ии  передача  местной
власти  в  руки   земельных   магнатов   была   вначале   оправданна;   но
землевладельцы, в силу всеобщей развращенности тех времен,  уклонялись  от
своих обязанностей и не выполняли их. А в так называемых новых странах - в
Соединенных Штатах Америки, в Капской  колонии,  в  Австралии  и  в  Новой
Зеландии  -  в  течение   нескольких   десятилетий   девятнадцатого   века
происходила бешеная раздача  земли  в  вечное  владение  любого  человека,
пожелавшего присвоить ее. Были ли там уголь, золото  или  нефть,  богатая,
плодородная почва или удобное местоположение для гавани или города  -  все
равно.
   Одержимое навязчивой идеей, безрассудное  правительство  сзывало  всех,
кого придется, и  множество  низких,  продажных  и  жестоких  авантюристов
сбегалось для того, чтобы основать  новую  земельную  аристократию.  После
короткого  века  упований  и   гордости   население   великой   республики
Соединенных Штатов Америки,  на  которую  человечество  возлагало  столько
надежд,  превратилось  большею  частью  в  толпу  безземельных  бродяг,  а
землевладельцы и железнодорожные короли - владельцы пищи (ибо земля -  это
пища) и минеральных богатств - управляли всем,  подавали  ей,  как  нищей,
милостыню в  виде  университетов  и  расточали  свои  богатства  на  такую
бесполезную мишурную и безумную роскошь, какой никогда еще не  видел  мир.
До Перемены никто из этих  государственных  деятелей  не  находил  в  этом
ничего неестественного, теперь же все они увидели в  этом  сумасбродную  и
уже исчезнувшую иллюзию периода умопомешательства.
   И точно так же, как земельный вопрос, решали люди сотни других вопросов
о различных системах и установлениях, о всех сложных и запутанных сторонах
человеческой жизни. Они говорили о торговле, и  я  только  теперь  впервые
узнал, что может быть купля и продажа, при которых никто ничего не теряет;
они говорили об организации промышленности, и она уже рисовалась  мне  под
руководством людей, не ищущих в ней  никаких  личных  и  низменных  выгод.
Туман издавна  привычных  представлений,  запутанных  личных  отношений  и
традиционных взглядов рассеялся на  всех  ступенях  процесса  общественных
отношений людей. Многое из того, что скрывалось  долгие  века,  раскрылось
теперь с предельной ясностью и полнотой. Эти пробудившиеся  люди  смеялись
здоровым, всеисцеляющим смехом, и вся эта путаница школ и колледжей,  книг
и   традиций,   весь   хаос   различных   верований,    полусимволических,
полуформальных, вся сложная, расслаблявшая и  сбивавшая  с  толку  система
внушений  и  намеков,  среди  которых  юношество  терялось  в   сомнениях,
утрачивало гордость, честь и самоуважение, превратились теперь всего  лишь
в забавное воспоминание.
   - Юношество нужно воспитывать сообща, - сказал Ричовер, - и говорить  с
ним вполне откровенно. До сих пор мы не столько воспитывали  его,  сколько
скрывали от него жизненные явления и расставляли ему ловушки. А  ведь  как
легко можно было все это сделать, и как легко это сделать теперь!
   Как легко можно все это сделать!
   Эти слова в моих воспоминаниях звучат  как  лейтмотив  всего  заседания
совета министров, но когда они были  сказаны,  в  них  слышалось  огромное
облегчение, сила, и звучали они молодо и уверенно. Да, все  можно  сделать
легко, если есть искренность и смелость. Да, когда-то такие  общеизвестные
истины казались новостью, чудесным откровением.
   При такой широте перспектива  войны  с  немцами  -  с  этой  мифической
храброй вооруженной дамой, которая называлась Германией, - сразу перестала
занимать  умы,  оказалась  всего  лишь  ничтожным,  исчерпанным  эпизодом.
Мелмаунт уже заключил перемирие, и все министры, с удивлением  вспомнив  о
войне,  свели  вопрос  о  мире  к  простой  договоренности   о   некоторых
частностях. Вся схема управления миром  казалась  им  теперь  непрочной  и
недолговечной в большом и малом, а всю невообразимую паутину  церковных  и
светских   округов,   областей,    муниципалитетов,    графств,    штатов,
департаментов и наций с их властями, которые никак не  могли  договориться
между собой и разделить сферу влияния; всю  путаницу  мелких  интересов  и
претензий, в котором кишело, как блохи в грязной, старой одежде, множество
ненасытных юристов, агентов, управителей, директоров и организаторов;  всю
сеть тяжб, барышничества, соперничества и все заплаты старого мира  -  все
это они отбросили прочь.
