оползла  вдоль  руки  мертвеца,   осторожно
нащупывая дорогу своими "лучами"; за ней на  песке  оставалась  неглубокая
борозда.
   - Этого больше не должно быть, - задыхаясь, говорил Мелмаунт,  опираясь
на мое плечо, - не должно быть.
   Но больше всего мне вспоминается Мелмаунт в ту минуту, когда  он  сидел
на известковой глыбе и солнце освещало его широкое потное лицо.
   - Мы должны покончить с войной, - тихо, но решительно говорил он, - это
бессмыслица. Сейчас такая масса людей умеет читать  и  думать,  что  войны
легко можно избежать. Боже мой! Чем мы, правители, только  занимались!  Мы
дремали, как люди в душной комнате, слишком отупевшие и сонные  и  слишком
скверно относившиеся друг к другу, чтобы кто-нибудь поднялся, раскрыл окно
и впустил свежую струю воздуха. И чего только мы не натворили!
   Я до сих пор вижу его крупную, мощную фигуру. Он возмущался самим собою
и удивлялся всему, что было раньше.
   - Мы должны все изменить, - повторял он, взметнув свои большие  руки  к
морю и небу. - Мы сделали так мало, и одному богу известно, почему.
   Мне все еще рисуется этот своеобразный гигант, каким он  показался  мне
тогда  на  этом  побережье,  освещенном  торжествующим  блеском  утреннего
солнца; над нами летали морские птицы,  у  ног  лежал  труп  с  ошпаренной
грудью - символ грубости и бесполезной ярости слепых сил прошлого.  И  как
существенная часть картины мне вспоминается также, что вдали, за  песчаной
полосой, среди желто-зеленого дерна, на  вершине  низкого  холма,  торчала
одна из белых реклам-объявлений о продаже земельных участков.
   Он говорил, как бы удивляясь тому, что делалось прежде.
   - Пробовали ли  вы  когда-нибудь  представить  себе  всю  низость,  да,
низость каждого человека, ответственного за объявление  войны?  -  спросил
он.
   Потом, как будто нужны  были  еще  доказательства,  он  стал  описывать
Лейкока, который первым в совете министров произнес чудовищные слова.
   - Это, - говорил Мелмаунт, - маленький оксфордский  нахал  с  тоненьким
голоском и запасом греческих изречений,  один  из  недорослей,  вызывающих
восторженное поклонение своих старших сестер. Почти все время я следил  за
ним, удивляясь, что такому ослу вверены судьбы и жизнь  людей...  Было  бы
лучше, конечно, если бы я то же думал и о самом себе.  Ведь  я  ничего  не
сделал, чтобы воспрепятствовать всему этому! Этот проклятый дурак упивался
значительностью минуты и, выпучив на нас  глаза,  с  восторгом  восклицал:
"Итак, решено - война!" Ричовер пожимал плечами; я слегка протестовал,  но
сразу уступил... Впоследствии он мне снился...
   - Да и что это была за компания! Все мы боялись самих себя -  все  были
только слепыми орудиями... И вот подобного рода глупцы  доводят  до  таких
вещей. - Он кивком указал на труп, лежавший около нас.
   - Интересно узнать,  что  случилось  с  миром...  Этот  зеленый  газ  -
странное вещество. Но я знаю, что случилось со мною - обновление. Я всегда
знал... Впрочем, хватит быть дураком. Болтовня! Это нужно прекратить.
   Он попытался встать, неуклюже протянув руки.
   - Что прекратить? - спросил я, невольно сделав шаг вперед, чтобы помочь
ему.
