ее
прелестное лицо и белую шею. Я ясно видел выражение ужаса и отчаяния на ее
лице при моем приближении; она стояла, точно что-то схватило ее за  сердце
и держало на месте как цель для моих выстрелов.
   "Бум!" - раздался выстрел орудий броненосца, точно команда.
   "Бэнг!" - вылетела пуля, посланная  моей  рукой.  А  ведь  я  не  хотел
убивать ее. Клянусь, в эту минуту я не хотел убивать ее.
   "Бэнг!" - Я опять выстрелил, продолжая идти, и оба  раза,  по-видимому,
не попал.
   Она сделала шаг мне навстречу, продолжая пристально смотреть  на  меня,
но тут кто-то подбежал, и рядом с нею я увидел Веррола.
   Потом неизвестно откуда  появился  тяжеловесный,  жирный  иностранец  в
купальном халате, с капюшоном и отгородил их от  меня.  Он  показался  мне
какой-то нелепой помехой. Лицо его выражало удивление и ужас.  Он  кинулся
мне наперерез  с  протянутыми  руками,  словно  пытался  удержать  бегущую
лошадь. Он выкрикивал какую-то чепуху - хотел,  кажется,  уговорить  меня,
как будто уговоры могли что-нибудь изменить.
   - Не вас, болван вы этакий! - крикнул я хрипло. - Не вас!
   Но он все-таки заслонял Нетти.
   Колоссальным усилием воли я удержался от порыва прострелить его  жирное
тело. Я помнил, что убивать  его  не  должен.  На  мгновение  я  застыл  в
нерешительности, затем быстро бросился влево и обежал его протянутую руку,
но увидел перед собой двух других, нерешительно преграждавших мне  дорогу.
Я выпустил третью пулю в воздух, прямо над их головами, и побежал на  них;
они разбежались в разные стороны; я остановился и увидел в двух  шагах  от
себя бежавшего сбоку  молодого  человека  с  лисьей  физиономией,  видимо,
намеревавшегося  схватить  меня.  Видя,  что  я   остановился   с   весьма
решительным видом, он сделал шаг назад, втянул голову  в  плечи  и  поднял
руку для самообороны. Путь  был  свободен,  и  впереди  я  увидел  бегущих
Веррола и Нетти; он держал ее за руку, чтобы помочь ей.
   "Как бы не так!" - сказал я.
   Я неудачно выстрелил в четвертый раз  и  тут  в  бешенстве  от  промаха
бросился за ними, чтобы догнать и застрелить их в упор.
   -  Этих  еще  не  хватало!  -  крикнул  я,  отмахиваясь  от  непрошеных
защитников...
   - Один ярд, - задыхаясь от быстрого бега, говорил я вслух. - Один  ярд,
и только тогда стрелять, не раньше.
   Кто-то гнался за мной, может быть, несколько человек - не знаю, мы вмиг
оставили их позади.
   Мы бежали. Некоторое время я был  весь  поглощен  однообразном  бега  и
погони. Песок превратился в вихрь  зеленого  лунного  света,  воздух  -  в
рокотание грома. Вокруг нас струился блестящий зеленый туман... Но не  все
ли нам равно? Мы бежали. Догоняю я или отстаю? Весь  вопрос  в  этом.  Они
проскочили сквозь дыру вдруг вынырнувшей перед нами разрушенной ограды, на
миг мелькнули передо мной и повернули вправо. Я  заметил,  что  мы  бежали
теперь по дороге. Но этот зеленый туман! Казалось, мы  прорывались  сквозь
его толщу. Они исчезали в нем, но я сделал бросок и приблизился к  ним  на
дюжину футов, если не более.
   Она пошатнулась. Он крепче вцепился в ее руку и потащил  вперед.  Потом
они бросились влево. Теперь мы бежали уже по траве. Под ногами было мягко.
Я споткнулся и упал в канаву, почему-то полную дыма, выскочил из  нее,  но
они  уже  ушли  в  вихрящийся  туман  и  смутно   виднелись   вдали,   как
привидения...
   Я все бежал.
   Вперед! Вперед! Я стонал от напряжения. Опять  споткнулся  и  выругался
про себя. Где-то сзади во мраке рвались пушечные снаряды.
   Они скрылись! Все скрывалось, но я бежал.  Потом  еще  раз  споткнулся.
Ноги мои путались в чем-то, что-то мешало мне двигаться; высокая трава или
вереск, я не мог разглядеть, - всюду только дым, клубившийся у моих колен.
