стоит передо мной, как живое...
   Но таково же было в тот день состояние всего мира.



3. ЗАСЕДАНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ

   Странным, необычайным было то заседание совета министров, на котором  я
присутствовал; оно происходило  через  два  дня  после  Перемены  на  даче
Мелмаунта, и на нем возникла мысль о  конференции,  где  будет  составлена
конституция Всемирного Государства.
   Я присутствовал на нем, потому что жил у  Мелмаунта.  У  меня  не  было
причин предпочитать одно место другому, а здесь, на даче,  к  которой  его
привязывала сломанная нога, не было, за  исключением  секретаря  и  слуги,
никого,  кто  помог  бы  ему  начать  огромный  труд,  предстоявший   всем
правителям мира. Я знал стенографию, а  так  как  на  даче  не  было  даже
фонографа, то после того, как лодыжку ему забинтовали, я  сел  за  стол  и
начал писать под его диктовку.
   Для  тогдашней   медлительности,   вполне,   впрочем,   уживавшейся   с
лихорадочной спешкой, характерно, что секретарь не знал стенографии и  что
там  вообще  не  было  телефона.  С  каждым  сообщением   или   поручением
приходилось идти за полмили в деревенскую почтовую контору, помещавшуюся в
Ментоне в бакалейной лавке...
   Так я сидел в комнате  Мелмаунта  -  стол  его  пришлось  отодвинуть  в
сторону - и записывал то, что требовалось. В то время мне казалось, что во
всем мире нет комнаты лучше этой; я  и  теперь  бы  узнал  яркую,  веселую
обивку того дивана, на котором,  как  раз  напротив  меня,  лежал  великий
государственный деятель; узнал бы тонкую дорогую бумагу, красный сургуч  и
серебряный письменный прибор на столе, за которым я сидел. Я знаю  теперь,
что  прежде  мое  присутствие  в  этой  комнате   показалось   бы   просто
невероятным, так же как и раскрытая дверь и даже то, что секретарь  Паркер
мог свободно туда  входить  и  выходить,  когда  хотел.  В  прежнее  время
заседание совета  министров  представляло  собой  тайное  сборище,  а  вся
общественная жизнь соткана была из  тайн  и  секретов.  В  те  дни  каждый
скрывал что-нибудь от всех остальных, так как все были недоверчивы, хитры,
лукавы, лживы и притом большей частью без всякого разумного основания. Эта
таинственность исчезла из нашей жизни почти незаметно.
   Я закрываю глаза и снова вижу этих людей, слышу их спокойные голоса.  Я
вижу их сначала порознь, при трезвом  свете  дня,  а  затем  всех  вместе,
собравшихся вокруг затененных абажурами ламп,  в  таинственном  полумраке.
При этом  мне  очень  ясно  вспоминаются  также  крошки  бисквитов,  капля
пролитой воды, которая сначала блестела, а затем впиталась в зеленое сукно
стола...
   Особенно хорошо помню я фигуру  лорда  Эдишема.  Он,  как  личный  друг
Мелмаунта, прибыл на дачу за день до остальных. Позвольте мне описать  вам
этого человека, только этого одного  из  пятнадцати,  затеявших  последнюю
войну. Он был самый младший член правительства,  всего  лишь  лет  сорока,
обходительный и жизнерадостный. У него  был  четкий  профиль,  улыбающиеся
глаза, бескровное, чисто выбритое лицо, приветливый, мягкий голос,  тонкие
губы и непринужденные, дружелюбные манеры. Он, казалось,  был  создан  для
своего места, обладая философским и  бесстрастным  складом  ума.  Перемена
застала его за любимым развлечением, которому он  неизменно  предавался  в
свободное время, - за ужением рыбы, и я помню, как он говорил,  что  когда
очнулся, то голова его находилась на расстоянии всего лишь одного шага  от
воды. В трудные минуты жизни лорд Эдишем неизменно отправлялся на  субботу
и воскресенье удить рыбу, чтобы сохранить ясность мысли, а  когда  трудных
минут не было, то он удил потому, что  ничто  не  мешало  ему  предаваться
любимому занятию. Он явился с твердой  решимостью  совершенно  отказаться,
между прочим, и от ловли рыбы. Я был у  Мелмаунта,  когда  он  приехал,  и
слышал, как он это говорил, и мне было очевидно, что он пришел  к  тем  же
взглядам, как и мой хозяин, только  более  наивным  путем.  Я  оставил  их
поговорить, но затем вернулся, чтобы записать те  пространные  телеграммы,
которые они отправляли своим еще  не  прибывшим  коллегам.  Без  сомнения.
