гадочную,
удивительную зеленую линию. Не знаю, сколько раз смотрел я покорно на этот
туманный,  трепетный  символ  неведомого  мира,  мчавшийся   на   нас   из
бесконечной пустоты. Но наконец мое терпение истощилось, и я  стал  горько
упрекать Парлода за то, что  он  тратит  свое  время  на  "астрономический
дилетантизм".
   - Мы находимся накануне величайшего локаута в истории нашего  графства,
- говорил я.  -  Начнется  нужда,  голод;  вся  система  капиталистической
конкуренции сейчас - точно нагноившаяся рана, а ты  проводишь  все  время,
глазея на проклятую, дурацкую, ничтожную точку в небе.
   Парлод с удивлением взглянул на меня:
   - Да, - заговорил он медленно, с расстановкой, как будто это  было  для
него новостью. - Это верно. И зачем это мне?
   - Я хочу организовать вечерние митинги на пустыре Хоуденс.
   - Ты думаешь, они будут тебя слушать?
   - Да. Теперь будут слушать.
   -  Раньше  не  слушали,  -  сказал  Парлод,  глядя  на   свой   любимый
спектроскоп.
   - В воскресенье в Суотингли была демонстрация безработных. Они дошли до
того, что стали бросать камни.
   Парлод молчал, а я продолжал говорить. Он словно что-то обдумывал.
   - Но все-таки, - сказал он, неловким движением указывая на спектроскоп,
- это тоже что-нибудь да значит.
   - Комета?
   - Да.
   - Ну что она может  значить?  Ведь  не  хочешь  же  ты  заставить  меня
поверить в астрологию! Не все ли нам равно, что там горит на  небе,  когда
на земле голодают люди?
   - Но ведь это... наука.
   - Наука! Социализм теперь важней всякой науки.
   Но ему не хотелось так легко отказаться от своей кометы.
   - Социализм, конечно, нужен, - сказал он, -  но  если  эта  штука  там,
наверху, столкнется с землей, это тоже будет иметь значение.
   - Ничто не имеет значения, кроме людей.
   - А если она убьет всех?
   - Вздор!
   - Не знаю... - сказал Парлод, мучительно борясь с собой.
   Он взглянул на комету. Он, по-видимому, собирался опять говорить о том,
как близко к земле проходит комета, и о том,  что  это  может  повлечь  за
собой, но я предупредил его, начав цитировать что-то  из  забытого  теперь
писателя Рескина, представлявшего собой  настоящий  вулкан  красноречия  и
бессмысленных поучений; Рескин оказал большое влияние на  тогдашнюю  легко
возбудимую и  падкую  на  красивые  слова  молодежь.  Это  было  что-то  о
ничтожности науки и о высшем значении Жизни. Парлод слушал, смотря на небо
и касаясь кончиками пальцев спектроскопа. Наконец он, видимо, решил.
   - Нет, - сказал он, - я не согласен с тобой. Ледфорд. Ты не  понимаешь,
что такое наука.
   Парлод очень редко высказывался в наших  спорах  так  категорически.  Я
привык быть первой скрипкой во всех наших  разговорах,  и  его  возражение
подействовало на меня, как удар.
   - Не согласен со мной! - повторил я.
   - Не согласен.
   - Но почему?
   - Я считаю, что наука важней социализма, - сказал  он.  -  Социализм  -
теория. А наука... наука - нечто большее.
   Это было все, что он мог сказать.
   Мы начали горячо и путано спорить, как это с увлечением  делает  обычно
невежественная   молодежь.   Социализм   или   наука?   Разумеется,    это
противопоставление совершенно невозможное, все равно, что спорить  о  том,
что лучше: быть левшой или любить лук. У меня хватило, однако, красноречия
на то, чтобы рассердить Парлода, а меня разозлило его несогласие  с  моими
выводами, и спор наш окончился настоящей ссорой.
   - Отлично! - воскликнул я. - Теперь по крайней мере все ясно!
   Я хлопнул дверью, точно взрывая дом, и в бешенстве  зашагал  по  улице,
зная, что, прежде чем я дойду до угла, Парлод уже будет стоять  у  окна  и
благоговейно любоваться своей дурацкой зеленой линией.
   Мне пришлось по крайней мере с час ходить по улицам, прежде чем я  смог
успокоиться и вернуться домой.
   И этот самый Парлод впервые открыл мне социализм!
   Предатель!
