должно
быть, сильно устал. Я должен сейчас же пойти с  ней  к  ним  и  отдохнуть.
Скоро будет чай. (Стюарты по старинному обычаю пили чай в пять часов.) Все
будут так удивлены, когда увидят меня.
   - Пешком! Подумать только! Впрочем, мужчинам семнадцать миль,  наверно,
кажутся пустяком. Когда же ты вышел из дому?
   И всю дорогу она держала меня в отдалении, я даже не коснулся ее руки.
   - Но, Нетти! Ведь я пришел поговорить с тобой.
   - Сперва напьемся чаю, мой милый мальчик. Да и,  кроме  того,  мы  ведь
разговариваем, разве нет?
   "Милый мальчик" было ново и звучало так дико.
   Она немного ускорила шаг.
   - Мне надо тебе объяснить.
   Но ничего объяснять мне не удавалось.  Я  сказал  несколько  бессвязных
фраз, на которые она отвечала не столько словами, сколько интонацией.
   Когда мы миновали живую изгородь, она пошла чуть медленнее,  и  так  мы
спустились по склону между буками к саду. Она все время смотрела  на  меня
ясными, честными девичьими глазами. Но теперь-то я  знаю,  что  через  мое
плечо она то и дело оглядывалась на изгородь.  И  что,  несмотря  на  свою
легкую, беспрерывную, хоть иногда и бессвязную болтовню, она все  время  о
чем-то думала.
   Ее внешность и одежда как бы завершали и подчеркивали происшедшую в ней
перемену.
   Смогу ли я припомнить и подробно описать ее?
   Боюсь, что не смогу, - в тех терминах, которые употребила  бы  женщина.
Но ее блестящие каштановые волосы, что прежде спускались по спине  веселой
косой, перехваченной красной  ленточкой,  уложены  были  теперь  красивыми
локонами над ее маленькими ушами, над щеками и  мягкими  линиями  шеи;  ее
белое платье было длинным; тонкая  талия,  бывшая  прежде  чисто  условным
понятием, как в географии линия экватора, стала теперь гибкой  и  изящной.
Год назад это  было  всего  лишь  милое  девичье  личико  над  неприметным
платьицем да пара очень резвых и быстрых ног в коричневых  чулках.  Теперь
под ее белым платьем заявляло о себе странное, незнакомое мне пышное тело.
Все ее движения, в особенности новый для меня плавный жест руки, когда она
подбирала непривычно длинное  платье  и  при  этом  грациозно  наклонялась
вперед,  очаровывали  меня.  Какой-то  пробудившийся  инстинкт  научил  ее
набросить на плечи цветной шарф - мне кажется, вы назвали бы это шарфом, -
из зеленой паутины, который то плотно прилегал к округлым линиям  молодого
тела, то вдруг взвивался под дуновением ветра и,  точно  нежные  щупальца,
робко касался моей руки, будто желая сообщить мне что-то по секрету.
   В конце концов она поймала шарф и укоризненно сжала его концы.
   Через зеленые ворота мы прошли за высокую ограду  сада.  Я  отворил  их
перед ней - это входило в скудный запас моих чопорных правил вежливости  -
и отступил; проходя, она  на  мгновение  почти  прикоснулась  ко  мне.  Мы
миновали домик садовника, нарядные  клумбы  и  стеклянные  теплицы  слева,
прошли по дорожке, обрамленной цветочным бордюром, между клумбами  бегоний
под тень тисов, в двадцати шагах от того самого пруда с золотыми  рыбками,
на берегу которого мы клялись друг другу  в  верности.  Так  мы  дошли  до
украшенного глициниями крыльца.
   Двери были широко открыты. Нетти вошла первая.
   - Угадайте, кто пришел к нам! - воскликнула она.
   Отец что-то неразборчиво  ответил  из  гостиной,  скрипнуло  кресло;  я
догадался, что мы потревожили его послеобеденный сон.
   - Мама! Пус! - позвала она своим звонким, молодым голосом.
   Пус была ее сестра.
   Нетти сообщила им с веселым восхищением, что я  шел  пешком  от  самого
Клейтона; все окружили меня и тоже выражали изумление.
   - Ну, уж теперь, когда  вы  пришли,  сейчас  же  садитесь,  Вилли.  Как
поживает ваша матушка?  -  говорил  отец  Нетти,  посматривая  на  меня  с
любопытством.
