ой сестры, знал  о
ее чувстве. Я должен был отсылать свои драгоценные послания заклеенными  в
двойных конвертах, по  адресу  одной  ее  школьной  подруги,  жившей  близ
Лондона. Я мог бы даже теперь воспроизвести этот  адрес,  хотя  и  дом,  и
улица, и самый пригород давно исчезли без следа.
   Но с перепиской началось отчуждение, - ведь мы впервые пришли  в  иное,
нечувственное соприкосновение и пытались выразить свои мысли и  настроения
на бумаге.
   Надо  вам  сказать,  что  мысль  находилась  тогда  в  очень   странном
состояния;  ее  душили  устарелые,  застывшие  штампы,  она   путалась   в
извилистом лабиринте всевозможных ухищрений, приспособлений, замалчиваний,
условностей и уверток. Низкие цели и соображения извращали правду в  устах
человека. Я был воспитан моей матерью в странной, старомодной и узкой вере
в известные религиозные истины, в известные правила поведения, в известные
понятия  социального  и  политического  порядка,  имевшие  так   же   мало
применения в реальной действительности для ежедневных нужд и  потребностей
людей, как белье, пересыпанное лавандой и спрятанное в шкафу. Ее религия и
в самом деле пахла лавандой; по воскресеньям она отметала от себя реальную
жизнь, убирала будничную одежду и даже всю хозяйственную  утварь,  прятала
свои  жесткие  и  потрескавшиеся  от  стирки  руки  в  черные,   тщательно
заштопанные перчатки, надевала старое черное шелковое платье и чепец и шла
в церковь. Меня она тоже брала с собой, приодетого и приглаженного. Там мы
пели, склоняли голову, слушали звучные молитвы, присоединяли свои голоса к
звучному хору и облегченно вздыхали, вместе со всеми вставая по  окончании
богослужения, которое начиналось возгласом: "Во имя отца и  сына..."  -  и
заканчивалось бесцветной краткой проповедью. Был в религии моей  матери  и
ад с косматым рыжим  пламенем,  который  казался  ей  ужасным,  и  дьявол,
который был ex officio [по должности (лат.)]  врагом  английского  короля;
верила она и в греховность плотских вожделений. Мы должны были верить, что
большинство обитателей нашего бедного, несчастного мира будет на том свете
искупать  свои  земные  заблуждения  и  треволнения   самыми   изысканными
мучениями, которым не будет конца, аминь. На  самом  же  деле  это  адское
пламя больше никого не пугало. Уже задолго до моего времени все эти  ужасы
потускнели и увяли, утратив всякую реальность. Не помню, боялся ли я всего
этого даже в раннем детстве, - во всяком  случае,  меньше,  чем  великана,
убитого в сказке Бинстоком, - а теперь это вспоминается мне,  точно  рамка
для измученного, морщинистого лица  моей  бедной  матери,  вспоминается  с
любовью, как часть ее самой. Мне кажется, что наш жилец, мистер  Геббитас,
пухлый маленький толстячок, так странно преображавшийся в своем  облачении
и  так  громогласно   распевавший   молитвы   времен   Елизаветы,   немало
способствовал ее увлечению религией. Она наделяла  бога  своей  трепетной,
лучистой добротой и очищала его от всех  качеств,  какие  приписывали  ему
богословы; она сама была - если бы только я мог тогда понять это -  лучшим
примером всего того, чему хотела научить меня.
   Так  я  вижу  это  теперь,  но  молодость  судит   обо   всем   слишком
прямолинейно, и если вначале я вполне серьезно  принимал  все  целиком:  и
огненный ад и мстительного бога, не прощающего малейшее неверие, как будто
они были так же реальны, как чугуноплавильный завод Блэддина или  гончарни
Роудона, - то потом я так же серьезно выбросил все это из головы.
   Мистер Геббитас иногда, как говорится, "обращал внимание" на  меня:  он
не дал мне по окончании школы бросить чтение, и с наилучшими  намерениями,
чтобы уберечь меня  от  яда  времени,  заставил  прочитать  "Опровергнутый
скептицизм" Бэрбла, и обратил  мое  внимание  на  библиотеку  института  в
Клейтоне.