   - Войну, - громко прошептал он, положив свою большую руку мне на плечо,
но не делая дальнейших попыток встать. - Я положу  конец  войне  -  всякой
войне. Нужно покончить со всеми подобными  вещами.  Мир  прекрасен,  жизнь
великолепна  и  величественна,  нужно  было  только   раскрыть   глаза   и
посмотреть. Подумайте о величии мира, по которому мы бродили, словно стадо
свиней по саду.  Сколько  красоты  цвета,  звука,  формы!  А  мы  с  нашей
завистью,  нашими   ссорами,   нашими   мелочными   притязаниями,   нашими
неискоренимыми предрассудками, нашими пошлыми  затеями  и  тупою  робостью
только болтали да клевали друг  друга  и  оскверняли  мир,  словно  галки,
залетевшие в храм, как нечистые птицы в святилище. Вся моя жизнь  состояла
из сплошной глупости и низости, грубых  удовольствий  и  низких  расчетов,
вся, с начала до конца. Я жалкое, темное пятно на этом сияющем утре, позор
и воплощенное отчаяние. Да, но если бы не милость божья, я мог бы  умереть
сегодня ночью, как этот несчастный матросик; умереть, так и не очистившись
от своих грехов. Нет, больше этого не будет! Изменился ли весь мир или нет
- все равно. Мы двое видели эту зарю...
   Он на минуту замолчал, потом заговорил:
   - Я восстану и явлюсь пред очи господа моего и скажу ему...
   Его голос перешел в неразборчивый шепот, он  с  трудом  оперся  на  мое
плечо и встал...



2. ПРОБУЖДЕНИЕ

   Так настал для меня великий день.
   И так же, как я, на той же заре пробудился и весь мир.
   Ведь весь мир  живых  существ  был  охвачен  тем  же  беспамятством;  в
какой-нибудь один час при соприкосновении с газом  кометы  вся  атмосфера,
окутывавшая  земной  шар,  внезапно  переродилась.  Говорят,  что  в  одно
мгновение изменился азот воздуха, а через час или около того превратился в
газ,  годный  для  дыхания,  отличавшийся,  правда,   от   кислорода,   но
поддерживавший его действие, словно укрепляющая  и  исцеляющая  ванна  для
нервной и мозговой системы. Я точно  не  знаю  тех  химических  изменений,
которые тогда произошли, и тех названий, которые дали им химики,  так  как
моя работа отвлекла меня от этого; знаю только, что переродились и я и все
люди.
   Я представляю себе, как это  явление  произошло  в  пространстве:  одно
мгновение  в  жизни  планеты,  легкий  дымок,  легкое  вращение   метеора,
приближавшегося к нашей планете, подобной шару, летящей в космосе со своей
ничтожной, почти неощутимой оболочкой облаков и воздуха, с темными омутами
океанов и  сверкающими  выпуклостями  материков.  И  когда  эта  мошка  из
беспредельного пространства коснулась земли, прозрачная  внешняя  оболочка
нашей планеты окрасилась в густой зеленый цвет и снова прояснилась...
   Затем в течение  трех  часов  или  больше  -  мы  знаем,  что  Перемена
совершалась  в  течение  приблизительно  трех  часов,  так  как  все  часы
продолжали ходить, - повсюду люди, животные и птицы -  словом,  все  живые
существа, дышащие воздухом, - замерли в беспамятстве.
   В тот день повсюду на земле, где дышат живые  существа,  так  же  глухо
шумел воздух, так  же  распространялся  зеленый  газ,  так  же  с  хрустом
низвергался поток падающих звезд. Индус прервал  свою  утреннюю  работу  в
поле, чтобы посмотреть, подивиться и упасть; китаец в  синей  одежде  упал
головой вперед на чашку с полуденной  порцией  риса;  удивленный  японский
купец вышел из своей лавки и тут же свалился у ее дверей; зеваки у Золотых
Ворот упали без чувств в  то  время,  когда  поджидали  появления  великой
звезды. То же самое случилось во всех городах  мира,  во  всех  уединенных
долинах, во всех домах и жилищах, палатках и на открытом воздухе.  В  море
пассажиры больших пароходов, жаждущие зрелищ, тоже  любовались  кометой  и
удивлялись, а потом, внезапно  охваченные  ужасом,  кидались  к  трапам  и
падали без чувств; капитан зашатался на  своем  мостике  и  упал;  кочегар
растянулся на угле: машины  продолжали  работать,  никем  не  управляемые,
пароход шел вперед, и встречавшиеся мелкие  парусные  суда  рыбаков,  тоже
потерявшие управление, опрокидывались и шли ко дну.