   На нем был праздничный костюм из коричневатого  твида,  но  жилет  ради
удобства послеобеденного сна он  расстегнул.  Это  был  здоровый,  румяный
человек с карими глазами и очень эффектными рыжими  бакенбардами,  которые
тянулись от висков до самой бороды - я и теперь вижу их перед  собой.  Его
небольшой рост подчеркивал крепкое сложение;  борода  и  усы  были  самыми
яркими чертами его облика. Нетти унаследовала от него все красивое:  белую
кожу, блестящие карие глаза - и соединила это с  живостью,  полученной  от
матери. О ее матери у  меня  осталось  воспоминание  как  о  быстроглазой,
чрезвычайно деятельной женщине. Мне  кажется  теперь,  что  она  постоянно
приносила или уносила какое-нибудь кушанье или еще что-нибудь; со мной она
всегда была добра и приветлива, ибо очень хорошо относилась к моей матери,
да и ко мне тоже. Пус была девочка лет четырнадцати,  я  помню  только  ее
холодные, блестящие глаза и бледное лицо, как у матери. Все они  принимали
меня очень дружелюбно; они считали меня "способным", и это  мнение  иногда
выражалось очень лестным для меня образом. Теперь  они  окружили  меня,  и
лица у них были довольно растерянные.
   - Да садитесь же! - повторил отец. - Пус, принеси ему стул.
   Разговор не клеился. Их, очевидно, удивляло мое внезапное  появление  и
мой вид  -  я  был  усталый,  бледный,  пыльный;  но  Нетти  и  не  думала
поддерживать разговор.
   - Ну вот, - воскликнула она внезапно и словно  с  досадой.  -  Подумать
только! - И выскочила из комнаты.
   - Господи! Что за девочка! - сказала миссис Стюарт. - Не  знаю,  что  с
ней делается.
   Нетти  вернулась  только  через  полчаса.   Ожидание   показалось   мне
томительным, но она, видимо, бежала, так как совсем запыхалась. Без нее  я
мимоходом упомянул, что бросил службу у Роудона.
   - Нечего мне там прозябать, - небрежно добавил я.
   - Я забыла книгу в лощине, - сказала Нетти, все еще  задыхаясь.  -  Ну,
что чай?.. Готов?
   И даже не извинилась.
   Но натянутую атмосферу не разрядил и чай. В доме старшего садовника чай
пили основательно:  подавались  разные  кексы,  варенье,  фрукты,  и  стол
накрывался нарядной скатертью. Я сидел  надутый,  неловкий,  встревоженный
всем тем загадочным и неожиданным, что подметил в Нетти,  говорил  мало  и
только бросал на  нее  через  кексы  сердитые  взгляды.  Все  красноречие,
которое я подготавливал в течение целых суток,  куда-то  испарилось.  Отец
Нетти пытался вызвать меня на разговор. Ему нравилась и его  удивляла  моя
способность говорить легко и свободно, тогда как он сам выражал свои мысли
с большим трудом. Действительно, у них я  был  еще  разговорчивей,  чем  с
Парлодом, хотя вообще при посторонних был неловок  и  застенчив.  "Вам  бы
следовало написать это в газеты. Непременно напишите. В  жизни  не  слышал
такой ерунды!" - часто говорил мне мистер Стюарт. Или: "Ну  и  язык  же  у
вас, молодой человек! Вам бы следовало стать адвокатом".
   Но на этот раз я не  блеснул  даже  в  его  глазах.  Не  находя  других
предметов для разговора, он вернулся к моим поискам  нового  места,  но  я
даже тут не разговорился.


   Долгое время я боялся, что мне придется вернуться в Клейтон, так  и  не
сказав Нетти больше ни слова; она словно не замечала,  что  я  ищу  случая
переговорить с ней, и я уже подумывал, не попросить ли ее  выслушать  меня
вот так, при  всех.  Но  мать  Нетти,  внимательно  наблюдавшая  за  мной,
прибегла к прозрачной  хитрости,  послав  нас  обоих,  не  помню  с  каким
поручением, в одну из оранжерей. Поручение  было  какое-то  пустое:  дверь
запереть или закрыть окно - всем было ясно, что  это  только  предлог,  и,
наверно, мы его не выполнили.
   Нетти нехотя послушалась. Она повела меня  через  одну  из  теплиц.  По
сторонам низкого, душного коридора с кирпичным полом стояли на  подставках
горшки с папоротниками, а за ними какие-то высокие растения, ветки которых
были  наверху  расправлены  и  прикреплены  так,  что  образовался  густой
лиственный свод. В этом тесном зеленом уединении она вдруг остановилась  и
обернулась, глядя мне в лицо, точно загнанный зверек.