   Достопочтенный  Бэрбл  совершенно  ошеломил  меня.  Из  его  возражений
скептику  мне  стало  ясно,  что  ортодоксальная  доктрина   и   вся   эта
потускневшая и уже ничуть не страшная загробная жизнь, которые я  принимал
так же безоговорочно,  как  принимают  солнце,  в  сущности,  не  стоят  и
выеденного яйца, а окончательно убедила меня в этом первая попавшаяся  мне
в библиотеке книга  -  американское  издание  полного  собрания  сочинений
Шелли, его едкая проза и воздушная поэзия. Я стал отъявленным атеистом.  В
Союзе молодых христиан я вскоре познакомился с Парлодом,  который  поведал
мне под строжайшим секретом, что он "насквозь социалист", и  дал  прочесть
несколько  номеров  журнала  с  громким  названием   "Призыв",   начавшего
крестовый поход против господствующей  религии.  Всякий  неглупый  юнец  в
отрочестве подвержен - и, по  счастью,  так  будет  всегда  -  философским
сомнениям, благородному негодованию и новым веяниям, и, признаюсь  вам,  я
перенес эту болезнь в тяжелой форме. Я говорю "сомнениям", но, в сущности,
сомнение куда сложнее, а это было просто отчаянное,  страстное  отрицание:
"Неужели в это я мог верить!" И в таком состоянии я начал, как вы помните,
писать любовные письма к Нетти.
   Мы живем теперь в такое время, когда Великая  Перемена  во  многом  уже
завершилась, когда в  людях  воспитывается  известная  духовная  мягкость,
ничего, впрочем, не отнимающая от  нашей  силы,  и  потому  теперь  трудно
понять, как скована была и с каким  трудом  пробивала  себе  дорогу  мысль
тогдашней молодежи. Задуматься о некоторых вопросах уже значило чуть ли не
решаться на бунт, и обыкновенный молодой человек начинал колебаться  между
скрытностью и дерзким вызовом. Теперь многие находят Шелли -  несмотря  на
всю звучность и мелодичность его  стиха  -  слишком  шумным  и  устарелым,
потому что теперь не существует больше его Анарха; но  было  время,  когда
всякая новая мысль неизбежно выражалась в  эдаком  битье  стекол.  Нелегко
представить себе тогдашнее брожение умов, всегдашнюю готовность  освистать
всякий авторитет, вызывающий тон, которым постоянно хвастались мы, зеленые
юнцы того времени. Я с  жадностью  читал  сочинения  Карлейля,  Броунинга,
Гейне, потрясшие не одно поколение, и не только читал и восхищался,  но  и
следовал  им.  В  письмах  к  Нетти  излияния  в  любви  перемешивались  с
богословскими, социологическими и космическими рассуждениями, и все это  в
самом высокопарном тоне. Не удивительно, что эти  письма  приводили  ее  в
полное недоумение.
   Я с любовью и даже, может  быть,  с  завистью  вспоминаю  свою  ушедшую
юность, но мне было бы трудно защищаться, если бы кто вздумал осудить меня
без снисхождения,  как  глупого,  не  чуждого  рисовки,  неуравновешенного
подростка, как две капли  воды  похожего  на  свою  выцветшую  фотографию.
Признаться,  когда  я  пытаюсь  припомнить  свои  усилия  писать  умные  и
значительные письма к возлюбленной, меня просто бросает в дрожь...  И  все
же мне жаль, что хоть часть из них не сохранилась.
   Она писала мне просто, круглым детским  почерком  и  плохим  слогом.  В
первых письмах  чувствовалось  робкое  удовольствие  от  слова  "дорогой";
помню, как я удивился, а потом, когда понял, обрадовался, прочитав рядом с
моим именем слово "любый", что означало "любимый". Но когда  начались  мои
философствования, ее ответы стали менее нежными.
   Не хочу утомлять вас рассказом о нашей глупой детской ссоре, о том, как
в одно из воскресений я отправился в Чексхилл без приглашения и еще больше
испортил дело, а затем поправил его, написав  письмо,  которое  она  нашла
"милым". Не буду рассказывать вам и о  последующих  наших  недоразумениях.
