",   "Сегодня
проповедь самых лучших епископов, цены обычные", "Быстрое выполнение  треб
для занятых деловых людей".
   - Как  это  ужасно!  -  сказал  Грэхэм,  пораженный  таким  торгашеским
благочестием.
   - Что ужасно? - спросил маленький японец, не понимая,  в  чем  дело,  -
этот балаган был для него самым обычным явлением.
   - Эти надписи. Ведь сущность религии - благоговение.
   - Ах, вот в чем дело! - Асано с удивлением взглянул на Грэхэма.  -  Вас
шокируют эти надписи? В самом деле. Я совсем позабыл.  В  наше  время  так
сильна конкуренция и люди так заняты, у них нет времени, чтобы  заботиться
о своей душе. - Он улыбнулся. - В старину у вас была суббота и  потом  еще
поездки за город. Хотя мне и приходилось читать, что по воскресеньям...
   - Но это возмутительно, - перебил его Грэхэм, глядя на белые и  голубые
надписи. - А между тем это, видимо, очень в ходу...
   - Есть сотни различных способов. Но, конечно, если секта не рекламирует
себя, то у нее нет доходов. Религия сильно изменилась за это время.  Здесь
находятся секты высших классов, где все  к  услугам  посетителей.  Дорогие
курения,  индивидуальный  подход  и  тому  подобное.   Они   популярны   и
преуспевают. Они платят немало дюжин львов за эти помещения Белому Совету,
то есть вам, хотел я сказать.
   Грэхэм  был  еще  плохо  знаком  с  новой  монетной  системой,  и   его
заинтересовало сообщение о дюжинах львов. Храмы с рекламными  надписями  и
комиссионерами отодвинулись на задний план. Он узнал от Асано, что  золото
и серебро больше не употребляются  для  чеканки  монет,  что  штампованное
золото, царство которого началось еще в Финикии, наконец  развенчано.  Это
произошло  вследствие  быстрого  распространения  чеков,  которые  еще   в
девятнадцатом столетии почти вытеснили золото во всех крупных сделках.
   Обычная  городская  торговля,  все  уплаты  производились   чеками   на
предъявителя - печатными бланками бурого, зеленого  и  розового  цвета.  У
Асано было много таких чеков и при первом же размене стало еще больше. Они
печатались не  на  бумаге,  которая  легко  рвется,  а  на  полупрозрачной
шелковистой материи.
   На каждом чеке было факсимиле подписи Грэхэма, и он  через  двести  три
года снова увидел свой автограф.
   Кругом не было ничего особенно примечательного,  и  Грэхэм  снова  стал
думать о предстоящем разоружении.
   Они  миновали  мрачный  храм  теософов,  на  фасаде  которого  огненные
мерцающие  буквы  обещали  "Чудеса",  и  увидали  на   Нортумберлэнд-авеню
общественные столовые, которые заинтересовали Грэхэма.
   Благодаря энергии и ловкости Асано им  удалось  осмотреть  эти  залы  с
небольшой закрытой галереи, где обычно обедали официанты.
   В здании стоял не то крик, не то гул. Грэхэм не мог  уловить  отдельных
слов, но что-то напоминало ему тот таинственный голос, который  он  слышал
на освещенных улицах во время своих ночных скитаний.
   Хотя он успел уже  привыкнуть  к  большим  скоплениям  народа,  зрелище
надолго приковало его внимание. Он наблюдал за  обедавшими  внизу  людьми,
расспрашивая Асано, и наконец понял, что значит это  кормление  нескольких
тысяч человек сразу.
   Уже неоднократно он с удивлением замечал,  что  значение  какого-нибудь
факта становилось ему ясным не сразу, но лишь когда он узнавал  целый  ряд
второстепенных деталей. Так, например, ему  до  сих  пор  не  приходило  в
голову, что этот огромный, защищенный от перемен погоды город,  эти  залы,
движущиеся пути свели на нет домашнее хозяйство, что типичный  старый  дом
викторианской эпохи - маленькая кирпичная ячейка с кухней, чуланом, жилыми
комнатами и спальней - сохранился разве только  в  старых  руинах.  Только
теперь он осознал, что Лондон представляет собой  не  скопление  отдельных
домов, а  грандиозный  отель  с  тысячами  номеров,  ресторанов,  часовен,
театров, рынков и общественных залов, которые почти все  принадлежат  ему,
Грэхэму. Сохранились еще отдельные спальни, быть может, даже  квартирки  в
две комнаты, комфортабельно оборудованные, но обитатели их живут  так  же,
как постояльцы гигантских  отелей  викторианского  времени:  они  обедают,
читают, размышляют, играют и разговаривают в  общественных  помещениях,  а
работают в промышленных и служебных кварталах.
   Он понял, что такое  положение  вещей  явилось  неизбежным  результатом
развития  общественной  жизни.  Преимущество  городской  жизни  -  большая
организованность.  Но  раньше   слиянию   отдельных   домохозяйств   мешал
недостаток культуры, суровая варварская гордость,  страсти,  предрассудки,
ревность, соперничество и подавление средних и низших классов. Однако  уже
в его времена начался общественный прогресс, народ быстро стал приобретать
культурные навыки.
