смелые  надежды  на  скорое
торжество наших взглядов, но чаще мы пылко негодовали на злость и глупость
человеческую, которые мешают таким простым и быстрым способом восстановить
в мире истинный порядок.  Потом  нас  охватывал  гнев,  и  мы  принимались
мечтать о баррикадах и о необходимости насильственных мер.
   В  ту  ночь,  о  которой  я  рассказываю,  я  был  страшно  зол,  я  та
единственная из  голов  гидры  капитализма,  которую  я  представлял  себе
достаточно ясно, улыбалась точь-в-точь так, как  улыбался  старый  Роудон,
когда отказывал мне в прибавке к жалким двадцати шиллингам в неделю.
   Я жаждал хоть как-нибудь отомстить ему, чтобы спасти свое самоуважение,
и чувствовал, что, если бы смог убить гидру, я приволок бы ее труп к ногам
Нетти и сразу покончил бы также и с этой бедой. "Ну, Нетти, что ты  теперь
обо мне думаешь?" - спросил бы я.
   Вот  приблизительно  что  я  тогда  чувствовал,  и   вы   можете   себе
представить, как я жестикулировал и разглагольствовал перед Парлодом в  ту
ночь. Вообразите наши две маленькие,  жалкие  черные  фигурки  среди  этой
безнадежной ночи пламенеющего индустриализма и мой слабый голос, с пафосом
выкрикивающий, протестующий, обличающий...
   Наивными и глупыми покажутся вам понятия  моей  юности,  в  особенности
если вы принадлежите к поколению, родившемуся после Перемены.  Теперь  все
думают ясно и логично, все рассуждают свободно и принимают лишь  очевидные
и несомненные истины, поэтому вы не допускаете возможности иного мышления.
Позвольте мне рассказать вам, каким образом  вы  можете  привести  себя  в
состояние, до известной степени сходное с нашим тогдашним.  Во-первых,  вы
должны расстроить свое здоровье неумеренной едой  и  пьянством,  забросить
всякие физические упражнения; должны  придумать  себе  побольше  несносных
забот, беспокойств и неудобств; должны, кроме того, в течение четырех  или
пяти дней работать  по  многу  часов  ежедневно  над  каким-нибудь  делом,
слишком мелким, чтобы оно могло быть интересным, и слишком сложным,  чтобы
делать его механически, и к тому же совершенно для вас безразличным. После
всего этого отправляйтесь прямо с работы в непроветренную, душную  комнату
и принимайтесь думать о какой-нибудь сложной  проблеме.  Весьма  скоро  вы
почувствуете, что стали нервны, раздражительны,  нетерпеливы;  вы  начнете
хвататься за первые попавшиеся доводы  и  наудачу  делать  выводы  или  их
опровергать. Попробуйте в таком состоянии сесть за  шахматы  -  вы  будете
играть  плохо  и  раздражаться.  Попытайтесь  заняться   чем-нибудь,   что
потребует ясной головы и хладнокровия, - и у вас ничего не выйдет.
   Между  тем  до  Перемены  весь  мир  находился  в   таком   нездоровом,
лихорадочном состоянии,  был  раздражителен,  переутомлен  и  мучился  над
сложными, неразрешимыми проблемами, задыхаясь в духоте и разлагаясь. Самый
воздух, казалось, был отравлен. Здравого  и  объективного  мышления  в  то
время на свете вообще не существовало. Не было  ничего,  кроме  полуистин,
поспешных, опрометчивых выводов, галлюцинаций, пылких чувств. Ничего...
   Я знаю, что это покажется вам невероятным, знаю, что среди молодежи уже
начинают сомневаться в значительности Перемены, которой подвергся мир;  но
прочтите  газеты  того  времени.   Каждая   эпоха   смягчается   в   нашем
представлении и несколько облагораживается по  мере  того,  как  уходит  в
прошлое. Люди, подобные  мне,  знающие  то  время,  должны  своим  точным,
беспристрастным рассказом лишить ее этого ореола.


   Всегда в наших беседах с Парлодом говорил главным образом я.
