возмущались даже в то глухое и смутное  время.  Войны  того  времени  были
совершенно бессмысленны. Кроме массы убитых  и  калек,  кроме  истребления
громадных материальных богатств и растраты  бесчисленных  единиц  энергии,
войны не приносили никаких результатов. Древние  войны  диких,  варварских
племен по крайней мере изменяли человечество; какое-нибудь  племя  считало
себя более сильным физически и более  организованным,  доказывало  это  на
своих соседях и в случае успеха отнимало у них  земли  и  женщин  и  таким
образом закрепляло  и  распространяло  свою  власть.  Новая  же  война  не
изменяла ничего, кроме красок на географических картах, рисунков  почтовых
марок и отношений между немногими, случайно выдвинувшимися  личностями.  В
одном из  последних  припадков  этой  международной  эпилепсии  англичане,
например, в условиях  сильнейшей  дизентерии  при  помощи  массы  скверных
стихов и нескольких сотен  убитых  в  сражениях  покорили  южноафриканских
буров, из которых каждый обошелся им около трех тысяч фунтов стерлингов  -
за сумму вдесятеро меньшую они могли бы  купить  эту  нелепую  пародию  на
народ, всю целиком, и если не считать нескольких частных перемен -  вместо
одной группы почти совсем разложившихся чиновников другая, и так далее,  -
существенных изменений не было. (Что, впрочем, не помешало  некоему  легко
возбудимому молодому австрийцу покончить с собой, когда Трансвааль в конце
концов перестал быть "страной".)  Побывавшие  на  месте  военных  действий
после того, как война окончилась, не нашли  там  других  изменений,  кроме
всеобщего обнищания и  громадных  гор  пустых  консервных  банок,  колючей
проволоки и расстрелянных патронов; все осталось по-прежнему, и люди, хотя
и несколько озадаченные, возвратились и к прежним привычкам и  к  прежнему
непониманию друг  друга;  чернокожие  по-прежнему  жили  в  своих  грязных
лачугах, белые - в своих уродливых, скверно содержащихся домах...
   Но мы в Англии видели или не видели все это  глазами  "Нового  листка",
наводившего на все некий невразумительный туман.  Все  мое  отрочество  от
четырнадцати до семнадцати лет прошло под звуки  этой  бесплодной,  пустой
музыки:  аплодисменты,  волнения,  пение  и  махание  флагами,   несчастия
благородного Буллера и героизм Девета, который решительно  всегда  выходил
сухим из воды, - в этом-то и заключается самое большое его геройство, -  и
мы ни разу не подумали, что все население страны, с которой мы  воюем,  не
насчитывает и половины числа  жителей,  влачащих  жалкое  существование  в
пределах Четырех городов.
   Но и до и после этого глупейшего столкновения глупостей назревал новый,
более серьезный конфликт; он медленно, но настойчиво заявлял о себе, как о
чем-то неотвратимом, порой на время затихая, но  только  для  того,  чтобы
вспыхнуть с еще большей силой, а порой,  сверкнув  острой  недвусмысленной
идеей, просачивался в самые неожиданные области: это  был  конфликт  между
Германией и Великобританией.
   Когда я думаю о постоянно возрастающем  количестве  читателей,  целиком
принадлежащих новому миру,  у  которых  о  старом  мире  сохранились  лишь
смутные воспоминания раннего детства, то  испытываю  большое  затруднение,
как описать им бессмысленную обстановку, в которой жили их отцы.
   На одной  стороне  были  мы,  британцы,  сорок  один  миллион  человек,
завязшие в бесплодной экономической и нравственной  тине,  не  имеющие  ни
мужества,  ни  энергии,  ни  ума,  чтобы  улучшить  наше   положение,   не
осмеливавшиеся в большинстве даже думать об этом. При этом наши дела  были
безнадежно переплетены с не менее сумбурными, хоть  и  в  ином  роде,  чем
наши, делами трехсот пятидесяти миллионов других  людей,  разбросанных  по
всему земному шару, среди  которых  были  и  германцы  -  пятьдесят  шесть
миллионов людей, находившихся ничуть не в  лучшем  положении,  и  в  обеих
странах  суетились  маленькие,  крикливые  создания,  издававшие   газеты,
писавшие книги, читавшие лекции и вообще воображавшие, что они-то  и  есть
разум нации. С каким-то необычайным  единодушием  они  побуждали  -  и  не
только побуждали, но  с  успехом  убеждали  -  обе  нации  употребить  тот
небольшой  запас  материальной,  моральной  и  интеллектуальной   энергии,
которым они обладали, на истребительное и разрушительное дело войны. И  ни
один человек не мог бы указать хоть какую-нибудь  действительную,  прочную
выгоду, которая искупала бы истребление людей и вещей  и  все  зло  войны,
одинаково неизбежное, какая бы  сторона  ни  победила,  чем  бы  война  ни
кончилась. Все это я должен  сказать,  хотя,  может  быть,  вы  мне  и  не
поверите, ибо без этого невозможно понять мою историю.