   Самые нелепые мысли приходили мне в  голову  в  те  дикие  дни.  Должен
сознаться, что в этот вечер в  моем  воображении  рисовались  одни  только
революции  по  лучшим  французским  образцам:   я   заседал   в   Комитете
общественной безопасности и судил отступников. Отступник  из  отступников,
Парлод тоже был в их числе; он слишком поздно понял свою  роковую  ошибку.
Его руки были связаны за спиной, еще минута - и его поведут  на  казнь;  в
открытую дверь слышен был голос правосудия - сурового правосудия народа. Я
был огорчен, но готов выполнить свой долг.
   "Если мы наказываем тех, кто предает нас королям, - говорил я  грустно,
но решительно,  -  то  тем  более  должны  наказывать  тех,  кто  приносит
государство  в  жертву  бесполезной  науке".   И   с   чувством   мрачного
удовлетворения я послал его на гильотину.
   "Ах, Парлод, Парлод! Если бы ты послушался меня раньше, Парлод!"
   Однако из-за этой ссоры я чувствовал себя  глубоко  несчастным.  Парлод
был моим единственным собеседником, и  мне  очень  тяжело  было  проводить
вечера вдали от него, думать о нем дурно и не иметь никого, с кем бы я мог
поговорить.
   Тяжелое это было для меня время, даже  до  моего  последнего  визита  в
Чексхилл. Меня томила праздность. Я проводил вне дома весь  день,  отчасти
чтобы показать, что  я  усердно  ищу  работу,  и  отчасти  чтобы  избежать
безмолвного упрека в глазах матери. "Зачем ты поссорился с Роудоном? Зачем
ты это сделал? Зачем ты ходишь с мрачным лицом и  гневишь  бога?"  Утро  я
проводил в газетном  зале  публичной  библиотеки,  где  писал  невероятные
просьбы о  невероятных  должностях:  например,  я  предложил  свои  услуги
конторе частных сыщиков  -  мрачная  профессия,  основанная  на  низменной
ревности, теперь, к счастью, исчезнувшая  с  лица  земли.  В  другой  раз,
прочитав   в   объявлениях,   что   требуются   стивидоры   [стивидор    -
квалифицированный судовой грузчик], я написал, что хоть я и не знаю, в чем
заключаются обязанности стивидора, но надеюсь, что смогу этому  научиться.
Днем и вечером я бродил среди призрачных огней и  теней  родной  долины  и
ненавидел весь мир. Наконец моим странствиям был положен предел  сделанным
мною открытием: мои ботинки износились.
   О затяжная, мучительная горячка этих дней!
   Я вижу теперь, что у меня был дурной  характер,  дурные  наклонности  и
душу мою переполняла ненависть, но...
   Для этой ненависти было оправдание.
   Я был неправ, ненавидя отдельные личности, был неправ в своей  грубости
и мстительности по отношению к тому или другому лицу,  но  я  был  бы  еще
более неправ, если бы безропотно принял условия, предложенные мне  жизнью.
Теперь я вижу ясно и спокойно то, что тогда только смутно,  хоть  и  остро
чувствовал, вижу, что мои жизненные условия были  невыносимы.  Моя  работа
была скучна, трудна и отнимала у меня несообразно  громадную  часть  моего
времени; я был плохо одет, плохо питался, жил в плохом жилище,  был  дурно
обучен и воспитан, моя воля была подавлена и мучительно унижена, я потерял
уважение к себе и всякую надежду  на  лучшее  будущее.  Словом,  это  была
жизнь, не имевшая никакой ценности. Окружавшие меня люди  жили  не  лучше,
многие  даже  хуже,  но  это  было  плохое  утешение;  было  бы   постыдно
довольствоваться такой жизнью. Если некоторые покорялись и  смирялись,  то
тем хуже для всех остальных.
   Без  сомнения,  легкомысленно  и  безрассудно  с  моей   стороны   было
отказаться от работы, но в нашей общественной  организации  все  было  так
неразумно и бесцельно, что я не упрекаю себя ни в чем,  жаль  только,  что
это причиняло горе моей матери и тревожило ее.
   Подумайте хотя бы о таком многозначительном факте, как локаут.