   - Что теперь нужно? - спросил Мелмаунт. - Вся эта  неразбериха  слишком
прогнила, чтобы заниматься ею. Мы должны начать все  сначала.  Так  начнем
же.


   "Мы должны начать все сначала". Эти простые,  мудрые  слова  показались
мне тогда необычайно смелыми и благородными. Когда Мелмаунт произнес их, я
готов был отдать за него жизнь. На самом же деле в тот день все  было  так
же туманно, как мужественно: нам еще совсем не  ясны  были  будущие  формы
того, что мы теперь начинали. Ясно было только одно: старый  строй  должен
неизбежно исчезнуть...
   И вскоре - сперва, правда, с остановками,  прихрамывая,  -  руководимое
истинно братскими чувствами человечество  приступило  к  созиданию  нового
мира.  Эти  годы,  первые  два  десятилетия  новой  эпохи,  были  в  своих
ежедневных подробностях периодом радостного труда, и каждый видел  главным
образом свою долю работы и  почти  не  охватывал  целого.  Только  теперь,
оглядываясь назад, когда прошло столько лет, с высоты этой башни,  я  вижу
живую последовательность всех  перемен,  вижу,  как  жестокая  неразбериха
былых времен прояснилась, упростилась, растворилась и исчезла. Где  теперь
тот старый мир? Где Лондон, этот мрачный город  дыма  и  все  застилающего
мрака, наполненный грохотом и беспорядочным гулом, с лоснящейся от  нефти,
кишащей баржами рекой в грязных берегах, с мрачными башнями и почерневшими
куполами, с печальными пустынями закоптелых домов, с тысячами  истасканных
проституток и миллионами всегда  спешащих  клерков?  Даже  листья  на  его
деревьях были покрыты сальной  копотью.  Где  чисто  выбеленный  Париж,  с
зеленой, аккуратно подстриженной листвой, с его изысканным  вкусом,  тонко
организованным развратом и армиями рабочих, стучавших  своими  деревянными
башмаками по мостам при сером холодном свете зари?  Где  теперь  Нью-Йорк,
этот великий город лязга металла и бешеной энергии, обуреваемый ветрами  и
конкуренцией, с его небоскребами, которые  соперничают  друг  с  другом  и
тянутся все выше к небу, безжалостно затеняя то, что осталось  внизу?  Где
заповедные уголки тяжеловесной пышной роскоши, таившиеся в его дебрях? Где
бесстыдный,  драчливый,  продажный  порок  заброшенных  трущоб?  Где   все
отталкивающее безобразие его кипучей жизни? И где теперь Филадельфия с  ее
бесчисленными особняками? Где  Чикаго  с  его  нескончаемыми,  обагренными
кровью бойнями и многоязычными мятежными трущобами?
   Все эти обширные города уступили место другим и исчезли, как мои родные
гончарни, мой черный край; наконец начали жить и те,  кто  был  искалечен,
голоден и  изуродован,  затерян  в  их  лабиринтах,  среди  их  забытых  и
заброшенных  жилищ  и  их  громадных,  безжалостных,   плохо   придуманных
промышленных машин. Все эти города,  огромные  и  случайные,  исчезли  без
следа. Нигде во всем мире вы не увидите в наши дни ни одной дымящей трубы,
не  услышите  плача  измученных  непосильным  трудом  голодных  детей.  Не
почувствуете мрачного отчаяния исстрадавшихся женщин; шум зверских ссор  и
драк на улицах, все постыдные наслаждения и  вся  уродливость  и  грубость
тщеславного богатства - все это исчезло  вместе  со  старым  строем  нашей
жизни. Оглядываясь на прошлое, я вижу, как  при  сноске  домов  в  воздух,
очищенный  зеленым  газом,  поднимаются  громадные  клубы  пыли;  я  снова
переживаю Год Палаток, Год Строительных Лесов, и, как торжество новой темы
в музыкальной пьесе, возникают великие города Нового  времени.  Появляются
Керлион и Армедон, города-близнецы  нижней  Англии,  с  извилистым  летним
городом Темзы между ними; изможденный,  грязный  Эдинбург  умирает,  чтобы
восстать снова белым и высоким под сенью его древних гор; и  Дублин,  тоже
преображенный, - роскошный, светлый и просторный, город веселого  смеха  и
теплых  сердец,  он  радостно  блестит  под   снопами   солнечных   лучей,