   - Красивые волосатики, правда? - сказала  она,  а  глаза  ее  говорили:
"Начинай".
   - Нетти, - смущенно сказал я, -  я  был  просто  дураком,  что  написал
тебе...
   К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения. Но  она
ничего не ответила.
   - Нетти! - решился я. - Я не могу без тебя, я люблю тебя.
   - Если бы ты меня любил, ты  бы  никогда  не  написал  таких  вещей,  -
сказала она укоризненно, глядя на свои белые пальцы,  перебиравшие  листья
папоротника.
   - Но я не думаю того, что писал. По крайней мере, не всегда думаю.
   На самом деле мне очень нравились  мои  письма,  и  я  считал,  что  со
стороны  Нетти  очень  глупо  этого  не  понимать,  но  в  данную  минуту,
разумеется, убеждать ее в этом было незачем.
   - И все-таки ты это написал.
   - А потом прошел семнадцать миль, чтобы сказать тебе, что я этого вовсе
не думаю.
   - Да. Но, может быть, все-таки думаешь.
   Я растерялся и только пробормотал:
   - Нет, не думаю.
   - Тебе кажется, что ты... что ты любишь меня, Вилли, но это не так.
   - Люблю! Нетти! Ты и сама знаешь, что люблю!
   Она покачала головой.
   И тут я прибег к самому героическому средству.
   - Нетти, - сказал я, - ты мне дороже, чем... даже чем мои взгляды.
   Она все еще не поднимала глаз от цветка.
   - Это тебе сейчас так кажется, - сказала она.
   Я разразился бурными протестами.
   - Нет, - сказала она кратко, - теперь все изменилось.
   - Как могли два письма все изменить?! - воскликнул я.
   - Не в одних письмах дело, - отвечала  она,  -  но  все  изменилось.  И
навсегда.
   Она сказала это медленно,  словно  подыскивая  выражения.  Потом  вдруг
взглянула на меня  и  сделала  легкий  жест,  показывающий,  что  разговор
окончен.
   Но я не допускал такого конца.
   - Навсегда?.. Нет!.. Нетти! Нетти! Ты говоришь это не серьезно!
   - Серьезно, - ответила она с твердостью, глядя на меня, и  во  всем  ее
облике сквозила решимость. Она  точно  внутренне  приготовилась  к  взрыву
протеста с моей стороны.
   Разумеется, я разразился целым потоком слов, но они ее не  трогали.  Он
стояла, как неприступная крепость, и, словно пушечными выстрелами, сметала
своими возражениями мои беспорядочные словесные атаки. Я  помню,  что  наш
разговор свелся к нелепому спору о том, могу я  ее  любить  или  нет.  Она
стояла передо мною,  непостижимо  далекая  и  недоступная,  красивая,  как
никогда, и это приводило меня в отчаяние.
   Я уже говорил, что раньше, при встречах, мы всегда чувствовали взаимную
близость, какое-то запретное, сладкое волнение.
   Я  умолял,  доказывал.  Я  пытался  объяснить  ей,  что  даже   грубые,
непонятные письма я писал, желая быть ближе к ней. Я преувеличенно красиво
расписывал, как я мечтал о ней, когда мы были в  разлуке,  и  какой  удар,
какое мучение для меня найти ее такой чужой и холодной.  Она  смотрела  на
меня, видела мое волнение, но оставалась глуха к моим словам.  Теперь  эти
слова, хладнокровно записанные  на  бумаге,  могут  показаться  жалкими  и
слабыми, но тогда я был уверен в своем красноречии.  Я  говорил  от  всего
сердца, я весь сосредоточился на одном чувстве. С  полнейшей  искренностью
старался я передать ей то, что чувствовал при разлуке с  нею,  и  выразить
всю силу своей любви. Упорно, с усилиями и страданиями пробирался я  к  ее
душе сквозь джунгли слов.
   Выражение  ее  лица  наконец  начало  изменяться   с   той   неуловимой
постепенностью,  с  какой  светлеет  на  рассвете  безоблачное   небо.   Я
почувствовал,  что  растрогал  ее,  что  ее  жестокость  тает,   решимость
смягчается, что она колеблется. Она еще не забыла нашу  прежнюю  близость.
Но она не хотела сдаваться.
   - Нет! - воскликнула она вдруг, встрепенувшись.
   Она  положила  руку  мне  на  плечо.   Удивительная,   новая   мягкость
послышалась в ее голосе.
   - Это невозможно, Вилли. Все изменилось теперь, все.  Мы  ошиблись.  Мы
были оба глупыми  подростками,  и  оба  ошиблись.  Теперь  все  изменилось
навсегда. Это так.
