время,  это
правда. Он может сказать горе: "Сдвинься с места и ввергнись в море", - но
он  способен  на  это  только  потому,  что  помогает  и  доверяет  своему
брату-человеку, потому, что обладает достаточным знанием, умом,  терпением
и смелостью, чтобы привлечь на свою сторону железо, сталь, динамит, краны,
грузовики, общественные средства. Мне не победить мою страсть к тебе, если
я буду постоянно видеть тебя и только  разжигать  эту  страсть.  Я  должен
удалиться, чтобы не видеть тебя, занять себя другими интересами,  отдаться
борьбе, участвовать в общественной деятельности...
   - И забыть? - спросила Нетти.
   - Не забыть, - отвечал я, - но перестать вечно думать о тебе.
   Она несколько секунд молчала.
   - Нет, - проговорила она наконец, уничтожив последнюю фигуру, сложенную
из лепестков, и взглянула на Веррола, который в эту минуту  пошевелился  и
облокотился на стол. До этого он сидел, наклонившись вперед, и пальцы  его
рук были сцеплены.
   - Знаете ли, - сказал Веррол, - я об этом почти не думал.  В  школе,  в
университете об этом не думают. Там, наоборот, мешают думать.  Теперь  все
это, конечно, изменят. Мы, по-видимому, -  он  задумался,  -  по-видимому,
касаемся вопросов, с которыми сталкивались, когда  читали  древних,  когда
пытались толковать, например, Платона, но никому и в голову  не  приходило
перевести их с мертвого языка на язык живой жизни...
   Он умолк и затем, как бы отвечая на какой-то свой невысказанный вопрос,
продолжал:
   - Нет. Я согласен с Ледфордом, Нетти, что люди по самой  Природе  своей
исключительны. Разум свободен и общается со всем миром, но  женщина  может
принадлежать только одному мужчине. Все соперники должны  быть  устранены.
Мы созданы для борьбы  за  существование,  борьба  -  наша  сущность;  все
живущее борется за существование, а значит, и самцы борются из-за самок  и
по отношению  к  каждой  женщине  один  одерживает  победу.  Остальные  же
удаляются.
   - Как животные, - заметила Нетти.
   - Да...
   - В жизни есть и многое другое, - сказал я, - но в общем это так.
   - Но ведь вы не боретесь! - воскликнула Нетти.  -  Все  это  изменилось
потому, что у людей есть разум.
   - Ты должна выбрать, - сказал я.
   - А если я предпочитаю не выбирать?
   - Ты - уже выбрала.
   - Ох, - воскликнула она не без досады. -  Почему  мы,  женщины,  всегда
рабыни пола? Неужели же наступивший великий век Разума и  Света  ничего  в
этом не изменит? И мужчины тоже. Я нахожу все это  нелепым.  Я  не  считаю
такое решение вопроса правильным, это  только  дурные  привычки  прошлого,
которое... Инстинкты! Но ведь вы не позволяете вашим инстинктам руководить
вами во множестве других дел. Вот я теперь между вами. Вот Эдуард. Я люблю
его потому, что он веселый и приятный, и потому, что... ну, просто потому,
что он мне нравится. И вот Вилли, частица моего я, моя тайная любовь,  мой
старый друг. Почему мне нельзя иметь обоих? Разве я не разумное  существо,
что вы всегда должны думать обо мне только как о женщине? Всегда видеть во
мне только предмет борьбы? - Она на мгновение замолчала и вдруг обратилась
ко мне с неожиданным предложением: - Останемся вместе, все трое. Не  будем
расставаться. Разлука - это ненависть, Вилли. Почему бы  нам  не  остаться
друзьями? Почему бы не встречаться, не разговаривать?
   - Разговаривать? - сказал я. - Разговаривать о таких, например,  вещах,
как сейчас?
   Я взглянул  через  стол  на  Веррола,  и  наши  взоры  встретились;  мы
старались взаимно проникнуть в душу друг друга. Это была  честная,  прямая
проверка, откровенная борьба.
   - Нет, - решил я. - Между нами это невозможно.
   - Никогда? - спросила Нетти.
   - Никогда, - убежденно ответил я.
   Я сделал над собою усилие.
   - В таких вопросах мы не можем бороться с законом и обычаями, -  сказал
я. - Подобные страсти слишком тесно связаны с нашим сокровенным существом.