пронизывающих  мягкий,  теплый  дождь.  Я  вижу  большие  города,  которые
построила Америка, вижу Золотой Город, с его  вечно  зреющими  плодами  на
широких приветливых дорогах, и Город  Тысяч  Башен  -  город  колокольного
перезвона. Я снова вижу Город Театров и Церквей, Город Солнечной  Бухты  и
новый город, который все еще называют Ута; вижу Мартенабар, этот  огромный
белый  зимний  город  горных  снегов,   с   куполом   обсерватории   и   с
величественным фасадом университета, раскинутого на утесе.  Вижу  и  менее
крупные города: церковные  приходы,  тихие  места  отдохновения,  поселки,
наполовину укрывшиеся  в  лесу,  с  речушками,  журчащими  по  их  улицам,
деревни, обвитые узором кедровых аллей; деревни садов,  роз,  удивительных
цветов и постоянного жужжания пчел. По  всему  миру  свободно  разгуливают
наши дети, наши сыновья, которых старый мир обратил бы в жалких клерков  и
приказчиков, в изнуренных пахарей и в слуг; наши  дочери,  которые  прежде
были бы худосочными работницами, проститутками и потаскушками, измученными
заботой матерями или иссохшими, озлобленными неудачницами. Теперь  же  все
они, радостные  и  смелые,  разгуливают  по  всему  миру,  учатся,  живут,
работают, счастливые и сияющие, добрые и  свободные.  Я  представляю,  как
они, побродив в  торжественной  тишине  римских  развалин,  среди  пирамид
Египта или по храмам Афин, появляются затем в счастливом Мейнингтоне или в
Орбе с его дивной белой тонкой башней... Но кто может  описать  полноту  и
радость жизни, кто может перечислить все наши новые города, рассеянные  по
всему миру, города, воздвигнутые любящими руками для живых людей,  города,
вступая в которые люди проливают слезы радости: так они прекрасны,  изящны
и уютны...
   Я, наверно, предвидел это будущее уже тогда, когда  сидел  там,  позади
дивана, где лежал Мелмаунт; но теперь я знаю, как  все  это  выполнено,  и
действительность не только оправдала мои грезы, но и превзошла их.  Однако
кое-что я все же предвидел, иначе почему бы мое сердце  билось  тогда  так
радостно?




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НОВЫЙ МИР


1. ЛЮБОВЬ ПОСЛЕ ПЕРЕМЕНЫ

   До сих пор я ничего не говорил о Нетти и совсем отошел от  личной  моей
истории. Я пытался дать вам понятие о  всеобщем  перерождении,  о  влиянии
ослепительно быстрого восхода, о том, как он все заливал  своим  светом  и
пробуждал к жизни. В воспоминаниях вся моя жизнь до Перемены рисуется  мне
каким-то темным коридором, лишь со стороны  озаряемым  иногда  мимолетными
слабыми проблесками красоты. Все же остальное представляет  тупую  боль  и
мрак. И вот внезапно  стены,  так  мучительно  давившие  меня,  рушатся  и
исчезают, и  я,  ослепленный,  смущенный  и  счастливый,  вступаю  с  этот
сладостный, прекрасный мир, с его чудесным, непрерывным  разнообразием,  с
его неисчерпаемыми  возможностями  и  наслаждениями.  Если  бы  я  обладал
музыкальным дарованием, то сочинил бы мелодию, которая разливалась  бы  по
миру шире и шире, впитывая в себя по пути другие мелодии, и  поднялась  бы
наконец до экстаза торжества и радости. Она звучала бы гордостью, надеждой
возрождения в утреннем блеске, весельем неожиданного счастья,  радостью  с
трудом, после мучительных усилий, достигнутой цели; она  была  бы  подобна
только что раскрывшемуся бутону и счастливой игре детства, подобна матери,
плачущей  от  счастья  со  своим  первенцем  на  руках,  подобна  городам,
строящимся под  звуки  музыки,  и  большим  кораблям,  увешанным  флагами,
окропленным вином и скользящим среди ликующей толпы на свою первую встречу
с  морем.  В  этой  музыке  звучала  бы  Надежда,  уверенная,  сияющая   и
непобедимая,    и    все    закончилось    бы    триумфальным     шествием
Надежды-победительницы, под звуки  фанфар  и  со  знаменами  вступающей  в
широко раскрытые ворота мира.