   Это был плохой год, год всемирного  кризиса.  Вследствие  недостатка  в
разумном  руководстве  крупнейший  стальной   трест   в   Америке,   банда
предприимчивых, но узколобых владельцев сталелитейных  заводов,  выработал
больше стали, чем могло потребоваться целому миру. (В  то  время  не  было
способов вычислять заранее такого рода спрос.) Они даже не  посоветовались
с владельцами сталелитейных  заводов  других  стран.  Невероятно  расширив
производство, они за период своей деятельности  привлекли  огромное  число
рабочих. Справедливость требует, чтобы тот, кто поступает так  опрометчиво
и глупо, сам нес всю ответственность за это, но в то время виновники таких
бедствий вполне могли свалить с себя на других почти все последствия своей
недальновидности. Никто не видел ничего страшного в том, что  пустоголовый
"кормчий   промышленности",   вовлекший   своих   рабочих    в    пропасть
перепроизводства, то есть неумеренное  производство  отдельного  продукта,
затем бросал их в беде, попросту  увольнял;  не  было  также  в  то  время
способов предотвратить внезапное, бешеное понижение цен, чтобы  переманить
к себе покупателей от конкурента, разорить его и частично возместить  свои
убытки за его счет. Такая внезапная распродажа по бросовым ценам  известна
под названием демпинга. Вот таким демпингом и  занимались  в  тот  год  на
английском    рынке    американские    стальные    магнаты.     Английские
предприниматели, разумеется,  старались  по  возможности  переложить  свои
потери на рабочих, и, кроме того,  они  добивались  какого-нибудь  закона,
который предотвратил бы не бессмысленное перепроизводство, а демпинг, - не
самую  болезнь,  а  ее  последствия.  Тогда  еще  не  знали,   как   можно
предупредить демпинг или устранить причину несогласованного  производства.
Впрочем,  это  никого  не  интересовало,  и  в  ответ  на  это  требование
образовалась своеобразная партия воинствующих протекционистов, соединивших
смутные проекты  судорожных  контратак  на  иностранных  промышленников  с
весьма ясным намерением пуститься в финансовые  авантюры.  Бесчестность  и
безрассудство этого движения так бросались в глаза, что это еще  усиливало
атмосферу   всеобщего   недоверия   и   беспокойства,   а   боязнь,    что
государственная казна может попасть в руки этих "новых финансистов",  была
так велика, что иные государственные деятели старого закала вдруг начинали
утверждать, что никакого демпинга вообще нет либо что  это  очень  хорошо.
Никто не хотел доискиваться правды, никто не хотел действовать. Стороннему
наблюдателю все это могло показаться какой-то легковесной  болтовней.  Мир
потрясают  одна  за  другой  невероятные  экономические  бури,  а  болтуны
продолжают  болтать.  Цены,  заработки  -  все  рушится,  как  башни   при
землетрясении, а страдающие,  сбитые  с  толку,  неорганизованные  рабочие
массы выбиваются из сил, влачат жалкое существование и бессильны  что-либо
изменить, хоть и выражают порой яростный, но бесплодный протест.
   Вам не понять теперь  беспомощность  тогдашнего  строя.  Одно  время  в
Америке жгли не находившую сбыта пшеницу, а в Индии люди буквально умирали
с голоду. Это похоже на дурной сон, не правда ли? Все  это  и  было  сном,
таким сном, от которого никто не ждал пробуждения.
   Нам,   молодым,   рассуждавшим   с   юношеской    прямолинейностью    и
непримиримостью, казалось, что стачки, локауты, кризисы перепроизводства и
все другие наши несчастья не могут быть следствием простого  невежества  и
отсутствия мыслей и чувств. Нам казалось, что тут действуют какие-то более
трагические  силы,  а  не  просто  недомыслие  и  невежество.  Поэтому  мы
прибегали к обычному утешению несчастных и темных: мы верили в жестокие  и
бессмысленные  заговоры  против  бедняков  -  мы  их  так  и  называли   -
заговорами.
   Все, о чем я рассказываю, вы можете увидеть в  любом  музее:  там  есть
карикатуры на капиталистов и рабочих, украшавшие немецкие  и  американские
газеты того времени.


   Я порвал с Нетти красивым письмом и воображал, что все  кончено  раз  и
навсегда. "Женщины для меня больше не существуют", - объявил я Парлоду,  и
затем больше недели длилось молчание.
   Но еще до конца недели я уже спрашивал себя с волнением, что произойдет
между нами дальше.