Виновником всегда оказывался я, и до  последней  ссоры  я  всегда  мирился
первый; а между ссорами мы пережили несколько моментов нежной близости,  и
я очень любил мою Нетти. Беда была в том, что  в  темноте  и  уединении  я
неотступно думал о ней, о ее глазах, о ее  прикосновении,  о  ее  сладком,
чарующем присутствии; но, когда я садился за письмо к ней, меня  обуревали
мысли о Шелли, о Вернее, о самом себе и о прочих  совершенно  неподходящих
материях. Пылкому влюбленному труднее высказать свою любовь, чем тому, кто
совсем не любит. Что же касается Нетти, то я знаю, она любила не  меня,  а
эту сладостную таинственность. Разбудить в ней  страсть  суждено  было  не
мне...  Так  тянулась  наша  переписка.  Вдруг  она  написала   мне,   что
сомневается, может ли она любить социалиста и неверующего; за этим письмом
последовало другое, совершенно неожиданное и по стилю и по содержанию. Она
считает, что мы  не  подходим  друг  другу,  что  у  нас  разные  вкусы  и
убеждения, что она давно уже собирается вернуть мне  мое  слово.  Итак,  я
получил отставку, хоть и не сразу понял ее. Письмо я прочел, когда  пришел
домой, получив от старого Роудона  довольно  грубый  отказ  прибавить  мне
жалованья. Поэтому я в тот вечер лихорадочно  пытался  как-то  осознать  и
примириться с двумя неожиданными и ошеломляющими  открытиями:  и  Нетти  и
Роудон совершенно во мне не нуждаются. А тут еще разговор о комете!
   Каково же было мое положение?
   Я до того сроднился с мыслью, что Нетти  -  моя  навсегда,  ибо  таковы
традиции "верной любви", что обдуманные, холодные фразы ее  письма,  после
того как мы целовались, шептались и были  так  близки,  потрясли  меня  до
глубины души. И Роудон тоже меня не ценит!  Мне  казалось,  что  весь  мир
внезапно обрушился на меня,  грозит  сокрушить  и  уничтожить  и  что  мне
необходимо защитить  свои  права  каким-нибудь  решительным  образом.  Мое
уязвленное самолюбие не находило утешения ни в вере моего  детства,  ни  в
неверии последних лет.
   Хорошо было бы сейчас же уйти от Роудона и каким-нибудь  необычайным  и
быстрым способом озолотить его конкурента  Фробишера,  владельца  соседних
гончарен!
   Первую часть этой программы выполнить было нетрудно,  -  стоило  только
подойти к Роудону и объявить ему: "Вы еще обо мне услышите", -  но  вторая
часть могла и не удаться: Фробишер мог подвести  меня  и  не  разбогатеть.
Это, впрочем, было не так важно. Важнее всего - Нетти.  В  голове  у  меня
теснились обрывки фраз для письма к ней. Презрение, ирония, нежность - что
выбрать?..
   - Вот досада! - сказал вдруг Парлод.
   - Что такое?
   - Разожгли печи на чугуноплавильном заводе, и дым мешает  мне  смотреть
на комету.
   Я решил воспользоваться перерывом и поговорить с Парлодом.
   - Знаешь, - начал я, -  мне,  наверно,  придется  все  бросить.  Старый
Роудон не дает прибавки, а мне теперь нельзя будет  продолжать  работу  на
прежних условиях. Понимаешь? Придется, пожалуй, совсем уехать из Клейтона.
   Парлод опустил бинокль и посмотрел на меня.
   - Не такое теперь время, чтобы менять место, - сказал он, помолчав.
   То же самое говорил мне Роудон, только более грубо.
   Но с Парлодом я обыкновенно впадал в героический тон.
   - Мне надоела  эта  дурацкая  работа,  -  сказал  я.  -  Лучше  терпеть
физические лишения, чем унижаться.
   - Не уверен, - медленно протянул Парлод.
   И тут начался один из наших бесконечных  разговоров,  тех  пространных,
запутанных, отвлеченных и вместе с тем  интимных  разговоров,  которые  до
конца мира будут дороги сердцу каждого мыслящего юноши. Этого не  изменила
даже Перемена.
   Конечно, я  не  могу  теперь  восстановить  в  памяти  весь  извилистый
лабиринт слов, я не запомнил почти ничего из этого разговора, но могу ясно
представить себе, как это было. Я, наверное, рисовался, как обычно, и, без
сомнения, вел  себя  глупейшим  образом,  как  оскорбленный  и  страдающий
эгоист, а Парлод играл роль глубокомысленного философа.
   Мы  вышли  прогуляться.  Ночь  была  летняя,  теплая  и  располагала  к
откровенности. Один отрывок разговора я запомнил очень хорошо.
   - Временами я мечтаю, - сказал я, указывая на небо, -  чтобы  эта  твоя
комета или еще что-нибудь действительно столкнулась с землей  и  смела  бы
всех нас прочь со всеми стачками, войнами,  с  нашей  сумятицей,  любовью,
ревностью и всеми нашими несчастьями.