   И тут из этого  лучезарного  тумана  радости  появляется  перерожденная
Нетти.
   Так она снова пришла ко мне, изумительная и  непонятно  почему  забытая
мной.
   Она появляется, и с нею вместе - Веррол. Она появляется сегодня в  моих
воспоминаниях, как появилась тогда:  вначале  облик  ее  не  совсем  ясен,
слегка искажен, словно и сейчас я вижу ее сквозь потрескавшиеся и  немного
помутневшие стекла почтовой конторы и бакалейного магазина в Ментоне.  Это
случилось на второй день после Перемены, и я  отправлял  тогда  телеграммы
Мелмаунта относительно его переезда на Даунинг-стрит.
   Сперва Нетти  и  Веррол  представились  мне  маленькими,  неправильными
фигурками:  стекло  искривляло  их  и  изменяло  их  жесты  и  походку.  Я
почувствовал, что мне следует помириться с ними, и  с  этим  намерением  я
вышел из лавки, когда задребезжал дверной звонок.
   Увидав меня, они остановились как вкопанные, и Веррол  воскликнул  так,
словно он давно меня искал:
   - Вот он!
   А Нетти воскликнула:
   - Вилли!
   Я подошел к ним, и обновленный мир вдруг предстал передо  мной  в  ином
свете.
   Я словно в первый раз  увидел  этих  людей  -  так  они  были  красивы,
благородны и человечны. Казалось, будто я никогда еще как  следует  их  не
видел, и действительно,  я  всегда  смотрел  на  них  сквозь  туман  своей
эгоистической  страсти.  Прежде  они  были  частью   всеобщего   мрака   и
низменности старого мира, а теперь их  коснулось  всеобщее  обновление.  И
вдруг Нетти - и моя любовь к ней, и моя страсть к ней снова ожили во  мне.
Перемена, расширившая  сердца  людей,  не  уничтожила  любви,  скорей  она
бесконечно расширила силу любви и облагородила ее. Нетти стала центром той
мечты о переустройстве мира, которая всецело овладела мною и наполнила мой
ум. Тонкая прядь волос упала ей на щеку,  губы  ее  раскрылись  в  обычной
милой  улыбке,  а  глаза  были  полны  удивления,  приветливого  внимания,
бесстрашного и дружеского участия.
   Я взял ее протянутую руку и изумился.
   - Я хотел убить тебя, - сказал я, стараясь постичь все  значение  этого
желания, которое казалось мне  таким  же  нелепым,  как  желание  пронзить
кинжалом звезды или убить солнечный свет.
   - Мы потом искали вас, - сказал  Веррол,  -  и  не  могли  найти...  Мы
слышали еще один выстрел.
   Я перевел взгляд на него, и рука Нетти выпала из моей. Я вспомнил,  как
они упали вместе, и подумал, как сладостно было пробуждение на  этой  заре
рядом с Нетти. Мне представилось, как, держась за руки,  промелькнули  они
передо мною в последний раз в сгущающемся тумане. Зеленые крылья  Перемены
распростерлись над их неверными шагами. Так они  упали.  И  пробудились  -
любящие, вместе, в райское утро. Кто может сказать, как ярок был  для  них
солнечный свет, как прекрасны цветы, как сладостно пение птиц?
   Так думал я, но губы мои говорили иное:
   - Пробудившись, я бросил мой револьвер.
   От сильного смущения я говорил пустые слова.
   - Я  очень  рад,  что  не  убил  вас,  что  вы  здесь  -  невредимые  и
прекрасные...
   - Послезавтра я возвращаюсь назад в Клейтон, - объяснял я.  -  Здесь  я
стенографировал для Мелмаунта, но теперь это почти кончено...
   Оба они молчали, и хоть я и сам вдруг почувствовал, что теперь все  это
ничего не значит, я продолжал объяснять:
   - Его перевозят на Даунинг-стрит, где у него есть целый штат,  так  что
во мне не будет надобности... Вы, конечно, несколько удивлены, что я тут у
Мелмаунта. Видите ли, я встретил его... случайно... тотчас же после  моего
пробуждения. Я нашел его на дороге, у него была сломана нога.  Теперь  мне
нужно в Клейтон, чтобы помочь подготовить один доклад. Я  очень  рад,  что
снова вижу вас обоих, - тут голос мой слегка дрогнул,  -  и  хочу  с  вами
попрощаться и пожелать вам всего хорошего.