   Грозный голос ощутимого, осязаемого Рока воскликнул: "Стой!" И в  самом
разгаре игры действующие лица падали и замирали.  Мне  вспоминается  целый
ряд картин. В Нью-Йорке  произошло  следующее:  в  большей  части  театров
публика разошлась, но в двух, особенно переполненных,  дирекция,  опасаясь
паники,  продолжала  давать  представление  среди  наступившего  мрака,  и
публика, наученная многочисленными несчастными случаями,  не  вставала  со
своих мест. Зрители продолжали неподвижно сидеть - только в  задних  рядах
произошло движение, - и потом, одновременно теряя сознание, ряд  за  рядом
склонялись на спинки кресел и соскальзывали  или  падали  на  пол.  Парлод
утверждает, хотя я не знаю, на чем основана его  уверенность,  что  спустя
час после  момента  великого  столкновения  азот  потерял  свою  необычную
зеленую  окраску,  и  воздух  стал  так  же  прозрачен,  как  всегда.  Все
дальнейшее происходило  при  совершенно  прозрачном  воздухе,  и  если  бы
кто-нибудь не  потерял  сознания,  то  он  мог  бы  видеть,  как  все  это
происходило. В Лондоне это случилось ночью, но в Нью-Йорке, например, -  в
самый разгар вечерних увеселений, а в Чикаго - ближе к ужину, и улицы были
полны  людей.  Луна,  вероятно,  освещала  улицы  и   площади,   усыпанные
валявшимися телами, по которым электрические  трамваи  без  автоматических
тормозов  продолжали  свой  путь,  пока  не  останавливались  из-за  груды
человеческих тел, мешавших движению. Люди лежали в своих обычных  костюмах
в столовых, ресторанах, на лестницах, в вестибюлях - словом, всюду, где их
застигла  катастрофа.  Игроки,  пьяницы,  воры,  подстерегавшие  жертву  в
потайных местах, пары, предававшиеся порочной любви, были  застигнуты  тут
же, на месте, чтобы очнуться потом с пробужденным сознанием и  угрызениями
совести. Америку, повторяю, час встречи кометы с  землей  застал  в  самый
разгар вечернего  оживления,  Великобританию  же  ночью.  Но,  как  я  уже
говорил, Великобритания не очень-то крепко спала, так  как  была  охвачена
войной и ждала решающей битвы и победы. По Северному морю сновали  военные
суда, словно сеть, ловящая врагов. На суше этой ночью тоже ожидали больших
событий. Германские войска стояли под ружьем  от  Редингена  до  Маркирха,
колонны пехоты в прерванном ночном походе полегли  рядами,  как  скошенное
сено, на всех дорогах между Лонгнионом и Тианкуром  и  между  Аврикуром  и
Доненом. Холмы за Спинкуром были  густо  усыпаны  затаившейся  французской
пехотой; французские передовые отряды лежали рядами среди лопат,  которыми
они копали еще не  законченные  траншеи  и  окопы,  извивавшиеся  на  пути
передовых отрядов  немецких  колонн,  вдоль  гребня  Вогезских  гор  через
границу, около Бельфора, почти вплоть до Рейна...
   Венгерские и итальянские крестьяне зевали, думая, что еще не  рассвело,
и поворачивались на  другой  бок,  чтобы  впасть  в  сон  без  сновидений.
Магометанский мир в это время молился на своих ковриках и так и  не  успел
закончить молитву. В Сиднее, в Мельбурне, в Новой Зеландии туман  появился
после полудня и разогнал толпы народа, собравшиеся на бегах и на крокетных
площадках; выгрузка судов была приостановлена, и люди высыпали  на  улицы,
чтобы зашататься и упасть...


   Я мысленно переношусь в леса, пустыни и джунгли земного шара,  к  жизни
животных, которая остановилась, как и человеческая, и  рисую  себе  тысячи
проявлений этой жизни, прерванной  и  как  бы  замороженной,  подобно  тем
замерзшим словам, которые Пантагрюэль встретил в море. Оцепенели не только
люди  -   все   живые   существа,   дышащие   воздухом,   превратились   в
бесчувственные, мертвые предметы. Животные и птицы валялись среди поникших
деревьев и на траве в охвативших мир сумерках;  тигр  растянулся  рядом  с
только что убитой им жертвой, истекшей кровью  во  сне  без  сновидений...