Что-то кружилось и звенело в моем мозгу - тщетная попытка удержать  темную
зеленую завесу, которая все падала, складка  за  складкой,  все  падала  и
падала. Вокруг сгущалась тьма.
   Я  сделал  последнее,  отчаянное  усилие,  поднял  револьвер,  выпустил
наудачу свой предпоследний заряд и упал, уткнувшись  головой  в  землю.  И
вдруг зеленая завеса стала черной, а земля, и я, и  все  вокруг  перестало
существовать.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗЕЛЕНЫЙ ГАЗ


1. ПЕРЕМЕНА

   Казалось, будто я пробудился после освежающего она. Я очнулся не сразу,
а только раскрыл глаза и спокойно  продолжал  лежать,  рассматривая  целую
полосу необыкновенно ярких красных маков, пламеневших  на  фоне  пылающего
неба. Вставала ослепительная утренняя заря, и целый архипелаг  окаймленных
золотом пурпурных островов плыл по золотисто-зеленому морю. Сами  маки,  с
их бутонами на  стеблях,  напоминавших  лебединые  шеи,  с  их  расписными
венчиками и прозрачными поднятыми вверх мясистыми околоплодниками, как  бы
сияли и казались тоже сотканными из света, только более плотного.
   Я спокойно, без удивления  любовался  несколько  минут  этой  картиной,
потом заметил мелькавшие среди маков щетинистые золотисто-зеленые  колосья
зреющего ячменя.
   Смутный вопрос о том, где я нахожусь, появился в моем сознании и тут же
исчез. Вокруг было тихо.
   Вокруг было тихо, как в могиле.
   Я  чувствовал  себя  очень  легко  и  наслаждался   полным   физическим
блаженством. Я заметил, что лежу на боку, на помятой  траве,  среди  поля,
засеянного выколосившимся ячменем, но заросшего сорняками, и что  все  это
каким-то необъяснимым образом насыщено светом и красотой.  Я  приподнялся,
сел и долго любовался нежным маленьким вьюнком, обвившимся вокруг  стеблей
ячменя, и курослепом, стлавшимся по земле.
   Снова выплыл вопрос: что это за место и как я здесь уснул?
   Но я не мог ничего припомнить.
   Меня смущало, что мое тело было как бы  не  моим.  Каким-то  непонятным
образом все казалось мне чуждым: и мое тело, и ячмень, и прекрасные  маки,
и медленно, все шире разливающийся блеск зари там, позади меня, - все  это
было мне незнакомо. Я чувствовал себя так, как будто я был  частицею  ярко
раскрашенного окна и заря  пробивалась  сквозь  меня.  Я  чувствовал  себя
частью прелестной картины, полной света и радости.
   Легкий ветерок прошелестел, наклоняя колосья  ячменя  и  навевая  новые
вопросы.
   Кто я? С этого следовало начать.
   Я вытянул  левую  руку,  грубую  руку,  с  обшмыганным  рукавом,  но  я
воспринимал  ее  словно  не  настоящую,  а  написанную   Боттичелли   руку
какого-нибудь нищего. Я несколько минут внимательно  смотрел  на  красивую
перламутровую запонку манжеты.
   Мне припомнился Вилли Ледфорд,  которому  принадлежала  эта  рука,  как
будто этот Вилли был вовсе не я.
   Кончено! Мое прошлое - в общих туманных чертах  -  стало  воскресать  в
памяти яркими неуловимыми обрывками, словно  предметы,  рассматриваемые  в
микроскоп. Мне вспомнились Клейтон и Суотингли: узкие темные улицы, как на
гравюрах Дюрера, миниатюрные и привлекательные своими мрачными,  красками,
- по ним я шел к  своей  судьбе.  Я  сидел,  сложив  руки  на  коленях,  и
припоминал мое странное бешенство, завершившееся  бессильным  выстрелом  в
сгущавшийся мрак конца.  Воспоминание  об  этом  выстреле  заставило  меня
содрогнуться.
   Это было так  нелепо,  что  я  невольно  улыбнулся  со  снисходительным
сожалением.
   Бедное, ничтожное, злое и несчастное существо! Бедный, ничтожный,  злой
и несчастный мир!
   Я вздохнул от жалости не только к себе, но и ко  всем  пылким  сердцам,
истерзавшимся умам, к людям, полным надежд и боли, обретшим наконец  покой
под удушливой мглой кометы. С тем старым миром покончено, он не существует
более. Они все были так слабы и несчастны,  а  я  теперь  чувствовал  себя
таким сильным и бодрым. Я был вполне  уверен,  что  умер;  ни  одно  живое
существо не могло бы обладать  такой  совершенной  уверенностью  в  добре,
таким всеобъемлющим чувством душевного покоя.