   Мне думается,  что  теперь  я  смотрю  на  себя  в  прошлом  совершенно
беспристрастно: все так изменилось с  тех  пор,  и  я  действительно  стал
совсем другим человеком, не имеющим,  в  сущности,  ничего  общего  с  тем
хвастливым, сумасбродным юношей,  о  котором  рассказываю.  Я  нахожу  его
вульгарным, напыщенным, эгоистичным,  неискренним,  и  он  мне  совсем  не
нравится; сохранилась  разве  что  подсознательная  симпатия  -  следствие
нашего с ним внутреннего родства. Я сам был этим  юношей,  и  потому  могу
понять и правильно объяснить мотивы его поступков,  лишая  его  тем  самым
сочувствия почти всех читателей, - но зачем мне оправдывать  или  защищать
его слабости?
   Итак, обычно говорил я, и меня безмерно изумило бы, если  б  кто-нибудь
сказал, что в наших спорах не  я  был  умнейшим.  Парлод  был  молчалив  и
сдержан, я же обладал даром многословия, столь необходимым молодым людям и
демократам. Втайне я считал Парлода несколько туповатым; мне казалось, что
он молчанием старается придать  себе  значительность,  старается  казаться
более "ученым". Я не замечал, что в то время, как мои руки  годились  лишь
для жестикуляции и для того, чтобы держать перо, руки Парлода умели делать
всевозможные вещи, и мне не  приходило  в  голову,  что  деятельность  его
пальцев как-то связана и с его мозгом. Не замечал  я  также  и  того,  что
беспрерывно хвастался своим умением  стенографировать,  своими  писаниями,
своей незаменимостью для  предприятия  Роудона,  в  то  время  как  Парлод
никогда не выставлял напоказ своих конических сечений  и  вычислений,  над
которыми он "потел" на лекциях. Теперь Парлод знаменит,  он  стал  великим
человеком в великое время, его  исследования  о  пересекающихся  радиациях
невероятно расширили умственный  горизонт  человечества;  я  же  в  лучшем
случае только дровосек в  умственном  лесу,  водонос  живой  воды,  и  мне
остается лишь улыбаться, да и сам он улыбается при воспоминании о том, как
покровительственно я говорил с ним, как болтал  и  важничал  перед  ним  в
мрачные дни нашей юности.
   В ту ночь меня несло еще безудержней, чем обычно. Роудон был,  конечно,
осью, вокруг которой вращались мои речи, Роудон и  ему  подобные  хозяева,
несправедливость "наемного рабства" и тот промышленный  тупик,  в  который
уперлась, по-видимому, наша жизнь. Но все это время я то и дело  вспоминал
о другом: Нетти не выходила у меня из головы  и  точно  смотрела  на  меня
загадочным   взглядом.   Моя   возвышенная   далекая   любовь    придавала
байронический оттенок многим  бессмыслицам,  которые  я  изрекал,  пытаясь
удивить Парлода, и я ею бравировал.
   Не хочу утомлять вас слишком  подробным  изложением  речей  неразумного
юноши, отчаявшегося и несчастного, которого его собственный голос утешал в
горестях и жгучих унижениях. Не могу теперь вспомнить, что именно  говорил
я тогда и что - в других наших беседах. Не  помню,  например,  раньше  ли,
позже  ли,  или  именно  тогда  я,  как  бы  невзначай,  намекнул  на  мое
пристрастие к наркотикам.
   - Ты не должен  этого  делать,  -  сказал  внезапно  Парлод.  -  Нельзя
отравлять свой мозг.
   Мой мозг и мое красноречие должны  были  сыграть  немаловажную  роль  в
грядущей революции.
   Но одно место  из  разговора,  который  я  описываю,  я  помню  твердо:
несмотря ни на что, я  втайне  решил  не  уходить  от  Роудона.  Я  просто
чувствовал потребность обругать его перед Парлодом. Но в разговоре  я  так
увлекся, что отступать было невозможно,  и  я  вернулся  домой  с  твердым
намерением держаться со своим нанимателем решительно, если не вызывающе.
   - Не могу больше выносить Роудона, - хвастливо сказал я Парлоду.
   - Скоро наступит трудное время, - ответил Парлод.
   - Да, зимой.
   - Нет, раньше. У  американцев  перепроизводство,  они  снизят  цены.  В
сталелитейной промышленности будет туго.
   - Меня это не коснется. Гончарная стоит твердо.
   - А затруднения с бурой? Нет. Я слышал...
   - Что ты слышал?
   - Это служебная тайна. Но не секрет, что в гончарном  деле  тоже  будут
затруднения.   Уже   идут   займы   и   спекуляции.   Предприниматели   не
ограничиваются, как прежде, одним делом. Это я могу тебе сказать.  И  двух
месяцев не пройдет, как начнется "игра".
