и  была  вполне
уверена, что теперь все в этом мире изменится к лучшему. Эта уверенность и
что-то в ее голосе вызвали во мне глубокую симпатию к ней.
   - Теперь мы пробудились, - говорила она, - и все то, что было  глупо  и
бессмысленно, теперь будет  исправлено.  Почему?  Да  уж  так,  я  в  этом
уверена!
   Ее добрые голубые глаза глядели на  меня  очень  дружелюбно.  Ее  губы,
когда она молчала, складывались в приятную, легкую улыбку.
   В нас все еще были сильны старые традиции; все английские  гостиницы  в
те дни поражали посетителей своей дороговизной, и я спросил ее, что  будет
стоить наш завтрак.
   - Да ничего не платите, - сказала она, - или уплатите, сколько  хотите.
Эти дни ведь у нас праздник. Я думаю, как бы мы ни устроили наши дела, нам
все же придется и платить и брать плату с посетителей, но я  уверена,  что
мы не будем впредь волноваться из-за этих пустяков.  К  тому  же  я  лично
никогда особенно не интересовалась деньгами. Нередко я думала о  том,  как
нужно поступать и что мне сделать, чтобы все уходили от меня довольные.  О
деньгах я не забочусь. Да, многое изменится, в этом  нет  сомнений,  но  я
останусь здесь и буду делать счастливыми тех людей,  которые  проходят  по
нашим дорогам. Местечко здесь уютное, когда люди веселы; нехорошо  только,
когда они завистливы, скупы, утомлены, или объедаются не в меру, или когда
напиваются и начинают буянить. Много счастливых  лиц  видела  я  здесь,  и
многие приходят ко мне, как старые друзья, но теперь будет еще лучше.
   Она улыбалась, эта добродушная женщина, преисполненная радости, жизни и
надежды.
   - Я поджарю для вас и для ваших друзей такую яичницу, - сказал  она,  -
какую они найдут только разве на небе. Я чувствую, что готовлю в  эти  дни
так, как никогда прежде, и сама радуюсь.
   Как раз в эту минуту Нетти и Веррол показались  под  простой  аркой  из
пунцовых роз, украшавшей вход в гостиницу. Нетти была  в  белом  платье  и
широкополой шляпе, а Веррол в сером костюме.
   - Вот мои друзья, - сказал  я.  Но,  несмотря  на  магическое  действие
Перемены, что-то затемнило мое солнечное настроение, как тень от облака.
   -  Красивая  парочка,  -  заметила  хозяйка,   когда   они   пересекали
бархатистую зеленую лужайку.
   Они действительно  составляли  красивую  пару,  но  это  мало  радовало
меня... скорей, напротив, огорчало.


   Эта старая газета, этот первый после Перемены  номер  "Нового  Листка",
эти рассыпавшиеся куски - последняя реликвия исчезнувшего века. При легком
прикосновении к этому  листку  я  мысленно  переношусь  через  пропасть  в
пятьдесят лет и снова вижу, как мы  втроем  сидим  в  беседке  за  столом,
вдыхаю  аромат  шиповника,  которым  был  напоен  воздух,   и   во   время
продолжительных наших пауз слышу громкое жужжание пчел над гелиотропами.
   Это было на заре нового времени, а  мы  все  трое  еще  несли  на  себе
родимые пятна и одежды старого мира.
   Я вижу себя, смуглого, плохо одетого юношу, с  синевато-желтым  синяком
под челюстью от удара, нанесенного мне лордом Редкаром. Наискось  от  меня
сидит Веррол; он выше меня ростом, лучше одет, светел и спокоен; он на два
года старше меня, но не кажется старше, так как у него более светлая кожа.
А напротив меня сидит Нетти и внимательно смотрит на меня  своими  темными
глазами. Никогда еще я не видал ее такой серьезной и красивой. На ней  все
то же белое платье, в котором я видел ее там, в парке, а на нежной шее все
та же нитка жемчуга и маленький золотой медальон. Она сама  все  та  же  и
вместе с тем так сильно изменилась; тогда она была девушкой, теперь  стала
женщиной, и за это же время я испытал такие муки и  совершилась  Перемена!
На одном конце стола, за которым мы сидим, постлана безукоризненно  чистая
скатерть и подан вкусный, просто  сервированный  обед.  Позади  меня  ярко
зеленеют сады и огороды, освещенные щедрым солнцем.  Я  вижу  все  это.  Я
снова как бы сижу там и неловко ем, а на  столе  лежит  газета,  и  Веррол
говорит о Перемене.