   Я  постоянно  думал  о  Нетти,  то  с  мрачным  удовлетворением,  то  с
раскаянием,  представляя,  как  она   жалеет   и   оплакивает   полный   и
окончательный разрыв между нами. В глубине души я не больше верил в  конец
наших отношений, чем в конец  мира.  Разве  мы  не  целовались,  разве  не
преодолели мы нашу полудетскую робость и застенчивость и не поверяли  друг
другу шепотом самое заветное? Конечно, она принадлежит мне, а я  ей,  наша
разлука, ссоры, охлаждение - всего лишь узоры на фоне вечной любви. Так по
крайней мере я чувствовал разрыв, хотя мысль моя принимала различные формы
и направления.
   К концу недели мое воображение неизменно возвращалось  к  Нетти,  целые
дни я думал о ней и видел  ее  во  сне  по  ночам.  В  субботу  ночью  мне
приснился особенно яркий сон. Ее лицо было красно и мокро от слез,  волосы
растрепались; когда я заговорил с ней, она от меня отвернулась.  Этот  сон
почему-то произвел на меня тяжелое и тревожное впечатление. Утром я жаждал
увидеть ее во что бы то ни стало.
   В то воскресенье матери особенно  хотелось,  чтобы  я  пошел  с  ней  в
церковь. У нее была для этого двойная причина:  она,  конечно,  надеялась,
что посещение церкви  благоприятно  скажется  на  моих  поисках  работы  в
течение следующей недели, а кроме того, мистер Геббитас, загадочно сверкая
очками, пообещал ей постараться что-нибудь сделать для меня, и ей хотелось
напомнить ему об этом. Я согласился, но  желание  видеть  Нетти  оказалось
сильнее. Я сказал матери, что не пойду с ней в церковь,  и  в  одиннадцать
часов отправился пешком за семнадцать миль, в Чексхилл.
   Долгий путь казался еще более утомительным из-за  ботинок.  Подошва  на
носке одного ботинка отстала, а когда я срезал хлопавший кусок,  то  вылез
гвоздь и принялся терзать меня. Зато  ботинок  после  этой  операции  стал
выглядеть более прилично и ничем не выдавал моих мучений. Я поел  хлеба  с
сыром в небольшом  трактире  по  дороге  и  к  четырем  часам  был  уже  в
чексхиллском  парке.  Я  не  пошел   мимо   дома,   по   большой   дороге,
заворачивающей к саду, а двинулся прямо через холм, около второй  сторожки
и вышел на тропинку, которую Нетти называла своей. Это была  совсем  дикая
тропинка. Она вела к миниатюрной долине  через  красивую  лощину,  где  мы
обыкновенно встречались, а потом через  заросли  остролиста,  вдоль  живой
изгороди, к саду.
   Я очень живо помню, ка-к шел через этот парк и  внезапно  встретил  там
Нетти. Весь долгий предыдущий путь свелся в моем  воспоминании  к  пыльной
дороге  и  к  ботинку  с  гвоздями,  но  лощина,  поросшая   папоротником,
нахлынувшие на меня сомнения и опасения и теперь представляются мне чем-то
значительным, незабываемым, важным  для  понимания  всего,  что  произошло
затем. Где встречу я ее? Что она скажет?  Я  и  раньше  задавал  себе  эти
вопросы и находил ответ. Теперь они опять возникли, но в ином смысле, и  я
не нашел ответа. По мере того как я приближался к Нетти,  она  переставала
быть  для  меня  только  целью  моих  эгоистических  устремлений,   только
предметом моей мужской гордости - она воплотилась в живое существо и стала
самостоятельной личностью, личностью и загадкой, сфинксом, от  которого  я
ускользнул лишь для того, чтобы снова с ним встретиться.
   Мне трудно описать вам понятней любовь в старом мире.
   Мы, молодежь, в сущности, не были подготовлены к волнениям  и  чувствам
юности. От нас все держалось в тайне, нас ни во что  не  посвящали.  Были,
правда, книги, романы, все на редкость  тенденциозного  склада,  считавшие
необходимыми  свойствами  любви  полнейшее  взаимное  доверие,  абсолютную
верность, вечную преданность, и это только усиливало естественное  желание
испытать это чувство. Многое существенное в сложном явлении любви было  от
нас  совершенно  скрыто.  Мы  случайно  прочитывали  что-нибудь  об  этом,
случайно замечали то или другое, удивлялись, затем забывали и  так  росли.