   Парлод произнес  эту  необычайно  длинную  для  него  речь  чрезвычайно
рассудительно и веско.
   "Игрой" на нашем местном жаргоне называлось такое положение, когда  нет
ни денег, ни работы, когда предприятия  стоят  и  голодные,  мрачные  люди
слоняются без  дела.  Такие  антракты  считались  в  то  время  неизбежным
следствием промышленного развития.
   - Лучше держись за Роудона, - посоветовал Парлод.
   - Вот еще! - сказал я, разыгрывая благородное негодование.
   - Будет тревожное время, - сказал Парлод.
   - Что ж из этого? - возразил я. - Пусть, и чем  тревожнее,  тем  лучше.
Рано  или  поздно  этой  системе  придет  конец.  Капиталисты  со   своими
спекуляциями и трестами только ухудшают и ухудшают положение. Зачем я буду
сидеть у Роудона, поджавши хвост, как  побитая  собака,  когда  по  улицам
шествует голод? Голод - великий революционер. Когда он приходит, мы должны
подняться и приветствовать его. Во всяком случае, я намерен так сделать.
   - Все это прекрасно... - начал Парлод.
   - С меня хватит, - перебил я его. - Я хочу наконец схватиться со  всеми
этими Роудонами. Если я буду голоден и зол, я, быть может, сумею уговорить
голодных...
   - У тебя есть мать, -  как  всегда,  медленно  и  убедительно  произнес
Парлод.
   Это и в самом деле было затруднение.
   Но я перескочил через него посредством красивого,  витиеватого  оборота
речи.
   - Почему человек должен жертвовать будущностью человечества - или  хотя
бы своей собственной будущностью - только из-за того, что его мать  лишена
всякого воображения?


   Было уже поздно, когда я расстался с Парлодом и вернулся домой.
   Наш  дом  стоял  на  маленькой,  но  весьма  почтенной  площади,  подле
приходской  церкви  Клейтона.  Мистер   Геббитас,   помощник   приходского
священника, занимал нижний  этаж,  а  во  втором  жила  старая  дева  мисс
Холройд, рисовавшая цветы на фарфоре и  содержавшая  свою  слепую  сестру,
которая жила тут же, в соседней комнате; мы с матерью  жили  в  подвальном
этаже, а спали на самом  верху,  под  крышей.  Фасад  дома  скрывался  под
виргинским плющом, который разросся, несмотря на  душный,  пыльный  воздух
Клейтона, и густыми ветвями свешивался с крыши деревянного портика.
   Поднимаясь на крыльцо, я видел, как мистер  Геббитас  при  свете  свечи
печатает свои фотографические снимки. Это было  главным  наслаждением  его
скромной жизни - странствовать в  обществе  своего  курьезного  маленького
фотографического аппарата для моментальных снимков; он  приносил  с  собой
обыкновенно множество негативов с очень  плохим  и  туманным  изображением
красивых и интересных мест. Фотографическое общество проявляло их  ему  по
сходной цене, и затем  он  круглый  год  проводил  все  свободные  вечера,
печатая с них фотографии, чтобы навязывать их потом  своим  ни  в  чем  не
повинным друзьям и знакомым.  В  клейтонской  национальной  школе  висела,
например,  большая  рама,  наполненная  его  произведениями,  с  надписью,
сделанной  староанглийским  алфавитом:  "Виды  Италии,  снятые  во   время
путешествия  преподобного  Е.Б.Геббитаса".  Ради  этого  он,  по-видимому,
только  и  жил  и  путешествовал.  Это  было  его  единственной  настоящей
радостью. При свете заслоненной свечи я мог видеть его острый  носик,  его
бесцветные глазки за стеклами очков, его сжатый от напряжения рот...
   - Продажный лжец, - пробормотал я, ибо разве Геббитас не был частью той
разбойничьей системы, которая осуждала нас с Парлодом на наемное  рабство,
хотя частью, конечно, не очень большой.
   - Продажный лжец, - повторил я, стоя в темноте, куда не  проникал  даже
слабый отсвет этой обретенной в странствиях культуры...
   Мать открыла мне дверь.
   Она молча посмотрела на меня, догадываясь, что со мной творится  что-то
неладное, и зная также, что расспрашивать меня бесполезно.
   - Доброй ночи, мама, - сказал я, грубовато поцеловал ее, зажег свечу и,
не оборачиваясь, стал подниматься по лестнице в свою комнату...
   - Я оставила тебе поужинать, милый.