   Кончена для меня та лихорадка, которая называется жизнью. Я умер, и это
хорошо, но... поле?
   Я почувствовал какое-то противоречие.
   Значит, это райская нива, засеянная ячменем?  Мирная  и  тихая  райская
нива ячменя с неувядающими маками, семена которых даруют мир.


   Конечно, странно было обнаружить ячменные поля в раю, но это, вероятно,
еще не самое удивительное, что мне предстоит увидеть.
   Какая тишина! Какой покой!  Непостижимый  покой!  Он  настал  для  меня
наконец. Как все тихо; ни одна птица не поет. Должно быть, я один в  целом
мире. Не слышно птиц, замолкли и все другие звуки жизни: мычание стад, лай
собак...
   Что-то похожее на страх закралось мне в душу. Все вокруг прекрасно,  но
я одинок! Я встал и ощутил горячий привет  восходящего  солнца,  казалось,
стремившегося  навстречу  мне  с  радостными  объятиями  поверх   колосьев
ячменя...
   Ослепленный его лучами, я сделал  шаг.  Нога  моя  ударилась  о  что-то
твердое, я нагнулся и увидел мой револьвер, синевато-черный,  как  мертвая
змея.
   На мгновение это меня озадачило.
   Но  я   тотчас   совершенно   забыл   о   нем.   Меня   захватила   эта
сверхъестественная тишина. Восходит солнце, и ни одна птица не поет.
   Как прекрасен был мир!  Прекрасен,  но  безмолвен!  По  ячменному  полю
направился я к старым  кустам  крушины  и  терновника,  окаймлявшим  поле.
Проходя, я заметил среди стеблей мертвую, как мне показалось,  землеройку,
а затем неподвижно лежавшую  жабу.  Удивляясь  тому,  что  жаба  при  моем
приближении не отпрыгнула в сторону, я остановился и взял ее в руки.  Тело
ее было мягкое, живое, но она не сопротивлялась; глаза заволокла пелена, и
она не двигалась в моей руке.
   Долго стоял я, держа это маленькое безжизненное существо в своей  руке.
Затем очень осторожно наклонился и положил ее на землю. Я весь  дрожал  от
какого-то ощущения, не поддающегося описанию. Теперь  я  стал  внимательно
разглядывать землю между стеблями ячменя и всюду  замечал  жучков,  мух  и
других маленьких существ,  но  все  они  не  двигались,  а  лежали  в  том
положении, в каком упали, когда их обдало газом; они казались не живыми, а
нарисованными. Некоторые из них мне были совсем неизвестны. Вообще я очень
плохо знал природу.
   - Господи! - воскликнул я. - Неужели же только я один?
   Я шагнул дальше, и что-то резко пискнуло. Я поглядел  по  сторонам,  но
ничего не увидел, а  только  заметил  легкое  движение  между  стеблями  и
услышал удаляющийся шорох крыльев какого-то невидимого существа. При  этом
я снова взглянул на  жабу  -  она  уже  смотрела  и  двигалась.  И  вскоре
нетвердыми и неуверенными движениями она расправила лапки и поползла прочь
от меня.
   Меня охватило удивление, эта кроткая сестра испуга.  Впереди  я  увидал
коричнево-красную бабочку, сидевшую на васильке. Вначале я подумал, что ее
шевелит ветер, но затем заметил, - крылышки ее трепещут. Пока я смотрел на
нее, она ожила, расправила крылья и вспорхнула с цветка.
   Я следил за ее извилистым полетом, пока она не  исчезла.  И  так  жизнь
возвращалась  ко  всем  существам  вокруг  меня,  возвращалась   медленно,
напряженно -  все  начинало  пробуждаться,  расправлять  крылья  и  члены,
щебетать и шевелиться.
   Я шел медленно и осторожно,  боясь  наступить  на  какое-либо  из  этих
оглушенных,  с  трудом  пробуждающихся  к  жизни  существ.  Изгородь  поля
зачаровала меня. Она текла и переплеталась, как великолепная  музыка:  тут
было много  волчьих  бобов,  жимолости,  пузырника  и  мохнатого  горошка;
подмаренник, хмель и дикий ломонос обвивали ее  я  свешивались  с  ветвей;
вдоль канавы ромашки высовывали свои детские личики то рядами,  то  целыми
букетами. В жизни я не видел такой симфонии цветов, ветвей  и  листьев.  И
вдруг в глубине изгороди я услышал щебетание и шорох крыльев пробудившихся
птиц.