Перемена так же сильно подействовала на него, как и на  Мелмаунта,  но  он
сохранил свою привычку к изысканной вежливости, иронии, добродушным шуткам
и выражал свое изменившееся отношение в вещам,  свои  новые  чувства,  как
светский человек старого времени, очень сдержанно и словно  стыдясь  своей
восторженности. Эти пятнадцать человек, управлявшие  Британской  империей,
на редкость не соответствовали моему о них  представлению,  так  что  я  в
свободные минуты внимательно за ними  наблюдал.  В  то  время  политики  и
государственные деятели Англии составляли особый класс, теперь  совершенно
исчезнувший. В некоторых отношениях они  не  походили  на  государственных
деятелей никакой другой страны, и мне кажется, ни одно из существующих  их
описаний не соответствует  действительности...  Вы,  может  быть,  читаете
старые книги? Если это так, то в "Холодном доме" Диккенса  вы  найдете  их
характеристику с  примесью  несколько  враждебного  преувеличения;  грубой
лестью и резкой  насмешкой  отличается  характеристика,  которую  дает  им
Дизраэли, случайно игравший среди  них  главную  роль,  не  понимая  их  и
угождая двору; в повестях же миссис Хемфри Уорд  изображены,  быть  может,
несколько  преувеличенно,  но  довольно  верно,  претензии   этих   людей,
принадлежавших к числу несменяемых правителей Англии. Все  эти  книги  еще
существуют и доступны любознательным. Сочинения философа Бейджгота и поэта
истории Маколея дают некоторое понятие  о  методе  их  мышления;  писатель
Теккерей раскрывает изнанку их  социальной  жизни;  несколько  иронических
замечаний, а также личных  воспоминаний  и  описаний,  принадлежащих  перу
таких писателей,  как,  например,  Сидней  Лоу,  можно  найти  в  сборнике
"Житница Двадцатого Столетия". Но все же ни одного точного  портрета  этих
людей не сохранилось.  Тогда  они  казались  слишком  близкими  и  слишком
великими; теперь же их совсем перестали понимать.
   Мы, простые люди прежнего времени, черпали свои представления  о  наших
государственных  деятелях  почти  исключительно  из  карикатур  -   самого
могущественного оружия в политических распрях. Как и почти все при  старом
строе, эти карикатуры появились сами собой; они были неким  паразитическим
наростом на хилом теле  демократических  идеалов  и  стремлений,  в  конце
концов только они одни и остались от этих идеалов.  Карикатуры  изображали
не только личностей, руководивших нашей  общественной  жизнью,  но  и  все
основы той жизни, причем в смешном и пошлом виде, так что под конец  почти
совершенно уничтожили все серьезные и благородные чувства и побуждения  по
отношению к государству. Британское государство почти всегда  изображалось
в виде краснолицего, толстобрюхого фермера, гордящегося  своим  кошельком.
Соединенные Штаты изображались в виде хитрого мошенника с худощавым лицом,
одетого в полосатые брюки и синий  сюртук.  Главные  министры  государства
изображались в виде карманных  воришек,  прачек,  клоунов,  китов,  ослов,
слонов и невесть чего, а дела, касавшиеся благосостояния миллионов  людей,
изображались и обсуждались, как шутки в какой-нибудь идиотской  пантомиме.
Трагическая война в Южной Африке, принесшая неисчислимые  бедствия  многим
тысячам семейств, полностью разорившая две страны и причинившая  смерть  и
увечья пятидесяти тысячам людей,  изображалась  в  виде  комической  ссоры
между буйным и вспыльчивым чудаком,  с  моноклем  в  глазу  и  орхидеей  в
петлице, по имени Чемберлен, и "старым Крюгером", упрямым и  очень  хитрым
стариком в чудовищно потасканной шляпе. Борьба велась  попеременно,  то  с
чисто звериной яростью, то затихая. Ловкачи-казнокрады нагревали  руки  на
этой идиотской ссоре, а под маской этих дурачеств шествовала сама  судьба,
пока  наконец  балаганное  шутовство  не  раскрылось  и  не   обнаружились
страдания, голод, пожарища, разрушения и позор... Эти люди достигли  славы
и власти в таких условиях,  и  в  тот  день  они  казались  мне  актерами,
внезапно отказавшимися играть смешные и глупые роли; они смыли грим с лица
и перестали притворяться.
