ь от мести?  И  что
будет, когда вернется молодой Веррол? А Нетти?
   Нет. Отступать уже поздно.
   Но я мог бы  все-таки  поцеловать  матушку  на  прощание,  оставить  ей
записку,  успокоить  ее  хоть  на  короткое  время.  Всю  ночь  она  будет
прислушиваться и ждать меня...
   Не послать ли ей телеграмму со Второй Мили?
   Нет, нельзя. Слишком поздно, слишком  поздно.  Это  значило  бы  выдать
себя, навести преследователей на прямой и ясный след, если они кинутся мне
вдогонку. Нет, мать пусть не страдает.
   Печально шел я к станции Вторая Миля, но теперь  меня  как  будто  вела
какая-то иная воля, более сильная, чем моя.
   В Бирмингем я приехал до захода солнца и как  раз  успел  на  последний
поезд в Монксхемптон, где я намеревался переночевать.



5. ПОГОНЯ ЗА ДВУМЯ ВЛЮБЛЕННЫМИ

   Поезд в Монксхемптон, на который я сел в  Бирмингеме,  привез  меня  не
только в места,  где  я  никогда  не  бывал,  но  от  дневного  света,  от
соприкосновения с обычными вещами он перенес меня в  волшебную  ночь,  над
которой царил гигантский метеор.
   В это время как-то особенно заметна стала смена  дня  и  ночи.  С  ними
менялась даже оценка всех земных событий. Днем комета фигурировала лишь  в
газетных  статьях,  ее  оттесняли  на  задний  план  тысячи  более   живых
интересов, она была ничто по сравнению  с  надвигавшейся  на  нас  военной
грозой. Это было астрономическое  явление,  где-то  там,  над  Китаем,  за
миллионы миль от нас в небесной глубине. Мы  про  него  забывали.  Но  как
только заходило солнце, все взоры обращались к  востоку,  и  метеор  снова
простирал над нами свою загадочную власть.
   Все ждали его восхода, и тем не менее каждую ночь он поражал чем-нибудь
неожиданным. Каждый раз он вставал  блистательнее,  чем  можно  было  себе
представить,  увеличивался  и  странно  изменял  свои  очертания.  На  нем
образовался менее яркий, но более густой  зеленый  диск,  который  ширился
вместе с ростом кометы, - тень Земли. Метеор  светился  своим  собственным
светом, так что эта тень  не  была  черной  и  резко  очерченной,  а  лишь
светилась фосфорически и менее ярко, по мере того как гасло солнце.  Когда
метеор поднимался к зениту, в то время как остатки дневного света  уходили
вслед за опускающимся солнцем, зелено-белое освещение стирало краски дня и
придавало всему на земле призрачный характер. Беззвездное небо вокруг него
стало таким необыкновенно синим - такой синевы я не видел  ни  раньше,  ни
потом. Помню также, что, когда  я  выглянул  из  поезда,  громыхавшего  по
направлению к Монксхемптону, я с изумлением  заметил  медно-красный  цвет,
примешивавшийся ко всем теням.
   Безобразные промышленные городишки Англии превращались в фантастические
города. Местные власти повсюду распорядились не освещать улицы - на них  и
без того ночью вполне можно было читать, - и когда  я  шел  по  незнакомым
бледным,   почти   белым   улицам   Монксхемптона,   круглоголовые    тени
электрических фонарей ложились мне под  ноги.  Освещенные  окна  светились
красновато-оранжевым  светом,  точно  отверстие  какой-то   фантастической
завесы, протянутой пред раскаленной  печью.  Бесшумно  ступавший  полисмен
указал мне сотканную из лунного света гостиницу, и человек с зеленым лицом
отпер двери. Здесь я провел ночь. А наутро фантастическое жилище оказалось
шумной и грязной  маленькой  харчевней,  где  отвратительно  пахло  пивом;
хозяин был жирный и хмурый человек с красными пятнами на шее, а за  дверью
шумела людная улица, вымощенная булыжником.
   Заплатив по счету, я вышел на улицу, где во все горло кричали  продавцы
газет,  стараясь  перекричать  заливавшуюся  громким  лаем   собаку.   Они
выкрикивали: "Поражение Великобритании в Северном  море!  Гибель  военного
корабля со всей командой!"