Хирургическая операция в  этих  случаях  лучше,  чем  медленно  изнуряющий
недуг. Моя любовь требует от Нетти всего. Любовь мужчины не преклонение, а
требование, вызов... К тому же, - тут я вставил самый веский  довод,  -  я
теперь отдался новой возлюбленной, и теперь  я  изменяю  тебе,  Нетти.  За
тобой  и  выше  тебя  стоит  будущий  Город  Мира,  и  я  участвую  в  его
строительстве. Дорогая моя, ты только счастье, а он... он  зовет  меня!  И
даже если я только кровью своей окроплю камни, положенные в его основание,
- я почти надеюсь, Нетти, что такова и будет моя доля, - я все равно  хочу
участвовать в строительстве этого города.
   Я старался говорить как можно более убедительно.
   - Никакие сердечные бури, - прибавил я несколько неловко, -  не  должны
отвлекать меня от этого.
   Минута молчания.
   - В таком случае мы должны расстаться, - сказала  Нетти.  Глаза  у  нее
были такие, будто ей дали пощечину.
   Я утвердительно кивнул головой.
   Снова  наступило  молчание;  потом  я  встал.  Мы  все  трое  встали  и
расстались почти враждебно, без слов. Я остался в беседке один.
   Я даже не посмотрел им вслед. Помню только,  что  почувствовал  ужасную
пустоту и одиночество. Я снова сел и глубоко задумался.
   Вдруг я поднял голову. Нетти вернулась и стояла передо мной, пристально
глядя на меня.
   - После нашего разговора я все время думаю, -  сказала  она.  -  Эдуард
позволил мне прийти к тебе одной. И я чувствую, что одна  я,  может  быть,
лучше смогу поговорить с тобой.
   Я ничего не ответил, и это ее смутило.
   - Я не думаю, что мы должны расстаться, - сказала  она.  -  Нет,  я  не
думаю, что нам нужно расстаться, - повторила она. - Люди живут по-разному.
Не знаю, поймешь ли ты меня, Вилли. Ведь  так  трудно  высказать  то,  что
чувствуешь. Но мне нужно это высказать. И если  нам  предстоит  расстаться
навсегда, я хочу, чтобы было сказано  все.  Раньше  у  меня  были  женские
инстинкты и женское воспитание, которые заставляют женщину  скрывать  свои
чувства. Но... Эдуард не все для меня... Пойми, Эдуард не  все  для  меня!
Мне хочется как можно яснее высказать тебе это. Одна - я еще  не  человек.
Во всяком случае, ты частица моего я, и я не в силах от тебя отказаться. К
тому же  я  не  понимаю,  зачем  мне  от  тебя  отказываться,  Между  нами
существует кровная связь. Мы вместе росли. Мы вошли в плоть и  кровь  друг
друга. Я понимаю тебя. Право же, теперь я тебя  понимаю.  Я  как-то  сразу
стала тебя понимать, и теперь я действительно понимаю тебя и твои мечты. Я
хочу помогать тебе. Эдуард... У Эдуарда нет никакой мечты...  Мне  страшно
подумать, Вилли, что мы можем расстаться.
   - Но мы уже решили, что должны расстаться.
   - Но почему?
   - Потому что я люблю тебя.
   - А зачем мне скрывать, Вилли? Я тоже люблю тебя.
   Наши взоры встретились. Она покраснела, но решительно продолжала:
   - Ты глупый. Вся эта история глупая. Я люблю вас обоих.
   - Нет, - сказал я, - ты сама не понимаешь, что говоришь.
   - Ты хочешь сказать, что я должна уйти?
   - Да, да. Уходи.
   С минуту мы молча смотрели друг на друга, как  будто  из  непостижимых,
темных  глубин  силилось  прорваться  на  поверхность  что-то   затаенное,
невысказанное. Она хотела заговорить и запнулась.
   - Но нужно ли мне уйти? - спросила она  наконец;  губы  ее  дрожали,  и
слезы блистали в глазах, как звезды.
   - Вилли... - снова заговорила она, но я прервал ее:
   - Уходи. Да, уходи!
   Мы снова замолчали.
   Она стояла вся в слезах, олицетворенное сострадание, стремясь  ко  мне,
жалея меня. Дыхание более широкой любви,  которая  выведет  наконец  наших
потомков за пределы суровых  и  определенных  обязательств  личной  жизни,
коснулось нас как первое мимолетное дуновение вольного ветра,  летящего  с
небесных высей. Мне хотелось взять ее руку и поцеловать, но я  задрожал  и
понял, что силы изменят мне при первом прикосновении к ней...