   Это было какое-то совершенно  необъяснимое  всеобщее  наваждение,  и  в
микрокосме  нашей  нации   оно   представляло   любопытную   параллель   с
эгоистической злобой и ревностью  моего  индивидуального  микрокосма.  Это
наваждение указывало на то, что  страсти,  унаследованные  нами  от  наших
звероподобных предков, полностью преобладали над нашим разумом. Точно  так
же, как я, порабощенный внезапным несчастьем и злобой, бегал с  заряженным
револьвером, вынашивая в уме различные, неясные мне  самому  преступления,
так  и  эти  две  нации  рыскали  по  земному  шару,  сбитые  с  толку   и
возбужденные, с вооруженными до зубов флотами и армиями  в  полной  боевой
готовности. Только здесь не было даже Нетти для оправдания их безумия;  не
было ничего, кроме воображаемого соперничества.
   И пресса была главной  силой,  натравливавшей  эти  два  многочисленных
народа друг на друга.
   Пресса, эти газеты, такие непонятные нам теперь -  все  эти  "Империи",
"Нации", "Тресты" и другие чудовища того невероятного времени, - развились
так же случайно и непредвиденно, как сорные травы в запущенном  саду.  Все
тогда развивалось случайно, потому что не было в мире ясной,  определенной
воли, что могла бы направить его к  чему-нибудь  лучшему.  Под  конец  эта
"пресса" почти целиком попала в руки молодых  людей  особого  типа,  очень
усердных и довольно неумных, которые не способны были даже понять,  что  у
них, в сущности, нет никакой  цели  и  что  они  с  величайшим  рвением  и
самоуверенностью стремятся к пустому месту. Чтобы  понять  то  сумасшедшее
время, коему положила конец комета, нужно помнить, что  изготовление  этих
странных газет производилось с громадной затратой бесцельной энергии  и  с
чрезвычайной поспешностью.
   Позвольте описать вам очень кратко газетный день.
   Вообразите себе наскоро спроектированное и наскоро выстроенное здание в
одном из грязных, усыпанных клочьями  бумаги  переулков  старого  Лондона;
через двери этого здания вбегают и выбегают  с  быстротой  пушечного  ядра
люди в скверной, поношенной одежде, а внутри кучки  наборщиков  напряженно
работают, - их всегда  торопили,  этих  наборщиков,  -  у  наборных  касс,
хватают проворными  пальцами  и  перебрасывают  с  места  на  место  тонны
металла, точно в какой-то адской кухне. А этажом выше, в  маленьких,  ярко
освещенных комнатах, точно в каком-то  улье,  сидят  люди  с  всклоченными
волосами  и  лихорадочно  строчат.  Звонят  телефоны,   постукивают   иглы
телеграфа, вбегают посыльные, носятся взад и вперед разгоряченные  люди  с
корректурами и рукописями.  Затем,  заражаясь  спешкой,  начинают  стучать
машины, все быстрей и быстрей, с шумом и лязгом; печатники снуют около них
с масляными лейками в руках, точно  ни  разу  с  самого  дня  рождения  не
успевшие вымыться, а бумага, содрогаясь,  спешит  соскочить  с  вала.  Как
бомба, влетает владелец газеты, спрыгнув  с  автомобиля,  прежде  чем  тот
успел остановиться,  с  полными  руками  писем  и  документов,  с  твердым
намерением всех "подстегнуть", и точно нарочно всем только мешает. При его
появлении  даже  мальчики-посыльные,  ожидающие  поручений,  вскакивают  и
начинают бегать без всякого толку. Прибавьте ко всему  этому  беспрерывные
столкновения, перебранку, недоразумения. С приближением рассвета все части
этой сложной сумасшедшей машины работают  все  быстрее,  почти  доходя  до
истерики в спешке и возбуждении. Во  всем  этом  бешено  мятущемся  здании
медленно движутся одни только часовые стрелки.
   Понемногу приближается время выхода газеты - венец  всех  этих  усилий.