   - Я не буду ужинать...
   - Но, мой мальчик...
   - Доброй ночи, - повторил я и ушел, захлопнув у нее  перед  носом  свою
дверь; свечку я тотчас же задул, бросился на постель  и  долго  лежал,  не
раздеваясь.
   Иногда эта молчаливая мольба матери очень меня раздражала. Так было и в
эту ночь. Я  чувствовал,  что  должен  бороться  против  нее,  что  нельзя
уступать ее мольбам, но все это было мне больно  и  нестерпимо  мешало  ей
противиться.  Мне  было  ясно,  что  я  должен  сам  для  себя   продумать
религиозные и социальные проблемы, сам решать, как вести себя и  насколько
разумны или неразумны мои поступки; я знал, что ее  наивная  вера  мне  не
поможет, но она никогда этого не понимала. Ее религия была  общепризнанной
и незыблемой, ее единственным социальным принципом было слепое  подчинение
установленному порядку - законам, докторам, священникам, юристам, хозяевам
и другим уважаемым людям,  стоявшим  выше  нас.  Для  нее  верить  значило
бояться. Хотя я изредка все же ходил с ней в церковь, она по тысяче мелких
признаков замечала, что я удаляюсь от всего, что управляет  ее  жизнью,  и
ухожу во что-то страшное, неведомое. Из моих слов она догадывалась о  том,
что я так неискусно скрывал. Она догадывалась о моем социализме и  о  моем
возмущении против существующего порядка,  догадывалась  о  том  бессильном
гневе, который наполнял меня ненавистью  против  всего,  что  она  считала
священным. И все же она пыталась защитить не столько своих любезных богов,
сколько меня самого! Казалось, ей постоянно хочется сказать  мне:  "Милый,
знаю, что трудно, но бунтовать еще труднее. Не восставай, дорогой мой!  Не
делай ничего, что может оскорбить бога. Я уверена, что  он  поразит  тебя,
если ты его оскорбишь, непременно поразит".
   Как многие женщины того времени, она была  запугана  жестокостью  своей
религии и потому совершенно покорилась ей.  Тогдашний  общественный  строй
сделал ее рабой самых жалких условностей. Он согнул ее, состарил, чуть  ли
не лишил зрения в пятьдесят пять лет; глядя на меня  сквозь  свои  дешевые
очки, она видела меня лишь в тумане; он приучил ее  вечно  тревожиться,  и
что он сделал с ее руками - бедными,  милыми  руками!  Во  всем  свете  не
найдете вы теперь женщины с руками, так исколотыми иглой,  обезображенными
работой, такими заскорузлыми, загрубелыми. Одно, во всяком случае, я  могу
сказать твердо: я ненавидел весь мир и жаждал изменить его и  нашу  участь
не только ради себя, но и ради нее.
   И все-таки в ту ночь я грубо оттолкнул ее.  Я  отвечал  ей  отрывочными
фразами, оставил  ее,  озабоченную  и  огорченную,  стоять  в  коридоре  и
захлопнул перед ней дверь.
   Долго лежал я, возмущаясь несправедливостью и  жестокостью,  презрением
ко мне Роудона, холодным письмом  Нетти,  своей  собственной  слабостью  и
незначительностью, всем тем, что я считал невыносимым и не мог изменить. В
моем бедном утомленном мозгу безостановочно  вертелись  все  мои  горести:
Нетти, Роудон, мать, Геббитас... Нетти...
   И вдруг - безразличие. Часы где-то пробили  полночь.  Я  был  молод,  и
такие резкие переходы у меня бывали. Помню  хорошо,  что  я  вдруг  встал,
быстро разделся в темноте и заснул, едва коснувшись головой подушки.
   Но как спала моя мать в эту ночь, я не знаю.
   Как ни странно, но я не обвиняю себя за такое обращение с матерью, хотя
за высокомерие с Парлодом очень  себя  упрекаю.  Мне  жаль,  что  накануне
Перемены я вел себя таким образом по отношению к матери,  и  этот  шрам  в
моем воспоминании о ней будет ныть до конца моих дней, но в  тех  условиях
ничего иного нельзя было и ожидать. В  то  темное,  смутное  время  нужда,
работа, страсти рано захватывали людей, не оставляя их развивающемуся  уму
времени для свободного, ясного  мышления;  они  погружались  в  исполнение
какой-нибудь узкой,  отдельной,  но  неотложной  обязанности,  требовавшей
непрерывных и напряженных усилий, и их умственный рост  приостанавливался.