   И мы расстались, так и не приблизившись друг  к  другу,  и  Нетти  ушла
нерешительным шагом, оглядываясь, ушла со своим избранником,  к  избранной
ею доле, ушла из моей жизни, и мне показалось, что с  нею  ушел  из  жизни
солнечный свет...
   После этого я, вероятно, сложил  газету  и  положил  ее  в  карман.  Но
последнее, что осталось в моей памяти, - это лицо Нетти, поворачивающейся,
чтобы уйти.


   Я помню все это очень ясно до сих пор. Я мог бы  ручаться  за  верность
каждого слова, вложенного мною в  уста  каждого  из  нас.  И  тут  в  моих
воспоминаниях наступает провал. Я смутно припоминаю, что вернулся на дачу;
припоминаю суматоху  при  отъезде  Мелмаунта  и  отвращение,  которое  мне
внушала энергия Паркера; помню также, что, спускаясь  вниз  по  дороге,  я
очень хотел проститься с Мелмаунтом наедине.
   Быть может, я уже колебался в моем решении навсегда расстаться с Нетти,
так как, кажется, собирался рассказать Мелмаунту  все  подробности  нашего
свидания...
   Я не помню, однако, чтобы мы с ним говорили об этом или о чем-либо еще,
мы только наспех пожали друг другу руку. Впрочем, я  не  уверен.  Все  это
изгладилось из моей памяти. Но я очень ясно и твердо помню, что чувствовал
мрачное отчаяние, когда его автомобиль тронулся, поднялся на гору и  исчез
за холмом. Тут я впервые вполне ясно понял, что, в сущности,  эта  Великая
Перемена и мои новые широкие планы не сулили мне в жизни полного  счастья.
При его отъезде мне  хотелось  кричать,  протестовать,  как  будто  против
какой-то несправедливости. "Слишком  рано,  -  думал  я,  -  слишком  рано
оставлять меня одного".
   Я чувствовал, что принес чересчур большую жертву, отказавшись от  любви
и страсти, от Нетти, чьей близости я так  жаждал,  от  всякой  возможности
бороться за нее, - в сущности, от себя самого,  и  чувствовал,  что  после
такой жертвы  несправедливо  было  тотчас  же  предоставить  мне,  с  моим
израненным  сердцем,  одиноко  идти  по  пути  сурового,  холодного  долга
общественного  служения.  Я  чувствовал  себя   новорожденным,   голым   и
беспомощным.
   - Нужно работать! - повторял я, стараясь  вызвать  в  душе  героические
чувства, и со вздохом повернулся, радуясь тому, что  на  пути,  который  я
избрал, меня по крайней мере ждет скорая встреча с моей дорогой матушкой.
   Но,  как  ни  странно,  я  помню,  что  провел   вечер   в   Бирмингеме
необыкновенно интересно и был в очень хорошем настроении. Я провел ночь  в
Бирмингеме потому, что движение  поездов  нарушилось  и  я  не  мог  ехать
дальше. Я отправился послушать оркестр, который давал в общественном парке
концерт старой  музыки,  и  завел  разговор  с  одним  человеком,  который
отрекомендовался бывшим репортером  одной  небольшой  местной  газеты.  Он
горячо говорил о переполнявших его планах переустройства жизни на земле, и
я помню, что его благородные мечты вдохновили и меня. При лунном свете  мы
отправились к местечку под названием Бурнвилль, и  дорогой  он  говорил  о
новых общественных постройках взамен старых изолированных жилищ и  о  том,
как теперь будут жить люди.
   Местечко Бурнвилль имело некоторое отношение к  нашему  разговору.  Тут
одна частная промышленная фирма сделала попытку улучшить жилищные  условия
рабочих. С нашей современной точки зрения  такая  попытка  казалась  бы  в
высшей степени ничтожным проявлением благожелательности, но в то время она
считалась чем-то из ряда вон выходящим, так что  люди  издалека  приезжали
посмотреть на чистенькие домики с ваннами,  устроенными  под  полом  кухни
(выбрали удобное место!), и другими блестящими приспособлениями.  Никто  в
тот агрессивный век, по-видимому, не замечал опасности, грозившей  свободе
оттого, что рабочие становились арендаторами и  должниками  своих  хозяев,
хотя давно уже был издан  закон,  запрещавший  выдавать  заработную  плату
натурой. Но мне и моему случайному знакомому казалось в ту  ночь,  что  мы
всегда предвидели эту опасность, и мы не сомневались, что жилищный  вопрос
должен быть разрешен общественным, а не частным путем. Но больше всего нас
интересовала возможность устройства общих детских, общих кухонь  и  комнат
для общего отдыха и развлечений, что дало бы значительную экономию  труда,
а вместе с тем предоставило бы жильцам больше простора и свободы.