   Даже в тех  случаях,  когда  представление  было  не  очень  смешным  и
позорным, оно все же вводило в заблуждение. Когда  я  читаю,  например,  о
Лейкоке, у меня возникает представление о незаурядном, деятельном, хоть  и
несколько  взбалмошном  уме  и   крепком   мужественном   теле   человека,
произносящего ту  речь  "Голиафа",  которая  так  содействовала  ускорению
враждебных действий. Но на самом деле это был плешивый заика  с  писклявым
голосом,  мучимый  угрызениями  совести,  и  ничуть  вместе   с   тем   не
заслуживающий той презрительной характеристики, которую мне  первоначально
дал  о  нем  Мелмаунт.  Я  сомневаюсь,  чтобы  широкая  публика   получила
когда-нибудь надлежащее представление о  том,  какими  были  эти  люди  до
Перемены. С каждым годом наш интерес и  сочувствие  к  ним  с  невероятной
быстротой уменьшаются. Это отчуждение не может, конечно,  лишить  их  того
значения,  которое  они  имели  в  прошлом,  но  оно  лишает  впечатление,
производимое их личностями, всякой реальности. Их история  становится  все
более  и  более  чуждой,  словно  какая-то  непонятная  варварская  драма,
разыгрываемая на забытом  языке.  Все  эти  премьеры  и  президенты  важно
проходят перед нами в целом ряде карикатурных изображений, их рост  нелепо
преувеличен  политическими   котурнами,   их   лица   прикрыты   большими,
крикливыми, нечеловеческими масками,  их  речи,  переданные  на  шутовском
уличном жаргоне, не имеющие ничего общего со здравым человеческим смыслом,
ревут и скрипят на страницах прессы.  Вот  она  перед  нами,  эта  галерея
непонятных и выцветших фигур,  теперь  забытая,  никому  не  нужная  и  не
вызывающая никакого интереса. Сама ничтожность  этих  фигур  ныне  так  же
непонятна, как жестокость средневековой  Венеции  или  богословие  древней
Византии. А между тем  эти  политические  деятели  управляли  и  оказывали
влияние на жизнь почти четверти всего  человечества,  их  шутовские  драки
потрясали  весь  мир,  подчас,  быть  может,  веселили  его,  волновали  и
причиняли неисчислимые бедствия.
   Я видел этих людей, хоть и разбуженных Переменой, но все еще  одетых  в
странные одежды былого времени и сохранивших его манеры и условности;  они
уже отрешились от своих взглядов,  но  им  все  же  приходилось  постоянно
возвращаться к ним, как к исходной точке. Мой обновленный ум сумел  в  них
разобраться, и мне  думается,  что  я  их  действительно  понял.  Тут  был
Горрел-Браунинг,  министр  без  портфеля,  крупный  круглолицый   человек;
тщеславие  и  сумасбродство,  привычка  к  пространным   банальным   речам
несколько раз самым нелепым образом одерживали верх  над  его  обновленным
духом. Он боролся с этим и сам смеялся над собой. И вдруг он сказал просто
и с глубоким чувством, и всем стало очень больно:
   - Я был тщеславный, самодовольный и надменный  старик.  От  меня  здесь
мало толку. Я весь отдался политике, интригам, и жизнь ушла от меня.
   Потом он долго сидел молча.
   Тут был и лорд-канцлер Кертон, человек несомненно умный;  его  бледное,
тяжелое, гладко выбритое лицо вполне подошло бы для бюста  кого-нибудь  из
цезарей. У него был негромкий, хорошо поставленный голос и  самодовольная,
порой слегка кривая улыбка, а в глазах мгновениями вспыхивала  насмешливая
искорка.
   - Мы должны прощать, - сказал он. - Должны прощать даже самим себе.
   Эти двое сидели во главе  стола,  так  что  я  хорошо  видел  их  лица.