   - Вы не можете себе представить, - говорит он своим обычным,  уверенным
и приятным голосом, - как много эта Перемена изменила во мне. Я все еще не
могу прийти в себя. Люди моего склада так странно созданы; прежде я  этого
не подозревал.
   Он через стол наклонился ко мне, видимо,  желая,  чтобы  я  вполне  его
понял.
   - Я чувствую себя как некое существо, вынутое из его скорлупы, -  очень
мягким и новым.  Меня  приучили  известным  образом  одеваться,  известным
образом думать, известным образом жить; я вижу теперь, что все  или  очень
многое из всего этого было ложной и узкой системой классовых традиций.  Мы
терпимо относились друг к другу, но  были  акулами  для  всего  остального
человечества.   Да,   хороши   джентльмены,   нечего    сказать!    Просто
непостижимо...
   Я помню, каким тоном он это сказал, вижу, как он поднял при этом  брови
и мягко улыбнулся.
   Он  замолчал.  Ему  хотелось  высказать   это,   хотя   мы   собирались
переговорить о другом.
   Я слегка наклонился вперед и, сжав бокал в руке, спросил:
   - Вы собираетесь пожениться?
   Они посмотрели друг на друга.
   Нетти тихо сказала:
   - Уходя из дома, я не думала о замужестве.
   - Знаю, - ответил я, с усилием поднял глаза и  встретился  со  взглядом
Веррола.
   - Я думаю, - ответил он мне, - что мы навсегда соединили нашу судьбу...
Но тогда нас охватило какое-то безумие.
   Я кивнул головой и заметил:
   - Все страсти - безумие, - но тут же усомнился в  справедливости  своих
слов.
   - Почему мы это сделали? - спросил он внезапно, обращаясь к ней.
   Она сидела,  опустив  глаза  и  опершись  подбородком  о  переплетенные
пальцы.
   - Так уж пришлось, - проговорила она по старой привычке уклончиво.
   И тут она вдруг как бы раскрылась, умоляюще взглянула  мне  в  глаза  и
заговорила с внезапной искренностью.
   - Вилли, - сказала она, - я не хотела сделать тебе  больно,  право,  не
хотела. Я постоянно думала о тебе и об отце, о матери, только  это  ничего
не меняло, не заставляло меня свернуть с избранного пути.
   - Избранного! - сказал я.
   - Что-то меня захватило, - продолжала она, - ведь  в  этом  так  трудно
разобраться...
   Она горестно покачала головой.
   Веррол молча барабанил пальцами по столу и  затем  снова  обратился  ко
мне.
   - Что-то шептало мне: "Бери ее".  Все  шептало.  Я  чувствовал  бешеную
страсть. Не знаю, как это случилось, но все, повторяю, или помогло  этому,
или не имело для нас никакого значения. Вы...
   - Продолжайте, - заметил я.
   - Когда я узнал про вас...
   Я взглянул на Нетти.
   - Ты никогда не говорила ему обо мне?
   И при этом вопросе я почувствовал, как что-то старое  кольнуло  меня  в
сердце.
   Веррол ответил за нее:
   - Нет, но я догадался. Я видел вас в ту ночь, все мои мысли  и  чувства
были обострены. Я понял, что это были вы.
   - Вы восторжествовали надо мной... Если бы я мог, то восторжествовал бы
над вами, - сказал я. - Но продолжайте.
   - Все словно сговорилось окружить, нашу любовь ореолом  прекрасного.  В
ней была безотчетная душевная щедрость. Она означала катастрофу, она могла
бы погубить ту политическую и деловую карьеру, к  которой  я  готовился  с
детства, которая была для меня вопросом чести. Но от этого  любовь  только
стала еще притягательнее. Она сулила Нетти позор, гибель, и это еще  более
усиливало соблазн.  Ни  один  здравомыслящий  или  порядочный  человек  не
одобрил бы наш поступок, но в этом-то  и  был  самый  сильный  соблазн.  Я
воспользовался всеми преимуществами своего положения. Это было низко, но в
то время это не имело никакого значения.
   - Да, - заметил я,  -  все  верно.  И  та  же  мрачная  волна,  которая
подхватила вас, влекла и меня в погоню за вами с револьвером в  руке  и  с
безумной ненавистью в сердце. А ты, Нетти? Какое  слово  соблазнило  тебя?
"Пожертвуй собою"? "Бросайся в пропасть"?
   Руки Нетти упали на стол.