Они черствели и застывали на своей узкой стезе.  Немногие  женщины  старше
двадцати пяти лет и немногие мужчины старше  тридцати  одного  -  тридцати
двух  лет  были  еще  способны  к  восприятию  новых  идей.   Недовольство
существующим порядком считалось безнравственным и, уж  во  всяком  случае,
неприятным свойством, и  только  одно  противостояло  всеобщей  склонности
человеческих установлений костенеть, ржаветь и работать спустя рукава, все
хуже и хуже, неизбежно скатываясь к катастрофе, - это был протест молодежи
- зеленой, беспощадной молодежи. Мыслящим людям того времени казалось, что
жестокий закон нашего существования допускает лишь  две  возможности:  или
молодежь должна покориться старшим и задохнуться, или, не обращая  на  них
внимания, не повинуясь им, оттолкнув их в сторону, совершить  свой  робкий
шаг по пути прогресса, пока она сама, в свою очередь, не окостенеет и тоже
не превратится в препятствие прогрессу.
   Мое поведение в ту ночь, то, что я грубо отстранил мать, не ответил  ей
и погрузился в свои собственные молчаливые размышления, кажется мне теперь
своего рода символом трудных отношений между родителями и детьми  накануне
Перемены. Другого пути не было; эта вечно возрождающаяся трагедия казалась
неотъемлемой частью самого прогресса. Мы  не  понимали  в  то  время,  что
умственная зрелость не исключает гибкости ума,  что  дети  могут  почитать
своих  родителей  и  тем  не  менее   думать   самостоятельно.   Мы   были
раздражительны  и  запальчивы,  потому  что  задыхались   в   темноте,   в
отравленном, испорченном воздухе. Живой, непредубежденный ум, свойственный
сейчас всем людям, решительность,  соединенная  с  осмотрительностью,  дух
критики и разумная  предприимчивость,  которые  распространены  теперь  по
всему миру, были неизвестны тогда  и  несовместимы  с  затхлой  атмосферой
старого мира.


   Так заканчивалась первая тетрадь. Я отложил ее и стал искать другую.
   - Ну что? - опросил человек, который писал.
   - Это вымысел?
   - Это история моей жизни.
   - Но вы... Среди этой красоты... Ведь вы не  тот,  выросший  в  горе  и
нищете молодой человек, о котором я прочел?
   Он улыбнулся.
   - После того произошла Перемена, - оказал он. - Разве я не ясно дал это
понять?
   Я хотел задать еще вопрос, но тут увидел  вторую  тетрадь  и  сразу  же
раскрыл ее.



2. НЕТТИ

   Не могу припомнить (так продолжался рассказ),  сколько  времени  прошло
между тем вечером, когда Парлод впервые показал мне комету, - я,  кажется,
тогда только притворился, что вижу ее, - и воскресеньем, которое я  провел
в Чексхилле.
   За это время я успел объявить Роудону о своем уходе, действительно уйти
от него и заняться усердными, но безрезультатными поисками другого  места;
успел передумать и наговорить много грубостей матери и Парлоду и  пережить
много тяжелого. Вероятно, я  вел  пылкую  переписку  с  Нетти,  но  бурные
подробности ее уже стерлись в моей памяти. Помню  только,  что  я  написал
великолепное прощальное письмо, отвергая ее  навеки,  и  получил  в  ответ
короткую сухую записку, где говорилось, что если все и кончено между нами,
то это еще не дает мне права писать к ней в таком тоне. Я как будто на это
ответил что-то, как мне тогда казалось, язвительное, и на  этом  переписка
прервалась. Должно быть, прошло не менее трех-четырех недель,  потому  что
вначале комета была едва заметным пятнышком на небе и разглядеть ее  можно
было только в бинокль или подзорную трубу, а теперь она  стала  большой  и
белой, светила ярче Юпитера и отбрасывала собственные тени. Она  очутилась
в центре всеобщего внимания, все говорили о ней  и,  как  только  заходило
солнце, отыскивали в небе  ее  все  растущее  великолепие.  В  газетах,  в
мюзик-холлах, на щитах и досках для объявлений - везде упоминалось о ней.
   Да, комета уже царила над всем, когда я  отправился  к  Нетти  выяснять
отношения. Парлод истратил два скопленных им фунта на покупку собственного
спектроскопа и мог  теперь  каждую  ночь  сам  наблюдать  эту  за