Маджетт, министр внутренних дел, человек небольшого роста, со  сморщенными
бровями и застывшей улыбкой на тонких, суховатых губах,  прибыл  вслед  за
Кертоном, он почти не  участвовал  в  обсуждении,  лишь  изредка  вставлял
разумные замечания, а когда зажгли висячие электрические лампы, то  в  его
глазных впадинах причудливо сгустились тени, и это придало ему насмешливый
вид иронизирующего беса. Рядом с ним восседал важный  пэр,  граф  Ричовер,
самодовольный,  беспечный,  игравший  роль   британско-римского   патриция
двадцатого столетия. Он занимался почти исключительно и одинаково  усердно
скачками, политикой и сочинением литературных очерков в духе своей роли.
   - Мы не сделали ничего путного, - сказал он. - Что же касается меня, то
я корчил из себя важную фигуру.
   Он задумался, без сомнения, о тех долгих  годах,  когда  он  разыгрывал
патриция, о прекрасных огромных дворцах, служивших рамкой для его особы, о
скачках, прославивших  его  имя,  о  своих  восторженных  выступлениях,  в
которых он потчевал всех пустыми мечтами, о своих  бесплодных  олимпийских
затеях...
   - Я был глупцом, - заключил он кратко.
   Все слушали его молча, сочувственно и почтительно.
   Геркера, министра финансов, я мог  рассмотреть  только  отчасти,  из-за
спины лорда Эдишема. Геркер принимал деятельное участие в прениях,  сильно
наклоняясь вперед, когда  говорил.  У  него  был  низкий,  хриплый  голос,
большой нос, грубый рот с отвислой, вывороченной  нижней  губой  и  глаза,
окруженные сетью морщин...
   Я хорошо запомнил этих людей и их слова. Может быть, я и  записывал  их
тогда, но совершенно этого не помню.  Где  и  как  сидели  Дигби  Прайвет,
Ривель, Маркгеймер и другие, я уже забыл. Мне запомнились лишь их  голоса,
замечания и реплики...
   Получалось странное впечатление, что все эти люди, кроме,  может  быть,
Геркера и Ривеля, не особенно желали той власти, которая находилась теперь
в их руках, а достигнув ее, не стремились сделать ничего  особенного.  Они
занимали места министров и до момента просветления не стыдились этого,  но
и недостойного шума из-за этого не поднимали. Восемь человек из числа этих
пятнадцати прошли одну и ту же школу и  получили  одинаковое  образование:
немного греческого, немного элементарной математики, куцее естествознание,
немножко истории, затем чтение самых  благонамеренных  английских  авторов
семнадцатого,  восемнадцатого  и  девятнадцатого  веков.  Все  эти  восемь
человек с молоком матери всосали одну и ту же тупую, джентльменскую манеру
поведения,  в  сущности,  ребяческую,  лишенную  всякой  фантазии,  всякой
остроты и художественности. Под ее влиянием в трудные  минуты  жизни  люди
способны  впадать  в  сентиментальность  и  считать  великой  добродетелью
простое и вдобавок довольно неумелое  выполнение  своих  обязанностей.  Ни
один из этих восьми человек не соприкасался с действительной  жизнью,  они
жили словно в шорах: от няньки перешли к гувернантке, от гувернантки  -  в
школу, из Итона в Оксфорд, а из Оксфорда перешли к рутине  политической  и
общественной деятельности. Даже их  пороки  и  недостатки  соответствовали
известным понятиям о  хорошем  тоне.  Они,  еще  будучи  в  Итоне,  тайком
посещали скачки, а из Оксфорда делали вылазки в город, чтобы познакомиться
с жизнью увеселительных заведений, и затем все исправились. Теперь они все
внезапно увидели свою ограниченность.
   - Что нам делать? - спросил Мелмаунт. - Мы пробудились, и мы  в  ответе
за нашу Империю...
   Я знаю, что из всего, что я могу рассказать о старом  мире,  этот  факт
покажется самым неправдоподобным, но  я  действительно  видел  это  своими
глазами, слышал своими ушами. Да, не подлежит ни малейшему  сомнению:  эта
клика людей, составлявшая правительство целой пятой части  всей  обитаемой
земли, управлявшая миллионом вооруженных людей, распоряжавшаяся невиданным
флотом и правившая империей наций, языков, народов, все еще  блистающей  в
наше великое время, - эта правящая клика не имела никакого единого  мнения
о том, что нужно делать с миром. Они составляли  правительство  в  течение
трех долгих лет, и до Перемены им никогда не приходила в  голову  мысль  о
том, что необходимо иметь об этом единое мнение. У них его совсем не было.