   Грэхэм прожил в девятнадцатом веке всего каких-нибудь тридцать лет,  но
уже при нем начала укореняться  привычка  питаться  вне  дома;  маленькие,
похожие  на  стойло,  кафе  заменили  великолепные  просторные  рестораны,
переполненные  посетителями;   появились   женские   клубы,   все   больше
становилось читален,  библиотек,  мест  отдыха,  что  свидетельствовало  о
стремлении людей к широкому общению друг с другом. Теперь эти семена  дали
пышные всходы. Индивидуальное, изолированное хозяйство мало-помалу  совсем
исчезло.
   Люди внизу, как он узнал, принадлежали к небогатому сословию  и  стояли
лишь  ступенью  выше  тружеников  в  синей   форме,   к   тому   сословию,
представители которого в викторианскую эпоху настолько привыкли уединяться
в часы еды, что,  когда  им  приходилось  обедать  на  виду  у  всех,  они
становились нарочито развязными и воинственными, чтобы скрыть смущение. Но
эти пестро и легко одетые люди, несмотря на живость движений, торопливость
и необщительность, отличались изысканными манерами и уж, во всяком случае,
обращались друг с другом очень непринужденно.
   Грэхэм заметил, что столы после обеда оказывались  совершенно  чистыми:
ни разбросанных хлебных кусков, ни пятен от жаркого или соуса, ни пролитых
напитков, ни сдвинутых с места  горшков  с  цветами,  как  это  бывало  во
времена королевы Виктории. Сервировка стола сильно  изменилась.  Не  видно
было ни украшений, ни цветов, ни  скатертей.  Как  ему  объяснили,  крышка
стола была сделана из весьма  твердого  материала,  с  виду  напоминающего
атлас, и вся испещрена красивыми рекламами.
   В небольшом углублении против каждого обедающего помещался  аппарат  из
фарфора и металла. Фарфоровая белая тарелка не сменялась в  течение  всего
обеда. Обедающий нажимал на кнопку, подавалась горячая и холодная вода,  и
он сам мыл тарелку, а также красивый нож,  вилку  и  ложку,  сделанные  из
белого металла.
   Суп и искусственное химическое вино  -  общеупотребительный  напиток  -
также  подавались  нажатием  кнопки,  а   кушанья   на   красивых   блюдах
автоматически передвигались вдоль стола по серебряным  рельсам.  Обедающий
останавливал любое кушанье и брал сколько хотел. Люди входили в  небольшую
дверь у одного конца стола и выходили у другого конца. Грэхэм заметил, что
среди этих людей очень сильна отвратительная лакейская гордость,  наследие
упадка демократии, когда равные стыдятся услужить друг другу. Он  так  был
заинтересован всеми этими мелочами, что только  при  выходе  из  помещения
заметил громадные диорамы различных объявлений,  медленно  передвигающиеся
вдоль стены.
   Покинув столовую, Грэхэм и  Асано  перешли  в  большой  зал,  где  было
множество народа, и Грэхэм обнаружил  источник  странного  шума,  так  его
озадачившего. Они остановились у турникета, где уплатили за обед.
   Грэхэм услышал громкий, резкий голос:
   "Правитель Земли спит спокойно,  чувствует  себя  превосходно.  Остаток
жизни он собирается посвятить полетам. Он  утверждает,  что  наши  женщины
прекрасны. Алло! Слушайте, слушайте! Наша  чудесная  цивилизация  поразила
его. Он доверяет вождю Острогу. Полное доверие Острогу. Алло! Острог будет
его главным министром. Всем управляет Острог. Советники будут заключены  в
тюрьму под домом Белого Совета..."
   Грэхэм остановился как вкопанный. Взглянув  вверх,  он  увидел  раструб
огромной трубы, откуда вылетали звуки. Это была Машина Новостей. Казалось,
она запнулась и переводила  дыхание,  ее  металлическое  тело  сотрясалось
ритмической дрожью; потом она снова заревела:
   "Алло,  алло!  Слушайте,  слушайте!  В  Париже   всякое   сопротивление
сломлено. Алло! Черная полиция заняла все важнейшие позиции в городе.  Она
сражалась храбро, распевая древние песни поэта Киплинга. Раз или  два  она
вышла из повиновения, добивала раненых и мучила взятых в плен инсургентов,
мужчин и женщин. Мораль: не следует бунтовать.  Алло,  алло!  Они  славные
ребята. Пусть это будет уроком для всех ослушников  и  бунтовщиков  нашего
города, отбросов земли! Алло, алло!.."
   Голос замолк. В толпе послышался глухой ропот негодования.
   - Проклятая полиция! - воскликнул кто-то рядом. - Вот как поступает наш
Правитель Земли! Неужели, братья, он хочет сделать то же и с нами?
   - Черная полиция! -  вырвалось  у  Грэхэма.  -  Что  такое?  Вы  хотите
сказать...
   Асано схватил его за руку и остановил. Снова неприятным,  пронзительным
голосом заговорила другая машина:
   "Яхаха, яхаха! Слушайте! Слушайте живую газету. Яхаха! Ужасные зверства
в Париже. Яхаха! Парижане до такой степени раздражены черной полицией, что
готовы уничтожить ее. Ужасные репрессии. Возвратились времена  варварства!
Кровь, кровь! Яха!"
   "Алло, алло! - дико и оглушительно зарычала ближайшая Болтающая Машина,
заглушая своим ревом последние слова. - Законность и порядок  должны  быть
восстановлены".
   - Но... - начал было Грэхэм.
   - Не расспрашивайте меня здесь, - остановил его Асано шепотом, -  иначе
мы попадем в неприятную историю.
   - Так выйдем отсюда куда-нибудь. Я хочу знать