Даже мухи с распростертыми крыльями валились на землю, а паук, съежившись,
повис в своих полных добычи тенетах; бабочки спускались на землю, как ярко
разрисованные  снежные  хлопья,  падали  и  замирали.  Только  одни  рыбы,
по-видимому, не пострадали...
   Кстати, о рыбах; я вспомнил об одном странном эпизоде  в  этом  великом
всемирном сне. Необыкновенные приключения экипажа подводной  лодки  "Б-94"
всегда казались мне примечательными. Это были, кажется, единственные люди,
совершенно не видевшие зеленого покрывала, распростертого над всей землей.
В то время как все на земле замерло, они пробирались в устье Эльбы,  очень
медленно и осторожно скользя над илистым дном мимо  минных  заграждений  в
лабиринте зловещих стальных раковин, начиненных взрывчатым веществом.  Они
прокладывали путь для своих сотоварищей с плавучей базы, дрейфовавшей  вне
опасной зоны. Затем в канале, по  ту  сторону  вражеских  укреплений,  они
наконец всплыли, чтобы наметить себе жертвы  и  пополнить  запас  воздуха.
Это, вероятно, случилось до рассвета, так как  они  рассказывали  о  ярком
блеске звезд. Они изумились, увидя в трехстах ярдах  от  себя  броненосец,
севший на мель среди тины и при отливе опрокинувшийся набок. На броненосце
был пожар, но никто не обращал на это внимания - никого среди  странной  и
ясной тишины это не интересовало, - и смущенным  и  ничего  не  понимавшим
морякам казалось, что не только этот корабль,  но  и  все  темные  корабли
кругом наполнены мертвыми людьми.
   Им, должно быть, пришлось испытать  самое  странное  ощущение:  они  не
впали в бессознательное состояние; они  тотчас  и,  как  мне  говорили,  с
внезапным приступом смеха начали дышать обновленным воздухом. Никто из них
не владел пером, никто не описал своего удивления, мы не имеем сведений  о
том, что они говорили. Но мы знаем, что эти люди бодрствовали  и  работали
по меньшей мере за полтора часа до всеобщего пробуждения, так  что,  когда
немцы  наконец  пришли  в  себя  и  встали,  то  увидели,  что   англичане
хозяйничают на их судне, что подводная лодка беспечно качается на  волнах,
а ее экипаж, перепачканный и  усталый,  в  каком-то  яростном  возбуждении
хлопочет при  блеске  зари,  спасая  своих  лишившихся  чувств  врагов  от
страшной смерти в воде и огне...
   Но участь нескольких кочегаров, которых матросам подводной лодки так  и
не удалось спасти, напоминает мне целый ряд ужасных  событий,  происшедших
во время Перемены, событий, о которых нельзя  умолчать,  хотя  Перемена  в
общем принесла  миру  счастье  и  благоденствие.  Невозможно  забыть,  как
неуправляемые корабли разбивались о берег и шли ко дну со всеми  уснувшими
на них людьми; как автомобили мчались по дорогам и разбивались; поезда шли
вперед,  невзирая  ни  на  какие  сигналы,  и,  к   удивлению   очнувшихся
машинистов, оказывались на совсем не подходящих путях, с погасшими  огнями
в топках, или, что еще хуже, удивленные крестьяне или  очнувшиеся  сторожа
находили вместо поездов груды дымящихся развалин. Литейные печи в  Четырех
Городах продолжали пылать, и их дым, как прежде,  стлался  по  небу.  Огни
вследствие происшедшей перемены в составе воздуха вспыхивали ярче...