   Я купил газету и пошел  на  станцию,  читая  по  пути  приведенные  там
подробности об  этом  торжестве  старой  цивилизации.  Миной,  пущенной  с
немецкой подводной  лодки,  был  взорван  громадный  броненосец  со  всеми
орудиями, взрывчатыми веществами, самыми дорогими и лучшими машинами  того
времени и с ним -  девятьсот  крепких,  отборных  людей.  Я  дочитался  до
военной горячки и не только забыл про  комету,  но  забыл  даже,  зачем  я
пришел на станцию, зачем купил билет и еду в Шэпхембери.
   Таким образом, жаркий день снова победил, и люди забыли про ночь.
   Каждую ночь все блистательней и настойчивей  сияла  над  нами  красота,
чудо, обещание из бездны, и мы притихали, очарованные. Но  при  первых  же
серых звуках дня, при стуке отпираемых болтов, при  громыхании  тележки  с
молоком мы забывали чудо, и наш обычный пыльный день, зевая и потягиваясь,
снова вступал в свои права. Угольный  дым  застилал  от  нас  небо,  и  мы
просыпались для грязной, беспорядочной рутины жизни.
   - Жизнь всегда была такою, - говорили мы, - такою она и останется.
   На великолепие этих ночей почти всюду смотрели только как  на  зрелище.
Никакого значения ему не придавали. Что касается Западной Европы, то здесь
лишь небольшая невежественная часть низших классов смотрела на комету  как
на предзнаменование конца  света.  В  тех  странах,  где  еще  сохранилось
крестьянство, все было иначе, но в Англии  крестьяне  давно  уже  исчезли.
Здесь все были грамотные. В спокойное время,  накануне  такого  внезапного
разрыва с Германией, газеты исключили в  своих  статьях  о  комете  всякую
возможность возникновения паники. Бродяги с большой  дороги,  ребятишки  в
детской - и те знали, что весь  этот  блеск  весит  не  больше  нескольких
десятков тонн. Этот факт был убедительно  доказан  чудовищным  отклонением
кометы, низринувшим ее прямо на нашу землю. Она прошла в  непосредственной
близи от трех небольших астероидов, не вызвав ни малейшего  отклонения  их
пути, тогда как сама она  уклонилась  почти  на  три  градуса.  Когда  она
столкнется с Землей, то тем, кто окажется на той  стороне  нашей  планеты,
которая соприкоснется с кометой, представится чудесное зрелище, но  больше
решительно ничего не произойдет. Было сомнительно, окажемся  ли  мы  этими
счастливцами. Метеор будет занимать все  большую  и  большую  часть  неба,
причем тень нашей Земли  будет  приглушать  его  сияние;  и,  наконец,  он
покроет все небо светящимся зеленым облаком с белыми краями  на  западе  и
востоке. Затем наступит затишье - его продолжительность никто  не  пытался
предсказывать, - и вслед за тем мы увидим ослепительное сверкание падающих
звезд. Они могут оказаться  какого-нибудь  необычайного  цвета  вследствие
неизвестного элемента, о  котором  свидетельствует  зеленый  пояс  кометы.
Некоторое время на нас будет  сыпаться  дождь  падающих  звезд.  Возможно,
писали газеты, что некоторые из них достигнут поверхности  Земли  и  будут
исследованы.
   Наука утверждала, что  больше  ничего  не  произойдет.  Вихрь  разгонит
зеленые облака,  и  весьма  вероятно,  что  разразятся  грозы.  Но  сквозь
потускневшие клочки кометы проглянет прежнее небо, прежние звезды,  и  все
останется таким же, как и раньше.  И  так  как  событие  это  должно  было
произойти во вторник между часом ночи и одиннадцатью  утра  (я  ночевал  в
Монксхемптоне в субботу), то на нашем полушарии  оно  будет  видно  только
частично, а может быть, и вовсе не будет. Если явление произойдет поздней,
то видны будут разве что падающие звезды. Так уверяла наука. И все же  это
не помешало последним ночам быть самыми великолепными и  самыми  памятными
из всех, какие видело человечество.
   Ночи стали очень теплыми. Я  безрезультатно  пробродил  весь  следующий
день по  Шэпхембери.  А  при  восходе  невиданно  величественного  ночного
светила безмерно страдал от мысли, что его ореолом увенчана любовь Веррола
и Нетти.
   Взад и вперед, взад и  вперед  без  устали  ходил  я  по  берегу  моря,
всматриваясь в лица прогуливавшихся пар, сжимая в  кармане  револьвер,  со
странной болью в сердце, не имевшей ничего общего с яростью.  Наконец  все
гуляющие разошлись по домам, и я остался наедине с кометой.