   - Я сама не знаю, что это было, - заговорила она  от  всего  сердца.  -
Девушки не приучены  так  разбираться  в  своих  мыслях  и  чувствах,  как
мужчины. Я и теперь  не  могу  разобраться.  Тут  было  множество  мелких,
подленьких причин, бравших верх над долгом. Подлые причины. Мне, например,
нравилось, как он хорошо одевается. - Она улыбнулась, сверкнула улыбкой  в
сторону Веррола. - Я мечтала, например, что буду, как леди, жить в  отеле,
иметь прислугу, дворецких и прочее. Это отвратительная правда, Вилли.  Да,
меня пленяли такие гадкие вещи и даже еще худшие.
   Я  все  еще  вижу,  как  она  каялась  передо  мною,   высказываясь   с
откровенностью, такой  же  яркой  и  поразительной,  как  и  заря  первого
великого утра.
   - Не все было так мелко, - тихо заметил я после молчания.
   - Нет, - сказали они в один голос.
   - Но женщина более разборчива, чем мужчина, - добавила Нетти. - Мне все
представлялось в виде маленьких, ярких картинок. Знаешь ли  ты,  что...  в
этой твоей куртке есть что-то... Ты не рассердишься, если  я  скажу?  Нет,
теперь, конечно, не рассердишься!
   Я покачал головой.
   - Нет.
   Она говорила очень проникновенно, спокойно и серьезно.
   - Сукно на твоей куртке не чисто шерстяное, - сказала она.  -  Я  знаю,
как ужасно быть кругом опутанной такими мелочами, но так  оно  и  было.  В
прежнее время я ни за что на свете не призналась бы в этом. И я ненавидела
Клейтон и всю его грязь. А кухня! Эта ужасная кухня твоей матери!  К  тому
же я боялась тебя, Вилли. Я не понимала тебя, а  его  я  понимала.  Теперь
другое дело, но тогда я знала, чего он хочет. И к тому же его голос...
   - Да, - согласился я, ничуть не задетый этим открытием. - Да, Веррол, у
вас хороший голос. Странно, что я никогда прежде этого не замечал.
   Мы помолчали немного, всматриваясь в свои обнаженные души.
   - Боже мой! - воскликнул я. - Каким жалким лоцманом был  наш  ничтожный
рассудок в бурных волнах  наших  инстинктов  и  невысказанных  желаний,  в
сумятице ощущений и чувств - совсем как... как куры в  клетке,  смытые  за
борт и бестолково кудахтающие в морских просторах.
   Веррол одобрительно улыбнулся этому сравнению и, желая продолжить  его,
сказал:
   - Неделю назад мы цеплялись за наши клетки и то вздымались  с  ними  на
гребень волн, то опускались. Все это было так неделю назад. А теперь?
   - Теперь, - сказал я, - ветер утих. Буря жизни миновала, и каждая такая
клетка каким-то чудом превратилась в корабль, который справится с ветром и
морем.


   - Что же нам делать? - спросил Веррол.
   Нетти вынула темно-красную гвоздику из букета, стоявшего в  вазе  перед
нами,  и  принялась  осторожными  движениями  разворачивать   лепестки   и
выдергивать их один за другим. Я помню, что она занималась этим  во  время
всего нашего  разговора.  Она  укладывала  эти  оборванные,  темно-красные
лепестки в длинный ряд и снова перекладывала их  то  так,  то  сяк.  Когда
наконец я остался один с этими лепестками, узор все еще не был закончен.
   - Что ж, - сказал я, - дело кажется мне совсем простым.  Вы  оба,  -  я
запнулся, - любите друг друга.
   Я замолчал; они тоже молчали, задумавшись.
   - Вы принадлежите друг другу. Я думал об этом, обдумывал с разных точек
зрения. Я желал невозможного... Я вел себя дурно. Я не имел никакого права
гнаться за вами.
   Обратившись к Верролу, я спросил:
   - Вы считаете себя связанным с ней?
   Он утвердительно кивнул головой.
   -  И  никакие  социальные   влияния,   никакие   изменения   теперешней
благородной и ясной атмосферы - это ведь может случиться - не заставят вас
вернуться к прежнему?..
   Он ответил, глядя мне прямо в глаза:
   - Нет, Ледфорд, нет.
   - Я не знал вас, - сказал я, - и был о вас совсем другого мнения.
   - Да, я был другим человеком, - возразил он.
   - Теперь все изменилось, - заметил я.
   И умолк, потеряв нить разговора.