Перед рассветом по темным и пустынным улицам бешено мчатся повозки и люди;
все двери дома изрыгают бумагу - в кипах, в  тюках,  целый  поток  бумаги,
которую хватают, бросают с такой яростью, что это похоже на драку, и затем
с треском и грохотом все разлетается к  северу,  югу,  востоку  и  западу.
Внутри дома все стихает; люди из маленьких комнат идут домой;  расходятся,
зевая,  наборщики;  умолкает  громыхание  машин.   Газета   родилась.   За
производством следует распределение, и мы тоже  последуем  за  связками  и
пачками.
   Происходит как бы рассеяние. Кипы летят на станции, в последнюю  минуту
влетают в поезда, потом распадаются на  мелкие  пачки,  которые  аккуратно
выбрасывают на каждой остановке поезда; затем  их  делят  вновь  на  пачки
поменьше, а те - на пачки еще меньше и, наконец, на  отдельные  экземпляры
газеты. Утренняя заря застает отчаянную беготню и крики мальчишек, которые
суют газеты в ящики для писем, в открывающиеся окна,  раскладывают  их  на
прилавки  газетных  киосков.  В  течение  нескольких  часов   вся   страна
покрывается белыми пятнами шуршащей бумаги, а заголовки всюду  выкрикивают
большими буквами последнюю ложь, приготовленную для  наступающего  дня.  И
вот по всей стране в поездах,  в  постелях,  за  едой  мужчины  и  женщины
читают; матери, дочери, сыновья нетерпеливо  ждут,  когда  дочитает  отец,
миллион людей жадно читает или жадно ждет своей очереди  прочесть.  Словно
какой-то колоссальный  рог  изобилия  покрыл  всю  страну  белой  бумажной
пеной...
   И потом все исчезает удивительно, бесследно, как пена волн на  песчаном
берегу.
   Бессмыслица! Буйный приступ бессмыслицы, беспричинное волнение,  пустая
трата сил без всякого результата...
   Один из этих листков попал мне в руки, когда я  с  забинтованной  ногой
сидел в нашей темной подвальной кухне, и  разбудил  меня  от  моих  личных
тревог своими кричащими заголовками. Мать сидела рядом и,  засучив  рукава
на своих жилистых руках, чистила картофель, пока я читал.
   Этот листок походил на  одну  из  бесчисленных  болезнетворных  бацилл,
проникших в организм. Я был одним из кровяных телец в большом бесформенном
теле Англии, одним из сорока одного миллиона таких же телец,  и,  несмотря
на  всю  мою  озабоченность,  возбуждающая  сила  этих  заглавных  строчек
подхватила меня и увлекла. И по всей стране миллионы читали в тот день так
же, как и я, и вместе со мною поднялись и  стали  в  ряды  под  магическим
действием призыва - как тогда выражались? - Ах да: "Дать отпор врагу".
   Комета  была  загнана   на   задворки   последних   страниц.   Столбец,
озаглавленный: "Знаменитый ученый  утверждает,  что  комета  столкнется  с
землей. Каковы будут последствия?.." - остался непрочитанным. Германия - я
обыкновенно представлял себе  это  мифическое  зловещее  существо  в  виде
затянутого в панцирь императора с торчащими усами  и  с  большим  мечом  в
руке, осененного черными геральдическими крыльями, -  нанесла  оскорбление
нашему флагу. Так сообщал "Новый листок", и чудовище встало  передо  мною,
грозя новыми оскорблениями; я ясно видел, как  оно  плюет  на  безупречное
знамя моей страны.  Кто-то  водрузил  британский  флаг  на  правом  берегу
какой-то тропической реки, названия которой  я  до  тех  пор  ни  разу  не
слышал, а пьяный немецкий офицер, получивший двусмысленный приказ,  сорвал
этот флаг. Затем один из туземцев  той  страны  -  несомненно,  британский
подданный - был весьма кстати ранен в ногу. И все же факты были  не  очень
убедительны. Ясно было одно: таких вещей мы Германии не  простим.  Что  бы
там  ни  произошло,  хотя  бы  и  ровно  ничего,  но  мы  желаем  получить
удовлетворение, а Германия извиняться, по-видимому, не намерена.

   "НЕ ПОРА ЛИ НАЧАТЬ?"

   Таков был заголовок. И сердце начинало биться сильней...
   В этот день я временами совершенно забывал Нетти,  мечтая  о  битвах  и
победах на суше и на море, о бомбардировках и траншеях и о великой  бойне,
где погибнут многие тысячи людей.