   Утренний поезд, привезший меня из Уэйверна  в  Шэпхембери,  опоздал  на
целый час; говорили, что причиной этому была  переброска  войск  навстречу
возможному вторжению со стороны Эльбы.


   Шэпхембери показался мне тогда странным местом. Впрочем, тогда я многое
начинал находить странным. Теперь я понимаю, что место было  действительно
очень странное. Но для меня, непривычного  к  путешествиям,  все  казалось
чуждым, даже море. До этого я всего два раза в жизни побывал с экскурсиями
на побережье Уэльса, где огромные каменистые скалы  на  фоне  гор  придают
ландшафту совсем иной характер, чем на  восточных  берегах  Англии.  Здесь
жители называют  скалами  холмики  рассыпчатой  беловато-коричневой  земли
футов в пятьдесят вышиной.
   Тотчас же по приезде я начал систематическое  обследование  Шэпхембери.
Живо помню придуманный мною план розысков и то, как моим расспросам мешало
всеобщее стремление говорить только о возможности высадки  немцев,  прежде
чем  английский  флот  дойдет  сюда  из  канала.  Ночь  с  воскресенья  на
понедельник я провел в небольшом трактире в одном из переулков Шэпхембери.
Так как поезда по воскресеньям ходили редко, то я попал в Шэпхембери  лишь
в два часа пополудни и до понедельника вечером не мог напасть на их  след.
Когда  небольшой  местный  поезд,  обогнув  холм,  стал   приближаться   к
Шэпхембери, то замелькали огромные  доски  с  рекламами,  выставленные  на
участках, поросших высокой, колеблемой  ветерком  травой;  они  перерезали
открывшуюся  взору  морскую  даль.  Большинство  объявлений  рекламировало
всяческие яства  или  лекарства,  которые  следует  после  них  принимать;
раскрашены они были в расчете не столько на красоту, сколько на то,  чтобы
запечатлеться  в  памяти,  резко  выделяясь  среди  мягких  тонов  пейзажа
восточного берега. Большинство этих реклам, игравших весьма важную роль  в
жизни того времени - только благодаря этим рекламам и  могли  существовать
наши огромные, на много страниц газеты, - восхваляло, как я  уже  заметил,
пищу,  напитки,  табак  и,  наконец,  лекарства,  обещавшие   восстановить
здоровье, подорванное употреблением вышеперечисленных предметов.  Куда  бы
вы ни пошли, вам всюду напоминали  ослепительными  буквами,  что  в  конце
концов человек лишь немногим лучше червя, этого  существа  без  глаз,  без
ушей, которое зарывается в землю, живет и не жалуется в своей  питательной
грязи,  что  человек,  как  и  червь,  -  только  "питательный   канал   с
прилегающими к нему вспомогательными органами". Кроме того,  там  мелькали
большие черно-белые доски с восхвалениями различных земельных участков под
громким названием "поместий".
   Индивидуалистическая предприимчивость старого времени привела  к  тому,
что  вся  земля  вокруг  приморских  городов,  за  исключением   небольших
пространств на южном и юго-восточном  побережье,  была  распланирована  на
будущие улицы, а улицы - на участки и под постройки.  Если  бы  эти  планы
осуществились, то все население нашего острова можно было бы  поселить  на
морской берег. Но ничего этого,  разумеется,  не  произошло,  берега  были
обезображены лишь в целях  спекуляции.  Рекламы  агентов  стояли  повсюду,
свежие и полинявшие, а плохо проложенные  дороги  зарастали  травой,  хотя
кое-где   на   углах   уже   виднелись   дощечки   с   названиями    улиц:
"Трафалгар-авеню" или "Морской проспект".  То  там,  то  сям  какой-нибудь
мелкий рантье или  лавочник,  скопивший  небольшую  сумму  и  доверившийся
местному  агенту,  выстроил  себе  домик,  и  он  стоял,  унылый,  скверно
построенный, на дешевом участке, в неудачном месте,  с  шатким  забором  и
развевающимся на ветру бельем.