   - А я, - заговорил я снова, мельком взглянув на опущенную голову Нетти,
а затем склонился вперед, внимательно рассматривая лепестки, - так  как  я
люблю Нетти и всегда буду любить ее и так как любовь моя полна  страсти  и
мне невыносимо видеть, что она ваша, и всецело ваша, - мне остается только
уйти. Вы должны избегать меня, а я вас... Мы должны жить в  разных  концах
земли. Я должен собрать всю силу воли и отдаться другим интересам. В конце
концов страсть - еще не все в жизни! Может  быть,  она  все  в  жизни  для
животного и дикаря, но не для  нас.  Мы  должны  расстаться,  и  я  должен
забыть. Иного выхода нет.
   Я не поднимал глаз, а продолжал внимательно смотреть на  эти  лепестки,
так неизгладимо запечатлевшиеся в моей памяти, и  напряженно  ждал;  но  я
чувствовал согласие в позе Веррола. Первой молчание прервала Нетти.
   - Но... - начала она и запнулась.
   Я подождал продолжения, потом вздохнул, откинулся на  спинку  стула  и,
улыбаясь, заметил:
   - Это очень просто теперь, когда мы обладаем хладнокровием.
   - Но разве это просто? - спросила Нетти и сразу  зачеркнула  этим  все,
что я говорил.
   Я поднял глаза и увидел, что она смотрит на Веррола.
   - Понимаешь, - сказала она, - Вилли мне  нравится.  Трудно  рассказать,
что чувствуешь... но я не хочу, чтобы он ушел от нас вот так.
   - Но тогда, - возразил Веррол, - как же...
   - Нет, -  прервала  его  Нетти  и  смешала  все  аккуратно  разложенные
лепестки в одну кучку. Потом принялась  очень  быстро  раскладывать  их  в
длинный прямой ряд.
   - Это так трудно... Я никогда в жизни не пыталась до конца  разобраться
в самой себе. Но я  знаю  одно:  я  дурно  поступила  с  Вилли.  Он...  он
полагался на меня. Знаю, что полагался. Я была его надеждой.  Я  была  той
обещанной радостью... которая должна была увенчать его жизнь,  была  самым
лучшим, лучшим из всего, что он  до  сих  пор  имел.  Он  втайне  гордился
мною... Он жил надеждой. Когда мы с тобой начали встречаться...  я  знала,
что это было почти предательство.
   - Предательство? - сказал я. - Ты только ощупью искала свою  дорогу,  а
это было не так-то легко и просто.
   - Ты считал это изменой.
   - Не знаю.
   - Во всяком случае, я считала это изменой и отчасти считаю и теперь.  Я
была нужна тебе.
   Я слабо запротестовал, потом задумался.
   - Даже когда он пытался убить нас, - говорила она своему возлюбленному,
- я втайне сочувствовала ему. Я вполне понимаю все те ужасные чувства, это
унижение... унижение, через которое он прошел.
   - Да, - заметил я, - но я все же не вижу...
   - И я не вижу. Я только стараюсь увидеть. Но знаешь, Вилли, ты  все  же
часть моей жизни. Я знаю тебя дольше, чем Эдуарда. Я знаю  тебя  лучше,  я
знаю тебя всем сердцем. Ты думаешь, что я никогда  тебя  не  понимала,  не
понимала ничего, что ты мне говорил, твоих стремлений и  прочего.  Нет,  я
понимала, понимала больше, чем мне это  казалось  в  то  время.  Теперь...
теперь мне это ясно. То, что мне нужно было понять  в  тебе,  было  глубже
того, что мне дал Эдуард. Теперь я знаю... Ты часть моей  жизни,  и  я  не
хочу лишиться ее теперь, когда я это поняла... не хочу потерять тебя.
   - Но ты любишь Веррола.
   - Любовь - такая непостижимая вещь... И разве есть одна  любовь?  Разве
только одна? - Она повернулась к Верролу и продолжала: - Я знаю, что люблю
тебя. Я могу теперь говорить об этом. До сегодняшнего утра я не могла  бы.
Кажется, будто мой ум вырвался из удушливой тюрьмы. Но что такое  эта  моя
любовь к тебе? Это множество влечений... к  различным  твоим  свойствам...
твой  взгляд...  твои  манеры...  Это  все  ощущения...  ощущение  чего-то
красивого, нежного...  Лесть  тоже,  ласковые  слова,  и  мои  надежды,  и
самообман. И все это свивалось в клубок и захватывало  меня,  ибо  во  мне
пробуждались сокровенные, неосознанные чувства и  влечения,  и  тогда  мне
казалось, будто этого довольно. Но это было далеко не все  -  как  бы  мне
пояснить? Это все равно, что светлая лампа с очень толстым абажуром и  все
остальное в комнате скрыто, но вы снимаете абажур - и  вот  все  остальное
тоже видно - все тот же свет, только теперь он освещает...