   Ничто не умерло, но все изменилось, все стало прекрасным. Я долго стоял
и ясными, счастливыми глазами смотрел на сложную  красоту,  расстилавшуюся
передо мной, удивляясь, как богат земной мир...
   Жаворонок нарушил  тишину  переливчатой  трелью;  один,  потом  другой;
невидимые в воздухе, они ткали из этой синей тишины золотой покров.
   Земля точно создавалась вновь - только повторяя  такие  слова,  могу  я
надеяться дать хоть какое-нибудь  понятие  о  необычайной  свежести  этого
зарождающегося дня. Я был так захвачен изумительными  проявлениями  жизни,
так отрешился от своего прошлого,  полного  зависти,  ревности,  страстей,
жгучей тоски и нетерпения, точно я был первым человеком в этом новом мире.
Я мог бы необычайно подробно рассказать, как у меня на глазах раскрывались
цветы,  рассказать  об  усиках  вьющихся  растений  и  былинках  трав,   о
лазоревке, которую я бережно поднял с земли, - прежде я никогда не замечал
нежности ее оперения, - о том, как она раскрыла свои большие черные глаза,
посмотрела на меня, бесстрашно  усевшись  на  моем  пальце,  не  торопясь,
распустила крылья и улетела; я мог бы  рассказать  о  массе  головастиков,
кишевших в канаве;  они,  как  и  все  существа,  живущие  под  водой,  не
изменились под влиянием перемены. Так я провел первые  незабвенные  минуты
после пробуждения,  совершенно  забыв  в  восторженном  созерцании  каждой
мелочи все великое чудо, происшедшее с нами.
   Между живой изгородью и ячменным полем вилась тропинка, и я,  довольный
и счастливый, неторопливо пошел по ней,  любуясь  окружающим,  делая  шаг,
останавливаясь и делая еще шаг, пока не добрался  до  деревянного  забора;
отсюда вела вниз лесенка, а  там,  внизу,  шла  густо  заросшая  по  краям
дорога.
   На  старых  дубовых  досках  забора  красовался  размалеванный  круг  с
надписью: "Свинделс. Пилюли".
   Я уселся на ступеньку, пытаясь понять значение  этой  надписи.  Но  она
приводила меня в еще большее  недоумение,  чем  револьвер  и  мои  грязные
рукава.
   Вокруг меня пели птицы, и хор их все увеличивался.
   Я читал и перечитывал надпись и наконец связал ее с тем, что на мне все
еще моя прежняя одежда и что там, у моих ног, валялся револьвер.  И  вдруг
истина предстала предо мной во всей ее наготе. Это не  новая  планета,  не
новая, блаженная жизнь, как я предположил. Эта прекрасная страна  чудес  -
все та же Земля, все тот же старый мир моей ярости и смерти.  Но  все  это
походило  на  встречу   со   знакомой   замарашкой,   умытой,   разодетой,
превратившейся в красавицу, достойную любви и поклонения...
   Возможно, что это тот же старый мир, но во всем какая-то перемена,  все
дышит счастьем и здоровьем. Возможно, что это тот  же  старый  мир,  но  с
затхлостью и жестокостью прежней жизни навсегда покончено - в этом  я,  во
всяком случае, не сомневался.
   Мне  припомнились  последние  события  моей  прежней  жизни:  яростная,
напряженная погоня - и затем мрак, вихрь зеленых испарений и конец  всего.
Комета столкнулась с Землей и все уничтожила - в этом я был вполне уверен.
   Но потом?..
   А теперь?
   И мне вдруг живо представилось все, во что я верил в детстве.  Тогда  я
был твердо убежден, что неминуемо наступит конец света - раздастся трубный
глас, страх и ужас  охватят  людей,  и  с  небес  сойдет  судия,  и  будет
воскресение  и  Страшный  суд.  И  теперь  мое   воспаленное   воображение
подсказывало мне, что день этот, должно быть, уже наступил  и  прошел.  Он
прошел и каким-то непонятным образом обошел меня.
   Я только один остался в живых в этом мире, где все сметено и  обновлено
(за исключением, конечно, этой рекламы Свинделса), может быть,  для  того,
чтобы начать снова...
   Свинделсы, без сомнения, получили по заслугам...