   Потом наш поезд пересек шоссе, и по  сторонам  потянулись  ряды  жалких
кирпичных домиков - жилища рабочих, а также грязные  черные  сараи,  из-за
которых "участки"  являют  такое  неприятное  зрелище,  что  указывало  на
приближение к центру округа, который,  по  словам  местного  путеводителя,
представлял собой "восхитительнейший уголок Восточной Англии,  этого  края
цветущих  маков".   Потом   снова   жалкие   дома,   мрачная   неуклюжесть
электрической станции с высокой трубой, потому что полного  сгорания  угля
тогда еще добиваться не  умели,  и  наконец  мы  достигли  железнодорожной
станции  в  трех  четвертях  мили  от  центра  этого  "очага  здоровья   и
развлечений".
   Прежде чем начать расспросы, я тщательно осмотрел весь город. В  начале
дороги от станции к городу стояли  ряды  дрянных,  по-видимому,  влачивших
нищенское существование, но очень претенциозных лавчонок, потом трактир  и
извозчичья биржа, затем после  небольшого  ряда  маленьких  красных  вилл,
наполовину скрытых в садиках, поросших кустарником,  дорога  переходила  в
главную улицу,  слишком  пеструю,  но  довольно  красивую,  погруженную  в
воскресный покой. Где-то вдали звонил церковный колокол, и дети в  светлых
новых  платьях  шли  в  воскресную  школу.   Через   площадь,   окруженную
оштукатуренными домами, где сдавались комнаты - она  была  как  две  капли
воды похожа на площадь в Клейтоне, только покрасивее и почище, -  я  дошел
до вымощенной асфальтом и обсаженной живой изгородью набережной. Тут я сел
на железную скамью, и мне бросился в глаза прежде всего  широкий  песчаный
берег, кое-где покрытый грязью, с предназначенными для  купания  будочками
на колесах, обклеенными рекламами каких-то  пилюль,  затем  фасады  домов,
смотревшие прямо на эти пищеварительные советы. Вправо  и  влево  от  меня
тянулись террасами пансионы, частные отели, дома меблированных комнат;  за
ними на одной стороне - строящийся дом в лесах, а на другой, за  пустырем,
над всеми зданиями возвышался громадный красный отель. К северу на  низких
бледных холмах виднелись белые  зубцы  палаток,  в  которых  расположились
лагерем местные добровольцы уже под ружьем. К югу тянулись песчаные  дюны,
кое-где поросшие кустарником и группами хилых сосен, и, конечно, там  тоже
торчали доски реклам. Над этим пейзажем простиралось чистое голубое  небо,
солнце  отбрасывало  черные  тени,  а  на  востоке   белело   море.   Было
воскресенье, публика обедала, на улицах было пусто...
   "Странный мир!" - подумал я тогда. Вам теперь он должен казаться просто
непостижимым. Затем я стал обдумывать свои дела.
   Как начать поиски? Что именно спрашивать?
   Я долго думал об этом - сперва не очень настойчиво, ибо я был  утомлен,
- затем мне пришли в голову удачные мысли.
   Разрешил я свою задачу довольно остроумно. Я сочинил следующую историю:
мне случилось отдыхать в Шэпхембери, и я воспользовался этой возможностью,
чтобы разыскать владелицу дорогого боа из перьев, забытого в  отеле  моего
дяди в Уэйверне молодой дамой, путешествующей  с  молодым  джентльменом  -
вероятно, это чета новобрачных. В Шэпхембери они должны  были  приехать  в
четверг. Я несколько раз повторил себе эту историю и придумал своему  дяде
и его отелю подходящие названия. Во всяком случае,  это  должно  полностью
оправдать все мои расспросы.
   Я давно решил все это, но продолжал  сидеть:  у  меня  не  хватало  сил
приступить к делу. Затем я направился к большому отелю. Он  казался  таким
роскошным, что, на  мой  взгляд,  это  было  самое  подходящее  место  для
богатого молодого человека из хорошей семьи.
   Высокие  массивные  двери  растворил  передо  мной  иронически-вежливый
помощник швейцара в великолепной зеленой ливрее.  Он  выслушал  меня,  все
время поглядывая на мое платье, и затем с  немецким  акцентом  посоветовал
мне обратиться к важному главному швейцару, который передал меня  молодому
человеку,  восседавшему  с  царственным  видом  за  конторкой,  сверкавшей
бронзой и полированным деревом, как в банкирской конторе, вернее, в десяти
банкирских конторах, вместе взятых. Этот молодой человек, разговаривая, не
сводил глаз с моего воротничка и галстука, а я и без того  знал,  что  они
ужасны.