   Это было очень интересно, но все же мне было невесело, и когда я лег  в
постель в ту ночь, то думал о Нетти и о том, как странно  переменились  ее
вкусы, и в иные минуты я по-своему даже молился. В ту  ночь  я  молился  -
признаюсь вам - тому идолу, которого я  воздвиг  в  сердце  своем,  идолу,
который и  по  сей  день  олицетворяет  для  меня  непостижимое.  Великому
Искуснику  и  Творцу,  незримому  властелину  всех,  кто  строит   мир   и
преображает человечество.
   Но до и после этой молитвы мне все чудилось, что я  вновь  вижу  Нетти,
говорю с ней, убеждаю... А она так и не вступила в храм, где я творил свою
молитву.



2. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МОЕЙ МАТЕРИ

   На следующий день я вернулся домой в Клейтон.
   Новое необычайное сияние мира  казалось  еще  ярче  здесь,  где  витали
мрачные воспоминания  о  безотрадном  детстве,  мучительном  отрочестве  и
горестной юности. Мне казалось, будто я в первый раз вижу здесь  утро.  Ни
одна труба не дымила в тот день, ни одна плавильная печь не работала, люди
были заняты другими делами. Ярко блиставшее жаркое солнце сияло в воздухе,
лишенном пыли, придавая странно веселый вид узким улицам. Я встретил много
улыбающихся людей -  они  возвращались  домой  с  общественного  завтрака,
временно устроенного в ратуше, впредь до лучшей организации этого дела,  и
в числе других увидел Парлода.
   - Ты был прав относительно кометы! - тотчас воскликнул я.
   Он подошел и сжал мою руку.
   - Что здесь происходит? - спросил я.
   - Нам доставляют пищу из других мест, - сказал он. - Мы начнем с  того,
что снесем все эти лачуги, а жить пока будем в палатках на пустырях.
   Он начал рассказывать мне о предпринятых  работах.  Земельные  комитеты
Мидленда  принялись  за  работу   очень   быстро   и   успешно,   и   план
перераспределения населения в общих чертах был  уже  намечен.  Сам  Парлод
занимался в наскоро  созданном  инженерном  училище.  Пока  вырабатывались
схемы работ, почти  все  стали  снова  посещать  школы,  чтобы  приобрести
возможно  больше  технических  знаний  и  навыков   ввиду   предполагаемых
обширнейших переустройств.
   Он проводил меня  до  двери  моего  дома,  и  тут  я  встретил  старого
Петтигрю, спускавшегося по лестнице. Он был весь в пыли, и вид у него  был
усталый, но глаза смотрели веселее, чем обычно, и он довольно неловко  нес
непривычными руками корзину с рабочими инструментами.
   - Как ваш ревматизм, мистер Петтигрю? - спросил я.
   - Диета способна творить чудеса, - отвечал старик  и  посмотрел  мне  в
глаза. - Эти дома, - сказал он, - очевидно, будут снесены, и наши  понятия
о  собственности  подвергнутся  очень  значительному  пересмотру  в  свете
разума; пока же я стараюсь хоть как-нибудь  починить  эту  ужасную  крышу.
Подумать только, что я еще спорил и отлынивал!
   Он поднял руку умоляющим жестом; углы его большого рта опустились, и он
горестно покачал головой.
   - Что было, то прошло, мистер Петтигрю.
   - Ваша бедная, бесценная матушка! Такая хорошая, честная женщина! Такая
простая, добрая и всепрощающая! Подумать  только!  Мой  дорогой  юноша,  -
мужественно закончил он, - я краснею от стыда.
   - Весь мир краснел на заре первого дня после Перемены, мистер Петтигрю,
да еще как краснел. Теперь все это забыто. Всем пришлось  стыдиться  того,
что происходило до вторника.
   Я протянул ему руку в знак прощения, забывая, что я тоже был  вором,  и
он пожал ее и пошел своей дорогой, все еще качая головой и  повторяя,  что
ему стыдно, но как будто несколько утешенный.
   Отворилась дверь,  и  показалось  радостное  лицо  моей  бедной  старой
матушки.
   - Вилли, мой мальчик, это ты, ты!
   Я кинулся к ней по ступенькам, боясь, что она упадет.