   Некоторое время я думал о  Свинделсе  и  о  бессмысленной  назойливости
этого сгинувшего навеки создания, торговавшего ерундой и наводнившего  всю
страну своими лживыми рекламами, чтобы добиться - чего же? - чтобы завести
себе нелепый, безобразный огромный дом, действующий на  нервы  автомобиль,
дерзких и льстивых  слуг  и,  быть  может,  при  помощи  низких  уловок  и
ухищрений добиться звания баронета как  венца  всей  своей  жизни.  Вы  не
можете себе вообразить всю мелочность и всю ничтожность прошлой жизни с ее
наивными и неожиданными нелепостями. И вот теперь я в первый раз думал  об
этом без горечи. Раньше все это казалось мне подлым и трагичным, теперь же
я видел во всем только бессмыслицу. Смехотворность человеческого богатства
и знатности открылась мне во всем блеске новизны и  озарила  меня,  словно
восходящее солнце, и я захлебнулся смехом. Свинделс,  проклятый  Свинделс!
Мое  представление  о  Страшном  суде  вдруг   превратилось   в   забавную
карикатуру: я увидел ангела - лик его  закрыт,  но  он  посмеивается  -  и
огромного, толстого  Свинделса,  которого  выставляют  напоказ  под  хохот
небесных сфер.
   - Вот премилая вещица, очень, очень милая! Что с ней делать?
   И вот у меня на глазах из огромного,  толстого  тела  вытягивают  душу,
словно улитку из раковины.
   Я долго и громко смеялся. Но вдруг величие всего совершившегося сразило
меня, и я зарыдал, зарыдал отчаянно, и слезы потекли у меня по лицу.


   Пробуждение начиналось всюду  с  восходом  солнца.  Мы  пробуждались  к
радости утра; мы шли, ослепленные радостным светом. И повсюду  одно  и  то
же. Было непрерывное утро. Было утро, потому что до тех пор,  пока  прямые
лучи солнца не пронзили атмосферу, изменившийся азот ее не  возвращался  в
свое обычное состояние, и все уснувшее лежало  там,  где  упало.  В  своем
переходном виде воздух был инертен, не способен произвести  ни  оживления,
ни оцепенения; он уже не был зеленым, но не превратился  еще  в  тот  газ,
который теперь живет в нас...
   Мне думается, каждый испытал то же, что я старался описать,  -  чувство
удивления и ощущение радостной новизны. Это часто сопровождалось путаницей
в мыслях и глубокой растерянностью. Я ясно помню, как сидел на ступеньке и
никак не мог понять, кто  же  я  такой;  я  задавал  себе  самые  странные
метафизические вопросы. "Я ли это? -  спрашивал  я  себя.  -  И  если  это
действительно я, то почему  я  не  продолжаю  яростно  разыскивать  Нетти?
Теперь Нетти и все мои страдания кажутся мне очень далекими и чуждыми. Как
мог я так внезапно исцелиться от этой страсти? Почему мой пульс не  бьется
сильнее при мысли о Верроле?"
   Я был всего лишь одним из миллионов людей, переживших в то утро  те  же
сомнения. Мне кажется, что человек после сна или  обморока  твердо  знает,
кто он, по привычным ощущениям своего тела, а в то утро все  наши  обычные
телесные ощущения изменились. Изменились и самые  существенные  химические
жизненные  процессы  и   соответствующие   нервные   реакции.   Сбивчивые,
изменчивые,  неопределенные  и  отуманенные  страстями  мысли  и   чувства
прошлого заменились прочными, устойчивыми, здоровыми процессами. Осязание,
зрение, слух - все изменилось, все чувства стали тоньше и острее. Если  бы
наше мышление не стало более устойчивым и емким, то мне кажется, множество
людей сошло бы с ума. Только благодаря этому  мы  смогли  понять  то,  что
случилось. Господствующим ощущением, характерным для происшедшей Перемены,
было чувство  огромного  облегчения  и  необычайной  восторженности  всего
нашего существа. Очень живо ощущалось, что голова легка и ясна, а перемена
в телесных ощущениях,  вместо  того  чтобы  вызывать  помрачение  мысли  и
растерянность - обычные  проявления  умственного  расстройства  в  прежнее
время, - теперь порождала только отрешение от  преувеличенных  страстей  и
путаной личной жизни.
   В рассказе о моей горькой, стесненной юности я постоянно старался  дать
вам понять всю ограниченность, напряженность,  беспорядочность  пыльной  и
затхлой атмосферы старого мира. Не прошло часа после пробуждения, как  мне
стало вполне ясно, что каким-то таинственным  способом  все  это  навсегда
миновало. То же почувствовали и все вокруг. Люди вставали, глубоко, полной
грудью вдыхали струю обновленного воздуха, и прошлое отпадало от них;  они
легко прощали, не принимали ничего  близко  к  сердцу,  могли  начать  все
снова...
   И тут не было ничего необычного, не было ч