   Она остановилась, и  мы  некоторое  время  молчали,  а  Нетти  быстрыми
движениями руки составила из лепестков пирамиду.
   Образные выражения всегда отвлекают меня, и в уме моем, словно  припев,
звучали ее слова: "Все тот же свет"...
   - Ни одна женщина не верит этому, - вдруг объявила Нетти.
   - Чему?..
   - Ни одна женщина никогда этому не верила.
   - Ты должна выбрать себе одного, - сказал Веррол,  понявший  ее  прежде
меня.
   - Нас для этого воспитывают. Об этом нам говорят  и  пишут  в  романах.
Люди так и смотрят, так и ведут себя, чтобы  внушить  нам:  завтра  придет
тот, единственный. Он станет для тебя всем, а все остальные ничем.  Оставь
все остальное, живи только для него.
   - И мужчинам твердят то же самое о их будущей жене, - сказал Веррол.
   - Только мужчины этому не верят.  У  них  более  самостоятельный  ум...
Мужчины никогда не ведут себя так, будто они этому верят... Не обязательно
быть старухой, чтобы это знать. Они не так созданы, чтобы этому верить.  И
женщины тоже не так  созданы,  но  их  воспитывают  по  шаблону,  приучают
скрывать свои тайные мысли чуть ли даже не от самих себя.
   - Да, это верно, - заметил я.
   - Ты их, во всяком случае, не скрываешь, - сказал Веррол.
   - Теперь нет, теперь я говорю все, что  думаю...  Благодаря  комете.  И
Вилли. И тому, что я, в сущности, никогда не верила всему  этому,  хотя  и
думала, что верю. Глупо отстранить от себя Вилли, принизить, оттолкнуть  и
никогда его  больше  не  видеть,  когда  мне  он  так  нравится.  Жестоко,
преступно,  безобразно  торжествовать  над   ним,   точно   над   каким-то
побежденным врагом, и  думать,  что  я  при  этом  могу  быть  спокойна  и
счастлива. Закон жизни, предписывающий подобные поступки, бессмыслен.  Это
эгоистично и жестоко. Я... - В ее голосе послышалось рыдание. -  Вилли,  я
не хочу!
   Я сидел и в мрачном раздумье следил за быстрыми движениями ее пальцев.
   - Да, это жестоко, - начал я  наконец,  стараясь  говорить  спокойно  и
рассудительно. - И все-таки это в порядке вещей... Да... Видишь ли, Нетти,
мы все еще наполовину животные. Мы, мужчины, как ты сама сказала, обладаем
более самостоятельным умом, чем  женщины.  Комета  этого  не  изменила,  а
только помогла нам это понять. Мы появились на свет в  результате  бурного
слияния слепых, неразумных сил... Я возвращаюсь к тому, что сейчас сказал:
мы увидели наш жалкий разум, нашу жажду лучшей жизни, самих себя плывущими
по течению страстей, инстинктов, предрассудков и  полуживотной  тупости...
Вот мы и цепляемся за все, точно люди, проснувшиеся на плоту.
   - Ну, вот мы и вернулись к моему вопросу, - мягко вставил Веррол. - Что
же нам делать?
   - Расстаться, - ответил я, - потому что наши тела, Нетти, не бесплотны.
Они остались теми  же;  я  где-то  читал,  что  наше  тело  носит  в  себе
доказательство нашего происхождения от весьма  низких  предков;  насколько
мне помнится, строение нашего внутреннего уха и зубов унаследовано нами от
рыб;  у  нас  имеются  кости,  намекающие  на  наше  родство  с  сумчатыми
животными, и сотни признаков обезьяны. Даже твое прекрасное  тело,  Нетти,
носит эти следы... Нет, Нетти, выслушай меня до  конца.  -  Я  нетерпеливо
наклонился вперед. - Наши ощущения, страсти, желания, их сущность,  как  и
сущность нашего тела, - чисто животные, и  в  них  соперничество  слито  с
желанием. Ты исходишь теперь от разума и обращаешься к  нашему  разуму,  и
это возможно, когда  человек  потрудился  физически,  насытился  и  теперь
ничего не делает; но, возвращаясь к жизни, мы возвращаемся к материи.
   - Да-а, - протянула слушавшая внимательно Нетти, - но мы приобрели  над
нею власть.
   - Только в какой-то мере повинуясь ей. Волшебных средств для этого нет;
чтобы покорить материю, нужно разъединить врага и взять в союзники  ту  же
материю. При помощи веры человек может сдвинуть горы  в  наше