   Но на следующее утро я отправился в Чексхилл, на что-то смутно надеясь,
позабыв про стачку, комету и войну.


   Конечно,  я  отправился  в  Чексхилл  без  определенного  плана   убить
кого-нибудь. У меня вообще не было никакого плана. В моей  голове  носился
целый клубок драматических сцен - угрозы, изобличение,  устрашение,  -  но
убивать я не собирался. Револьвер нужен был мне для того, чтобы  дать  мне
превосходство над противником, который был старше и сильней...  Нет,  даже
не потому! Револьвер... Я взял его просто потому, что он у меня был,  а  я
еще не умел рассуждать здраво. Носить револьвер казалось мне  драматичным.
Но, повторяю, никаких планов у меня не было.
   Во время этого  второго  путешествия  в  Чексхилл  у  меня  то  и  дело
появлялись новые несбыточные мечты. В то утро я  проснулся  с  надеждой  -
вероятно, это был самый конец  позабытого  сна,  -  что  Нетти  может  еще
смягчиться,  что,  несмотря  на  все  происшедшее,  в  глубине  ее  сердца
сохранилось доброе чувство ко мне. Возможно даже, что я неверно истолковал
то, что видел. Быть может, Нетти все объяснит  мне.  И  все  же  револьвер
лежал у меня в кармане.
   Сначала я хромал, но, пройдя мили две, забыл о  своей  больной  ноге  и
зашагал как следует. А что, если я все-таки ошибся?
   Уже идя по парку, я все еще думал об этом. На углу  поляны  около  дома
привратника несколько запоздалых голубых гиацинтов напомнили мне то время,
когда я рвал их вместе с Нетти. Не  может  быть,  чтобы  мы  действительно
расстались навеки. Волна нежности нахлынула на меня, пока по лощинке я шел
к роще остролиста. Но здесь нежная Нетти моей отроческой любви побледнела,
на ее место стала новая Нетти моих страстных  желаний,  и  мне  вспомнился
человек, которого я встретил при лунном свете; я  подумал  о  том  жгучем,
неотступном стремлении, которое выросло с  такой  силой  из  моей  свежей,
весенней любви, и мое настроение вновь потемнело, как ночь.
   Твердым шагом, с тяжестью на сердце, шел я буковым лесом, но у  зеленых
ворот сада меня охватила такая дрожь, что я никак  не  мог  ухватиться  за
задвижку, чтобы поднять ее. Теперь  я  уже  знал,  что  произойдет.  Дрожь
сменилась  ознобом,  бледностью  и  чувством  жалости  к  самому  себе.  С
изумлением я заметил, что мое лицо подергивается, щеки мокры,  и  вдруг  я
отчаянно разрыдался. Надо немного переждать, успокоиться.  Я,  спотыкаясь,
повернул в сторону от ворот, рыдая, сделал несколько шагов и  бросился  на
землю в чаще папоротника. Так лежал я, пока не  успокоился.  Я  уже  хотел
отказаться от своего намерения, но потом все прошло, как тень от облака, и
я спокойно и решительно вошел в сад.
   Через отворенные двери одной из теплиц я  увидел  старого  Стюарта.  Он
стоял, прислонившись к раме, засунув руки в карманы, и так задумался,  что
не заметил меня...
   Я остановился в нерешительности, потом медленно пошел дальше, к дому.
   Все здесь выглядело как-то  необычно,  но  сперва  я  не  отдавал  себе
отчета,  что  именно.  Одно  из  окон  спальни  было  открыто,  и   штора,
обыкновенно поднятая, криво болталась  вместе  с  полуоторвавшейся  медной
палкой. Эта небрежность показалась мне странной,  обычно  все  в  коттедже
было на редкость аккуратно.
   Дверь была широко  отворена,  вокруг  все  тихо.  Но  столовая,  обычно
тщательно прибранная, тоже удивила меня:  это  было  в  половине  третьего
пополудни, и три грязных тарелки вместе с испачканными  ножами  и  вилками
валялись на одном из стульев.
   Я вошел в  столовую,  заглянул  в  соседние  комнаты  и  остановился  в
нерешительности.  Потом  постучал  дверным  молотком  и   крикнул:   "Есть
кто-нибудь дома?"
   Никто не ответил мне, и я стоял, прислушиваясь  в  ожидании,  сжимая  в
кармане револьвер. Напряженное ожидание еще более взвинтило мои нервы.