Эта великая империя плыла как бы по течению, бесцельно ела,  пила,  спала,
носила оружие и необычайно гордилась тем, что для  чего-то  существует  на
свете. Но у нее не было ни плана, ни цели; она ни к чему не стремилась.  В
таком же положении находились и другие великие империи, и их, как плавучие
мины, несло течением. Как ни нелеп должен вам теперь показаться британский
совет министров, но он ничуть не был нелепей  остальных  правительственных
органов: государственных советов, президентских комиссий и любого  прочего
из своих недальновидных соперников...


   Я помню, что в то время меня очень поразило отсутствие всяких споров  и
различия мнений относительно общих основ нашего  теперешнего  государства.
Эти люди жили до тех пор среди условностей и заученных  правил.  Они  были
преданы своей партии, свято  хранили  все  ее  тайны  и  оставались  верны
британской короне;  были  крайне  внимательны  ко  всякому  старшинству  и
первенству и способны полностью  подавлять  в  себе  пагубные  сомнения  и
пытливость и все отлично умели держать в узде порывы религиозного чувства.
Они, казалось, были защищены какой-то незримой, но непроницаемой стеной от
всех опрометчивых и опасных раздумий, от социалистических, республиканских
и  коммунистических  теорий,  следы  которых  можно  найти  в   литературе
последних лет перед появлением кометы. Но эта стена рухнула в самый момент
пробуждения, зеленый газ как бы промыл их мозг,  растворил  и  унес  прочь
сотни жестких перегородок и  препятствий.  Они  как-то  сразу  признали  и
усвоили все то хорошее, что было в нашей  пропаганде,  которая  в  дырявых
сапогах и с протертыми локтями так громко  и  тщетно  стучалась  прежде  в
двери их разума. Это казалось пробуждением от нелепого  и  гнетущего  сна.
Все они легко и естественно вступили на широкую, светлую дорогу  логичного
и разумного соглашения, по которой идем теперь мы и весь современный мир.
   Я попытаюсь изложить перед вами те основные принципы,  которые  как  бы
испарились из их ума. На  первом  плане  тут  фигурирует  древняя  система
"собственности", вызывавшая такую чудовищную путаницу  в  деле  управления
землей, на которой мы живем. Даже в прежние времена никто  не  считал  эту
систему справедливой  или  идеально  удобной,  но  все  принимали  ее  как
должное. Предполагалось, будто  общество,  живущее  на  земле,  совершенно
порвало связь с землей, за исключением отдельных, частных  случаев,  когда
требовалось право на пользование проезжими дорогами  или  пастбищами.  Вся
остальная земля была самым фантастическим образом раздроблена на  участки,
на длинные полосы, квадраты или треугольники различной величины, начиная с
сотни квадратных миль и кончая несколькими акрами; вся земля находилась  в
почти  неограниченном  распоряжении  целого  ряда  управителей,   носивших
название землевладельцев. Эти управители владели землей почти так же,  как
мы теперь владеем своими шляпами; они ее покупали, продавали  и  разрезали
на куски, как какой-нибудь сыр или окорок, они могли свободно истощать ее,
оставлять в запустении или воздвигать на ней  безобразные,  хотя  и  очень
дорогие здания. Если обществу нужно  было  построить  дорогу  или  пустить
трамвай, если нужно было где-то  воздвигнуть  город,  или  хоть  небольшой
поселок,  или  даже  просто  место  для  прогулок,  то  в  таких   случаях
приходилось  заключать  кабальные  договоры  с  каждым   из   самодержцев,
владевших этой землей. Нигде на всем земном шаре ни один  человек  не  мог
шагу ступить  без  того,  чтобы  предварительно  не  уплатить  аренды  или
оброчной подати одному из этих землевладельцев, в то время как те не  были
связаны практически никакими  обязанностями  по  отношению  к  номинальным
местным или общегосударственным властям той страны, в  которой  находились
их владения.
   Я знаю, что это похоже на бред сумасшедшего, но таким сумасшедшим  было
тогда все человечество. В старых странах Европы и  Аз