   - Мне нужно разыскать молодую даму и джентльмена,  которые  приехали  в
Шэпхембери в четверг, - сказал я.
   - Ваши друзья? - спросил он с ужасающей иронией.
   В  конце  концов  выяснилось,  что  по  крайней  мере  здесь   они   не
останавливались. Быть может, позавтракали, но комнаты не снимали. Я  вышел
из отеля - дверь  мне  опять  вежливо  отворили  -  и,  почувствовав  себя
оскорбленным и униженным в своем классовом достоинстве, решил в этот  день
больше никуда не обращаться с расспросами.
   Моя решимость явно убывала,  как  отлив.  Кругом  было  много  гуляющей
публики, и воскресное изящество их нарядов смущало  меня.  От  смущения  я
даже забыл о своем намерении. Я чувствовал, что мой карман, вздувшийся  от
револьвера, бросается в глаза, и мне было неловко. Берегом моря я вышел за
город  и  бросился  на  землю  среди  камешков  и  морских  маков.   Такое
подавленное настроение не проходило до самого вечера. С заходом  солнца  я
пошел на вокзал и стал расспрашивать носильщиков. Но  оказалось,  что  они
гораздо лучше помнят багаж, чем публику, а я не имел  никакого  понятия  о
том, какой багаж могли иметь с собой молодой Веррол и Нетти.
   Затем у меня завязался разговор с очень нахальным стариком с деревянной
ногой и  серебряным  кольцом  на  пальце,  который  подметал  ступеньки  с
бульвара к морю. Он многое знал о молодых парах, говоря  о  них  только  в
общих выражениях, и он ничего не знал о той молодой паре, которую я искал.
Он напомнил мне самым неприятным образом о чувственной стороне жизни, и  я
был очень рад, когда канонерка, появившаяся в открытом море, начала давать
сигналы береговой страже и лагерю и оборвала его замечания  о  праздниках,
пляжах и нравственности.
   Я пошел дальше - отлив кончился, и я вновь был полон решимости,  -  сел
на скамью на бульваре и стал наблюдать, как краснело поднимающееся  облако
холодного огня, погасив багряное зарево заката. Моя  полуденная  усталость
проходила, кровь горячее текла в жилах. И когда  сумрак  и  мягкое  сияние
кометы сменили пыльный солнечный день и отняли у этого чуждого  мне  места
его своеобразную деловитость и бессмысленный практицизм, ко  мне  вернулся
романтический пыл и страсть, и я снова начал думать о чести и отмщении.  Я
запомнил эту смену настроений, так как я очень ярко  ее  почувствовал,  но
думаю, что с меньшей отчетливостью то же самое  много  раз  происходило  и
раньше.  В  старое  время  ночь  и  свет  звезд  обладали  той  задушевной
несомненностью, которой лишен был день. День в городах и других населенных
местах захватывал человека своей шумной суетой, рассеивал его, сталкивал с
другими людьми, настойчиво требовал внимания.  Темнота  скрывала  наиболее
острые углы всего этого нагромождения людских нелепостей,  и  человек  мог
жить и мечтать.
   В ту ночь у меня было странное ощущение близости Нетти и ее  любовника,
мне все казалось, что я могу внезапно столкнуться с ними. Я  уже  говорил,
что долго бродил по  бульварам,  всматриваясь  в  каждую  пару.  Заснул  я
наконец в незнакомой спальне, увешанной безвкусно разрисованными  цитатами
из библии, проклиная себя за напрасно потерянный день.


   Напрасно искал я их и на следующее утро, но после полудня я напал сразу
на несколько следов, правда, очень запутанных.  Раньше  не  находилось  ни
одной пары, похожей на Веррола и Нетти, теперь я открыл их целых четыре.
   Каждая из них могла быть тою, которую я искал, и  ни  одна  не  внушала
полной уверенности. Все они приехали в среду или в четверг. Две  пары  еще
продолжали занимать свои комнаты, но ни одной  не  было  дома.  Позднее  я
сократил  свой  список,  вычеркнув  молодого  человека  в  коричнево-сером
костюме, с бакенбардами и длинными  манжетами,  сопутствуемого  дамой  лет
тридцати с хвостиком, ярко выраженной  леди.  Мне  противно  было  на  них
смотреть. Другая пара отправилась на далекую прогулку, и хотя  я  караулил
их пансион  до  тех  пор,  пока  свет  во