Потом возникали странные ощущения, новые,  пугающие  желания,  чувственные
сны; необъяснимые побуждения к самоотверженности  начинали  чудодейственно
струиться  среди  привычных,  чисто  эгоистических  и   материалистических
интересов  мальчиков  и  девочек.  Мы  были  подобны  неопытным  путникам,
разбившим лагерь в сухом русле тропической реки, - внезапно мы оказывались
по колено, а потом и по горло в воде.  Наше  "я"  внезапно  вырывалось  на
поиски другого существа, и мы не знали, почему. Нас мучила эта новая жажда
- посвятить себя служению существу другого  пола.  Мы  стыдились,  но  нас
томили желания. Мы скрывали  это,  как  преступную  тайну,  и  были  полны
решимости  удовлетворить  эти  желания  наперекор  всему  миру.  В   таком
состоянии мы совершенно случайно сталкивались с каким-нибудь  другим,  так
же слепо ищущим существом, и атомы соединялись.
   Из прочитанных книг, из всех слышанных нами разговоров мы  знали,  что,
раз соединившись, мы соединяемся навеки.
   А потом мы открывали, что другое существо тоже эгоистично, что  у  него
есть свои мысли и стремления и что они не совпадают с нашими.
   Так жила и чувствовала молодежь  моего  класса  и  большинство  молодых
людей нашего мира.
   Так я искал Нетти в воскресенье днем и внезапно увидел ее перед собой -
легкую, женственно стройную, с  карими  глазами,  с  нежным,  милым,  юным
личиком, затененным полями соломенной шляпки, - прелестную Венеру, которая
должна была - я твердо решил это - быть только и исключительно моей.
   Не замечая моего присутствия,  стояла  она,  воплощение  женственности,
воплощение всей моей внутренней жизни и тем не менее  отдельная  от  меня,
неведомая мне личность, такая же, как я сам.
   Она держала в руке открытую книгу, как будто читала ее на ходу, но  это
только  казалось;  на  самом  деле  она  стояла  неподвижно,  смотрела  по
направлению сероватой мшистой живой изгороди и... как  бы  прислушивалась.
На ее полуоткрытых губах скользила тень сладостной улыбки.


   Я живо помню, как она вздрогнула, услышав мои шаги, как изумилась,  как
взглянула на меня почти с ужасом. Я мог бы, наверное, и  сейчас  повторить
каждое слово, сказанное ею при этой встрече, и почти  все  то,  что  я  ей
говорил. Мне так кажется, хотя, быть может, я и ошибаюсь. Но  я  не  стану
даже пытаться. Мы  оба  были  слишком  дурно  воспитаны,  чтобы  правильно
выразить то, что думали, и потому мы облекали свои  чувства  в  неуклюжие,
избитые фразы; вы, получившие лучшее воспитание, не поняли бы, что  именно
мы хотели сказать, и разговор наш показался бы вам пустым. Но наши  первые
слова я приведу, потому что  хотя  тогда  я  не  обратил  на  них  особого
внимания, потом они сказали мне очень многое.
   - Вилли! - воскликнула она.
   - Я пришел... - начал я, мгновенно забывая все  заранее  приготовленные
красивые слова. - Я хотел застать тебя врасплох.
   - Врасплох, меня?
   - Да.
   Она пристально посмотрела на меня. Я и теперь еще вижу перед  собой  ее
милое, непроницаемое для меня  лицо.  Она  как-то  странно  усмехнулась  и
слегка побледнела, но только на мгновение.
   - Застать меня врасплох? Разве я что-нибудь  скрываю?  -  спросила  она
вызывающе.
   Я был слишком  занят  своими  объяснениями,  чтобы  задуматься  над  ее
словами.
   - Я хотел сказать тебе, - начал я, - что все это не серьезно... все то,
что я написал в письме.


   Когда нам с Нетти было по шестнадцать лет, мы были вполне  ровесниками.
Теперь же мы стали старше почти на год  и  девять  месяцев,  и  она...  ее
метаморфоза уже почти закончилась, а  я  еще  только  начинал  становиться
мужчиной.
   Она сразу все поняла. Тайные мотивы, руководившие ее маленьким,  быстро
созревшим умом, мгновенно, интуитивно подсказали  ей  план  действий.  Она
обращалась со мною, как молодая  женщина  с  мальчиком,  она  видела  меня
насквозь.
   - Но как ты добрался сюда? - спросила она.
   Я сказал, что пришел пешком.
   - Пешком! - В следующую секунду она уже вела  меня  в  сад.  Я,