   Это вполне соответствовало тому, что мелькнуло у меня в голове, когда я
увидел их в окно бакалейной лавки, но совсем не  выражало  моих  чувств  и
мыслей в ту минуту. Я продолжал говорить лишь  для  того,  чтобы  не  было
неловкого молчания. Но я чувствовал, как трудно  мне  будет  расстаться  с
Нетти, и тон моих слов был не совсем искренен. Я замолчал, и мы  с  минуту
глядели друг на друга, не говоря ни слова.
   Всего больше открытий при этом свидании, мне думается,  сделал  я.  Мне
впервые стало ясно, как, в сущности,  мало  отразилась  Перемена  на  моем
характере. Я в этом мире чудес забыл на время свою любовь. Только и всего.
Я ничего не утратил, ничего не лишился, мой  характер  остался  таким  же,
только несравнимо выросло умение мыслить и владеть собой, и новые интересы
захватили меня. Зеленый газ исчез, омыв и  отполировав  наши  умы,  но  мы
остались самими собой, хоть и жили теперь в новой, лучшей  атмосфере.  Мои
влечения не изменились; очарование Нетти только усилилось благодаря  тому,
что мое восприятие стало живее и острее. Стоило мне только  ее  увидеть  и
взглянуть в ее глаза, как мое влечение к ней мгновенно пробудилось, но уже
не безумное и необузданное, а разумное.
   Я испытывал то же самое, что и в былое время, когда после своих писем о
социализме отправлялся в Чексхилл... Я выпустил ее руку.  Нелепо  было  бы
так расставаться. Мы все это чувствовали и поэтому испытывали  неловкость,
из которой вывел нас, кажется, Веррол, сказав,  что  в  таком  случае  нам
нужно  завтра  где-нибудь  встретиться  и  проститься;  получалось,  таким
образом, что встретились мы только для того,  чтобы  сговориться  о  новом
свидании. Мы условились,  что  на  следующий  день  сойдемся  все  трое  в
Ментонской гостинице и вместе пообедаем.
   Да, пока нам больше нечего было сказать друг другу...
   Мы расстались с чувством  неловкости.  Я  пошел  вниз  по  деревне,  не
оглядываясь, удивляясь себе и испытывая большое смущение. Я словно  открыл
что-то такое, что расстраивало все мои  планы,  и  это  меня  огорчало.  В
первый раз я возвращался, занятый своими мыслями, а не увлеченный  работой
для Мелмаунта. Я не мог не думать о Нетти, и в голове моей теснились мысли
о ней и о Верроле.


   Разговор, который мы вели втроем на заре Новой  эры,  глубоко  врезался
мне в память. Он дышал какой-то свежестью и простотой; в  нем  сказывались
молодость, радость жизни и восторженность. Мы с наивной робостью разбирали
самые трудные вопросы, которые Перемена  поставила  на  разрешение  людей.
Помнится, мы их плохо  понимали.  Весь  старый  строй  человеческой  жизни
разрушился и исчез, не было  ни  узкого  соперничества,  ни  жадности,  ни
мелочной вражды, ни завистливой отчужденности. Но что же будет теперь? Вот
тот вопрос, который обсуждали и мы и еще миллионы и миллионы людей...
   По  какой-то  странной  случайности  это  последнее  свидание  с  Нетти
неразлучно соединено в моих воспоминаниях с хозяйкой Ментонской гостиницы.
   Ментонская гостиница была одним из  немногих  уютных  уголков  прежнего
времени.   Это   была   весьма   процветающая   гостиница,   где    охотно
останавливались приезжие из  Шэпхембери:  здесь  можно  было  пообедать  и
напиться чаю. При ней была широкая зеленая лужайка для крикета, окруженная
беседками  из  вьющихся  растений,  среди  клумб  жабрея,   мальв,   синих
дельфиниумов и многих других высоких простых летних цветов. Позади  стояли
лавры и остролисты,  за  ними  возвышалась  крыша  гостиницы,  и  над  нею
вырисовывалась на фоне золотистой  зелени  бука  и  синего  неба  вывеска:
Георгий Победоносец на белом коне, убивающий дракона.
   Поджидая Нетти и Веррола  в  этом  месте,  словно  предназначенном  для
свиданий,  я  начал  беседовать  с  хозяйкой,   широкоплечей   веснушчатой
улыбчивой женщиной. Мы говорили о первом утре после  Перемены.  Матерински
ласковая, говорливая рыжеволосая женщина дышала здоровьем