   Как она прижалась ко мне в коридоре, дорогая моя матушка!
   Но прежде она все же затворила дверь. В этом сказалась старая  привычка
остерегаться моего своенравного характера.
   - Милый, милый мой, много же пришлось  тебе  испытать  горя!  -  И  она
прильнула лицом к моему плечу, опасаясь рассердить меня  слезами,  которые
не в силах была сдержать.
   Она всхлипнула и на мгновение притихла, крепко прижимая меня  к  сердцу
своими старыми, натруженными руками...
   Потом поблагодарила меня за телеграмму, и я, обняв, повел ее в комнату.
   - Со мной все хорошо, мама, - сказал я, - мрачные дни миновали,  прошли
навсегда.
   Тут она осмелилась дать себе волю и  расплакалась,  и  это  были  слезы
облегчения.
   За пять тягостных лет она ни  разу  не  показала  мне,  что  еще  может
плакать...


   Бедная моя матушка! Ей не суждено было долго жить  в  этом  обновленном
мире. Я не знал, как мало дней ей осталось, и делал то немногое  (для  нее
это, быть может, было не так мало), что мог, чтобы загладить мою  грубость
в дни ненависти и возмущения. Я старался быть всегда вместе с ней, так как
замечал, что она без меня тоскует. Не то чтобы были у нас общие мысли  или
развлечения, но ей нравилось  видеть  меня  за  столом,  смотреть,  как  я
работаю или как расхаживаю по комнате. В этом мире для  нее  уже  не  было
подходящей работы, остались только те  мелкие  услуги,  выполнять  которые
усталой и измученной старушке легко и приятно, и мне кажется, что она была
даже счастлива перед смертью.
   Она все еще придерживалась своих нелепых  старых  религиозных  взглядов
восемнадцатого столетия.  Она  так  долго  носилась  с  этим  своеобразным
амулетом, что он стал как бы частицей ее самой. Но Перемена повлияла  даже
на ее упорную веру.
   Я однажды спросил ее:
   - Неужели же вы все еще верите  в  этот  ад  с  его  неугасимым  огнем,
дорогая матушка? Неужели при вашем нежном, любящем сердце вы можете в него
верить?
   Она поклялась, что верит.
   Какие-то богословские хитросплетения заставляли  ее  верить  в  это,  и
однако...
   Задумавшись, она несколько минут молча смотрела  на  цветущие  примулы,
потом положила дрожащую руку мне на плечо и сказала, как бы разъясняя  мое
детское заблуждение:
   - Но знаешь ли, дорогой Вилли, я не думаю, что кто-нибудь попадет туда.
Я никогда этого не думала...


   Этот разговор запомнился мне потому, что  меня  покорило  тогда  умение
матушки смягчать добротой души суровые богословские догмы, но он был  лишь
одной из наших бесчисленных бесед. После обеда,  когда  кончались  дневные
работы, я обыкновенно  гулял  с  матерью  в  садах  Лоучестера,  выкуривал
две-три папиросы и слушал ее сбивчивые речи обо  всем,  что  ее  занимало,
пока не наступало время вечерних научных  занятий.  Как  странно  было  бы
раньше, если бы молодой  человек  из  рабочей  среды  занимался  изучением
социологических вопросов, и как естественно это теперь!
   Великая Перемена сделала очень мало для восстановления  физических  сил
моей матери - она слишком долго прожила в своей мрачной подвальной кухне в
Клейтоне, чтобы теперь основательно окрепнуть. Она только разгоралась, как
угасающая искра в пепле под дуновением свежего воздуха, и это, несомненно,
ускорило ее конец. Однако последние дни ее жизни  были  тихие,  спокойные,
полные безоблачного счастья. Жизнь ее напоминала  те  ветреные,  дождливые
дни, которые разгуливаются только для того, чтобы блеснуть вечерней зарей.
Ее день уже миновал. Среди удобств новой  жизни  она  не  приобрела  новых
привычек, не делала ничего нового, и  только  старое  осветилось  для  нее
более радостным светом.
   Она вместе с другими пожилыми женщинами нашей  общины  жила  в  верхних
комнатах Лоучестер-хауса. Эти  верхние  комнаты  были  просты,  просторны,
изящно и хорошо  отделаны  в  георгианском  стиле  и  приспособлены  таким
образом, чтобы доставлять их обитательницам возможно  больше  удобств,  не
заставляя их прибегать к  посторонней  помощи.  Мы  заняли  различные  так
называемые "б