   - Вот как! - сказал Парлод, видимо, задумываясь над  моими  словами.  -
Это еще больше увеличит наши бедствия, -  вдруг  заявил  он,  хотя  я  уже
говорил совсем о другом.
   - Что именно?
   - Столкновение с кометой. Это может отбросить мир назад.  Оставшиеся  в
живых еще больше одичают.
   - А почему ты думаешь, что кто-нибудь может остаться в живых?..
   В таком стиле велась наша беседа, пока мы шли по узкой улице,  где  жил
Парлод,  и  потом  поднимались  по   лестнице   и   брели   переулками   к
Клейтон-Крэсту и к большой дороге.
   Но, увлекшись  воспоминаниями  о  днях,  предшествовавших  Перемене,  я
совсем забыл, что места  эти  теперь  неузнаваемо  изменились,  что  узкая
улица, лестница и вид с Клейтон-Крэста, да, в сущности, и весь тот мир,  в
котором я родился и вырос, давно исчезли из пространства и времени и чужды
новому поколению. Вы не можете себе представить то, что вижу я,  -  темную
пустынную улицу  с  рядами  жалких  домов,  освещенную  тусклыми  газовыми
фонарями на углах; не можете почувствовать неровную мостовую  под  ногами,
не можете заметить  слабо  освещенные  окна  и  в  них  -  тени  людей  на
безобразных и пестрых от заплат, зачастую косо висящих шторах.  Не  можете
пройти мимо пивной, освещенной немного ярче, не увидите ее окон,  стыдливо
скрывающих то, что происходит внутри, и из ее приотворенной двери  вас  не
обдаст отравленным воздухом, и ушей ваших не коснется грубая брань,  и  не
проскользнет мимо вас  вниз  по  ступенькам  крыльца  съежившаяся  фигурка
бездомного ребенка.
   Мы перешли более длинную улицу, по которой грохотал неуклюжий, пыхтящий
паровичок, изрыгая дым и искры; а вдали блистали грязным  блеском  витрины
магазинов, да фонари на тележках уличных  торговцев  роняли  искры  своего
гарного масла в ночь. На этой улице смутно темнели фигуры пешеходов,  а  с
пустыря между домами слышался голос  странствующего  проповедника.  Вы  не
можете увидеть всего этого так, как вижу я, и не можете,  если  не  видели
картин великого Гайда, представить себе, как  выглядели  в  свете  газовых
фонарей большие щиты для афиш, мимо которых мы проходили.
   О эти щиты! Они пестрели самыми яркими красками исчезнувшего  мира.  На
них на слоях клейстера и бумаги сливалась в нестройном хоре  разноголосица
новомодных   затей;   продавец   пилюль   и    проповедник,    театры    и
благотворительные учреждения, чудодейственное мыло и удивительные  пикули,
пишущие и швейные  машины  -  все  это  вперемешку  кричало  и  взывало  к
прохожему.  Далее  тянулся  грязный  переулок,  покрытый  угольной  пылью;
фонарей здесь вовсе не было, и только в многочисленных лужах  поблескивали
отраженные звезды. Увлеченные разговором, мы не обращали на это внимания.
   Затем мимо огородов, мимо пустыря, засаженного капустой, мимо  каких-то
уродливых сараев и заброшенной фабрики мы вышли на большую дорогу. Она шла
в гору мимо нескольких домов и двух-трех пивных и сворачивала в том месте,
откуда открывался вид  на  всю  долину  с  четырьмя  сливающимися  шумными
промышленными городами.
   Правда, надо признать, что с сумерками в  эту  долину  опускались  чары
какого-то волшебного великолепия и окутывали ее вплоть до  утренней  зари.
Ужасающая бедность скрывалась, точно под вуалью; жалкие  лачуги,  торчащие
дымовые  трубы,  клочки  тощей  растительности,  окруженные   плетнем   из
проволоки и дощечек от старых бочек, ржавые  рубцы  шахт,  где  добывалась
железная руда, груды шлака из доменных печей - все  это  словно  исчезало;
дым,  пар  и  копоть  от  доменных  печей,  гончарных  и  дымогарных  труб
преображались и поглощались  ночью.  Насыщенный  пылью  воздух,  душный  и
тяжелый днем, превращался с заходом  солнца  в  яркое  волшебство  красок:
голубой, пурпурной, вишневой и кроваво-красной с  удивительно  прозрачными
зелеными и желтыми полосами в темнеющем  небе.  Когда  царственное  солнце
уходило на покой, каждая доменная  печь  спешила  надеть  на  себя  корону
пламени; темные груды золы и угольной пыли  мерцали  дрожащими  огнями,  и
каждая гончарня дерзко венчала себя  ореолом  света.  Единое  царство  дня
распадалось на тысячу мелких феодальных владений горящего угля.  Остальные
улицы в долине заявляли о себе слабо светящимися желтыми цепочками газовых
фонарей,  а  на  главных  площадях  и  перекрестках  к  ним   примешивался
зеленоватый  свет  и  резкое  холодное   сияние   фонарей   электрических.