   Она повернулась и пошла прочь.
   - Нетти! - закричал я и,  продолжая  умолять,  шел  за  ней  по  узкому
проходу к дверям теплицы. Я преследовал ее, как обвинитель, а она  уходила
от меня, как виноватая, которой стыдно своего поступка.  Так  вспоминается
мне это теперь.
   Больше мне не удалось с ней поговорить.
   И все же я видел, что мои  слова  совершенно  уничтожили  ту  преграду,
которая возникла между нами при встрече в парке. Я то и дело ловил на себе
взгляд ее карих глаз. Они выражали что-то новое  -  будто  удивление,  что
между нами есть какая-то связь, сожаление, сочувствие. И при этом какой-то
вызов.
   Когда мы вернулись, я стал более свободно разговаривать с  ее  отцом  о
национализации железных дорог, сознание, что я могу еще влиять  на  Нетти,
настолько улучшило мое настроение, что я даже шутил с Пус. Поэтому  миссис
Стюарт решила, что дело обстоит гораздо лучше, чем было на самом  деле,  и
сияла от удовольствия.
   Но Нетти оставалась задумчивой и мало говорила.  Она  была  в  каком-то
недоумении, которого я не мог разгадать. Скоро она незаметно покинула  нас
и ушла наверх.


   Я натер ногу и не мог вернуться в Клейтон пешком, но у меня  в  кармане
был один шиллинг и пенни - этого хватило  бы  на  билет  от  Чексхилла  до
Второй Мили, и я решил проехать хоть это расстояние  по  железной  дороге.
Когда  я  собрался  уходить,  Нетти   неожиданно   высказала   необычайную
заботливость обо мне. Я должен идти по  большой  дороге,  утверждала  она:
сейчас слишком темно, чтобы пробираться напрямик к воротам сада.
   Я напомнил, что ночь лунная.
   - Да еще комета в придачу, - добавил старый Стюарт.
   - Нет, - настаивала она, - ты должен идти по большой дороге.
   Я не соглашался.
   Она стояла рядом.
   - Ради моего удовольствия, - умоляюще шепнула  она,  сопровождая  слова
выразительным взглядом, удивившим меня.
   "Какое в этом может быть удовольствие?" - недоумевал я.
   Быть может, я и согласился бы, если бы она не продолжала убеждать меня.
   - Под остролистами подле изгороди темно,  как  в  колодце.  И  еще  эти
борзые...
   - Я не боюсь темноты, - возразил я. - Да и собак тоже.
   - Но это ужасные собаки! А что, если хоть одна отвязана?
   Это был аргумент девочки, которая не понимает, что темнотой и  собаками
можно напугать лишь особ ее пола.  Я  и  сам  без  удовольствия  думал  об
изголодавшихся огромных собаках,  рвущихся  с  цепи,  и  о  том  концерте,
который  они  зададут,  услышав  запоздалые  шаги  у  лесной  опушки,   но
поэтому-то  и  решил  не  уступать.  Подобно  большинству  людей  с  живым
воображением, я легко поддавался  страху  и  искушению  избегать  риска  и
постоянно старался искоренять в себе эти чувства и скрывать их от  других,
и потому отказаться от  кратчайшего  пути,  когда  могло  показаться,  что
причина этому - полдюжины собак, почти наверное привязанных на цепь,  было
невозможно.
   Таким образом, наперекор Нетти я мужественно пустился в путь,  чувствуя
себя храбрецом и радуясь легкой возможности доказать  свою  храбрость,  но
слегка огорченный тем, что Нетти может остаться недовольна.
   Месяц скрылся  за  тонким  облачком,  тропинка  под  буками  была  едва
заметна. Я не был настолько поглощен своими любовными делами, чтобы забыть
одну предосторожность, которую - должен сознаться - я всегда принимал, идя
ночью по этому дикому и уединенному парку. Я вложил большой камень в  один
конец свитого из платка жгута, а другой конец обвязал  вокруг  кисти  свой
руки. Вложив это оружие в карман, я пошел более уверенно.
   Наконец я вышел из чащи остролиста к углу изгороди и вздрогнул - передо
мной был молодой человек во фраке, с сигарой в руке.
   Я шел по дерну, мои шаги были не слышны. Он стоял освещенный  луной,  и
его сигара мерцала, как кроваво-красная звезда, а  я  приближался  к  нему
невидимкой в густой тени, но тогда я этого не понял.