   Я уже вторично взялся за молоток, когда в дверях показалась Пус.
   С минуту мы молча смотрели друг на друга. Ее  волосы  были  растрепаны,
перепачканы, заплаканное лицо покрыто красными  пятнами.  Она  глядела  на
меня с изумлением. Я ждал, что она скажет мне что-нибудь, но она выскочила
из дверей и побежала.
   - Послушай, Пус! - крикнул я. - Пус!
   Я побежал за ней.
   - Пус, что случилось? Где Нетти?
   Она скрылась за углом дома.
   Я в изумлении остановился, не зная, пытаться ли мне догнать ее. Что все
это значит? Вверху послышались чьи-то шаги.
   - Вилли, - окликнула меня миссис Стюарт. - Это ты?
   - Да, - ответил я, - куда  же  все  запропали?  Где  Нетти?  Мне  нужно
поговорить с ней.
   Она не отвечала, но я слышал шуршание ее платья. Наверно, она стоит  на
верхней площадке лестницы.
   Я остановился внизу, ожидая, что она ко мне сойдет.
   Вдруг послышались странные звуки, сквозь  них  прорывались  бессвязные,
скомканные, неясные слова, как бы выходящие из сжатого конвульсией  горла,
и, наконец, всхлипывания без всяких слов. Плакала, несомненно, женщина, но
звуки походили на жалобный плач ребенка. "Я не могу...  я  не  могу..."  И
больше ничего нельзя было разобрать. Плач доброй женщины, всегда кормившей
меня таким вкусным пирожным, показался мне невероятным событием. Эти звуки
испугали меня. В  безумной  тревоге  поднялся  я  по  лестнице;  здесь  на
площадке стояла миссис Стюарт, склонившись над  комодом  подле  отворенной
двери ее спальни, и горько плакала. Никогда не видал я ее  в  таком  горе.
Большая прядь темных волос выбилась из прически и упала на спину;  никогда
раньше я не замечал, что у нее есть седые волосы.
   Когда я поднялся на площадку, она опять заговорила.
   - Вот уж не ожидала, что мне придется сказать тебе такое, Вилли. Вот уж
не ожидала! - Она опять опустила голову и начала рыдать.
   Я молчал, я был слишком изумлен, но я подошел к ней поближе и ждал...
   Никогда не видел я таких слез. Я и  теперь  еще  вижу  перед  собой  ее
совершенно мокрый платок.
   - Подумать только, что я дожила до такого дня! - простонала  она.  -  В
тысячу раз легче было бы мне видеть ее мертвой.
   Я начал догадываться.
   - Миссис Стюарт, - проговорил я хрипло,  -  скажите,  что  случилось  с
Нетти?
   - И зачем только дожила я до этого дня! - всхлипнула она вместо ответа.
   Я ждал, чтобы она успокоилась.
   Наконец плач понемногу стал стихать. О револьвере я совсем забыл. Я все
еще молчал, и она внезапно выпрямилась во  весь  рост,  вытерла  распухшие
глаза и сразу проговорила:
   - Она ушла, Вилли.
   - Нетти?
   - Ушла... Убежала... Убежала из родного дома.  О  Вилли,  Вилли!  Какой
позор! Какой грех и позор!
   Она тяжело оперлась на мое плечо, прижалась ко мне и снова заговорила о
том, что ей легче было бы видеть дочь мертвой.
   - Ну-ну, успокойтесь, - весь дрожа, проговорил я. - Куда  она  ушла?  -
спросил я потом как можно мягче.
   Но миссис Стюарт была слишком поглощена своим  горем,  и  мне  пришлось
обнимать и утешать ее, хотя ледяные пальцы уже сжали мое сердце.
   - Куда она ушла? - спросил я в четвертый раз.
   - Не знаю я... Мы не знаем...  Ах,  Вилли,  она  ушла  вчера  утром.  Я
сказала ей: "Нетти, не слишком ли ты приоделась для утреннего  визита?"  А
она ответила: "В такой хороший день хочется хорошо одеться". Вот  что  она
мне сказала, и это-были ее последние слова. Подумай, Вилли, дитя,  которое
я выкормила своею грудью.
   - Да, да, - сказал я. - Куда же она ушла?
   Миссис  Стюарт  снова  зарыдала  и   начала   рассказывать,   спеша   и
захлебываясь слезами:
   -  Она  ушла  веселая,  сияющая,  ушла  навеки  из  родного  дома.  Она
улыбалась, Вилли, как будто  радовалась,  что  уходит