Переплетающиеся линии железных дорог отмечали огнями места  пересечений  и
вздымали прямоугольные  созвездия  красных  и  зеленых  сигнальных  звезд.
Поезда превращались в черных членистых огнедышащих змеев...
   А над всем этим высоко в небе, словно недостижимая и полузабытая мечта,
сиял иной мир, вновь открытый  Парлодом,  не  подчиненный  ни  солнцу,  ни
доменным печам, - мир звезд.
   Так выглядели те  места,  где  мы  с  Парлодом  вели  наши  бесконечные
разговоры. Днем с вершины холма на запад открывался вид на  фермы,  парки,
большие богатые дома, на купол  далекого  собора,  а  иногда  в  пасмурную
погоду на дождливом небе ясно вырисовывался  хребет  далеких  гор.  А  еще
дальше, невидимый за горизонтом, лежал Чексхилл; я всегда его  чувствовал,
и ночью сильнее, чем днем. Чексхилл и Нетти!
   И когда мы шли по усыпанной угольным мусором тропинке, рядом с  выбитой
проезжей дорогой, и обсуждали свои горести, нам, двум юнцам, казалось, что
с этого хребта наш взор охватывает целый мир.
   С одной стороны там, вокруг грязных фабрик и мастерских,  в  тесноте  и
мраке ютились рабочие, плохо одетые, вечно недоедавшие,  плохо  обученные,
всегда получавшие втридорога все самое худшее, никогда не уверенные, будет
ли у них завтра даже этот жалкий заработок, и среди  их  нищенских  жилищ,
как сорная трава,  разросшаяся  на  свалке,  вздымались  часовни,  церкви,
трактиры; а с другой стороны - на  просторе,  на  свободе,  в  почете,  не
замечая нищенских лачуг,  живописных  в  своей  бедности  и  переполненных
тружениками,  жили  землевладельцы  и  хозяева,   собственники   гончарен,
литейных заводов, ферм и копей. Вдали же, среди мелких  книжных  лавчонок,
особняков духовенства,  гостиниц  и  других  зданий  пришедшего  в  упадок
торгового города, оторванный от жизни,  далекий,  словно  принадлежащий  к
иному миру, прекрасный собор Лоучестера бесстрастно  поднимал  к  смутным,
непостижимым небесам свой простой и изысканный шпиль. Так был устроен  наш
мир, и иным мы его в юности и не представляли.
   Мы на все смотрели по-юношески просто. У нас были свои взгляды, резкие,
непримиримые, и тот,  кто  с  нами  не  соглашался,  был  в  наших  глазах
защитником грабителей. В том, что происходит грабеж,  у  нас  не  было  ни
малейших  сомнений.  В  этих  роскошных  домах  засели  землевладельцы   и
капиталисты со своими негодяями-юристами и обманщиками-священниками, а все
мы,  остальные,  -  жертвы  их  предумышленных  подлостей.  Конечно,   они
подмигивают друг другу и посмеиваются, попивая  редкие  вина  среди  своих
бесстыдно разодетых и блистательных женщин, и придумывают новые потогонные
средства для  бедняков.  А  на  другой  стороне,  среди  грязи,  грубости,
невежества и пьянства, безмерно страдают их невинные жертвы - рабочие.  Мы
поняли все это чуть ли не с первого  взгляда  и  думали,  что  нужно  лишь
решительно и настойчиво твердить об этом - и облик всего мира переменится.
Рабочие  восстанут,  образуют  рабочую  партию  с  молодыми,   энергичными
представителями, вроде Парлода и меня, и добьются своего, а тогда...
   Тогда разбойникам придется солоно и все пойдет наилучшим образом...
   Если мне не изменяет память, это  ничуть  не  умаляет  достоинств  того
образа  мыслей  и  действий,  который  нам  с  Парлодом   казался   верхом
человеческой мудрости. Мы с жаром верили в это и с жаром отвергали  вполне
естественное обвинение в жестокости подобного образа мыслей. Порой в наших
бесконечных разговорах мы  высказывали  самые