   - Добрый вечер, - крикнул он с шутливым вызовом. - Я пришел первый.
   - А мне-то что до этого? - сказал я, выходя из тени.
   Я неверно истолковал его слова. Между обитателями  господского  дома  и
деревенскими жителями постоянно возникали споры о праве  пользования  этой
тропинкой. Я знал об этом споре, и нечего говорить, на чьей  стороне  были
мои симпатии.
   - Что?! - воскликнул он в изумлении.
   - Вы думаете, я побегу, - сказал я и пошел прямо на него.
   Его фрак, его воображаемый вызов  разбудили  во  мне  всю  накопившуюся
ненависть к людям его класса. Я знал  его.  Это  был  Эдуард  Веррол,  сын
человека, которому принадлежало не только это огромное  поместье  и  более
половины гончарен Роудона, но также акции, угольные копи, поместья, земли,
сдающиеся в аренду, по всему округу Четырех городов.  Молодой  Веррол  был
благородный и способный юноша - так про него  говорили.  Несмотря  на  его
молодость, поговаривали о его кандидатуре в парламент; он хорошо учился  в
университете,  и  его  всячески  пропагандировали   в   нашей   среде.   С
уверенностью и легкостью, как нечто само собой разумеющееся, он получал  и
принимал такие преимущества, за которые я пошел бы даже на пытку, а  между
тем, по моему твердому убеждению, я заслуживал их больше, чем  он.  И  вот
теперь он стоял предо мною, как олицетворение всего,  что  наполняло  меня
злобой. Однажды он остановился в своем автомобиле около нашего дома,  и  я
задрожал от бешенства, заметив почтительное восхищение  в  глазах  матери,
когда она смотрела на него из-за занавески.
   - Это молодой мистер Веррол, - сказала она. - Говорят, он очень умный.
   - Еще бы им не говорить! - ответил я. - Черт бы побрал и его и их.
   Но это все между прочим.
   Он был явно поражен, увидев перед собой мужчину.
   - Это еще кто такой? - спросил он совсем другим тоном.
   Я доставил себе дешевое удовольствие, ответив, как эхо:
   - А это еще кто такой?
   - И что дальше? - спросил он.
   - Я буду ходить по этой тропинке, сколько мне угодно, - заговорил я.  -
Понятно? Это общая тропинка, она  принадлежит  всем  так  же,  как  прежде
принадлежала и эта земля. Землю вы украли - вы и вам подобные, - теперь вы
хотите отнять у нас право ходить по ней. Скоро  вы  потребуете,  чтобы  мы
вообще убирались с лица земли. Я вам уступать не намерен. Понятно?
   Я был ниже его ростом и, вероятно, года на два моложе, но моя рука  уже
сжимала самодельный кистень в кармане, и я бы с радостью подрался  с  ним.
Он отступил на шаг, когда я к нему приблизился.
   - Вы, наверно, социалист? - сказал он настороженно, но спокойно и  чуть
насмешливо.
   - Один из многих.
   - Мы все теперь социалисты, - заметил он философски, - и я не  имею  ни
малейшего намерения оспаривать ваше право идти по тропинке.
   - Попробовали бы вы! - сказал я.
   - Ни малейшего, - повторил он.
   - То-то.
   Он вновь сунул сигару в рот; наступила короткая пауза.
   - Вы идете к поезду? - спросил он.
   Не ответить было бы нелепо.
   - Да, - отрезал я.
   Он заметил, что в такой вечер приятно прогуляться.
   Я колебался еще с минуту, но он стоял в стороне, дорога была  свободна;
мне, по-видимому, ничего не оставалось, как пойти дальше.
   - Доброй ночи, - сказал он, когда я двинулся.
   Я глухо буркнул то же самое.
   Идя пустынной тропинкой, я чувствовал  себя,  точно  бомба,  начиненная
проклятиями и готовая взорваться. Из нашего столкновения  он,  несомненно,
вышел победителем.


   Затем последовало необычайно ярко сохранившееся в моей памяти  странное
сплетение двух совершенно различных событий.
   Когда я шел по последнему открытому лугу, перед Чексхиллской  станцией,
то заметил, что у меня две тени.
   Это  поразило  меня  и  прервало  мои  мысли.  Помню,   как   я   вдруг
заинтересовался этим явлением. Я резко обернулся и стоял, глядя на месяц и
большую белую комету, внезапно вынырнувшую из облаков.
   Комета стояла от  луны  градусов  на  двадцать.  Как  красив  был  этот
зеленовато-белый призрак, паривший в темно-синей глубине! Комета  казалась