   Представьте  себе  то,  что  произошло  в  промежуток   времени   между
составлением и печатанием того экземпляра "Нового Листка",  который  лежит
теперь передо мною. Это была первая газета, отпечатанная  на  земле  после
Великой Перемены. Она имеет такой  вид,  как  будто  ее  долго  таскали  в
кармане, она почернела, потому что отпечатана на бумаге, которую никто  не
предполагал долго хранить. Я нашел ее на столе беседки в  саду  гостиницы,
где я поджидал Нетти и Веррола, чтобы переговорить с ними, - об этом я еще
расскажу. При взгляде на газету мне вспоминается Нетти в белом  платье  на
зелено-голубом фоне освещенного солнцем сада - она стоит и всматривается в
мое лицо, в то время как я читаю...
   Газета так потерта, что листы ее ломаются по  сгибам  и  рассыпаются  в
моих руках. Она лежит на моем столе как  мертвое  воспоминание  о  мертвой
эпохе и мучительных страстях моей души. Помню, что мы обсуждали  последние
новости, но никак не могу вспомнить, что мы  говорили;  знаю  только,  что
Нетти говорила очень мало, Веррол же читал газету из-за моего  плеча...  и
мне не нравилось, что он читает ее из-за моего плеча.
   Эта  газета,  лежащая  теперь  передо  мною,  вероятно,   помогла   нам
преодолеть первое замешательство при этом свидании.
   Но обо всем, что мы говорили и делали тогда, я расскажу позднее...
   Этот  номер  "Нового  Листка"  был  набран  вечером,  и  только   потом
значительную часть стереотипа пришлось заменить. Я недостаточно знаком  со
старыми способами печатания и не могу передать, как  это  происходило,  но
впечатление такое, будто целые столбцы были вырезаны  и  заменены  новыми.
Вообще газета кажется грубой и развязной, новые столбцы отпечатаны  чернее
и грязнее, чем старые, исключая левую  сторону,  где  недостает  краски  и
печать неровная. Один  из  моих  приятелей,  немного  знакомый  с  прежним
типографским делом, говорил  мне,  что  типографская  машина,  на  которой
печатался "Новый Листок", возможно, была в ту ночь испорчена и что  утром,
после Перемены, Бенгхерст, чтобы отпечатать этот номер, арендовал соседнюю
типографию, может быть, зависевшую от него в денежном отношении.
   Начальные страницы целиком принадлежат старому времени,  и  только  две
полосы  в  середине  подверглись  изменениям.  Здесь  на  четыре   столбца
протянулся необычный заголовок  -  "Что  случилось".  Затем  весь  столбец
пересекают кричащие подзаголовки: "Идет великая  морская  битва.  Решается
участь двух империй", "Донесение о потере еще двух..."
   Эти сообщения, как я понимаю, теперь не заслуживают никакого  внимания.
Вероятно,  это  были  предположения  и  новости,  сфабрикованные  в  самой
редакции.
   Интересно сложить все эти истрепанные и потертые отрывки  и  перечитать
выцветший первый плод мысли новой эпохи.
   В замененных частях газеты простые, ясные статьи  поразили  меня  своим
смелым и необычным языком среди остальной высокопарной болтовни на  плохом
английском языке. Теперь они кажутся мне голосом здравомыслящего  человека
среди выкриков сумасшедших. Но они свидетельствуют  также  и  о  том,  как
быстро Лондон пришел в себя и какой небывалый прилив энергии  ощутило  его
громадное  население.  Перечитывая  статьи,  я  поражаюсь  тому,   сколько
тщательных исследований, экспериментов и выкладок было произведено в  этот
день прежде, чем была отпечатана газета... Но это все между прочим.  Когда
я сижу, задумавшись над этим уже пожелтевшим листом, мне снова рисуется та
странная картина, которая мелькнула  в  то  утро  в  моем  воображении,  -
картина того, как  переживали  эту  Перемену  в  тех  газетных  редакциях,
которые я вам описывал.
   Каталитическая волна, вероятно,  захватила  редакции  в  самом  разгаре
спешной ночной работы, особенно горячей, ибо она была вызвана как кометой,
так и войной, и преимущественно  войной.  Весьма  вероятно,  что  Перемена
проникла в типографию незаметно, среди шума, крика и электрического света,
обычной ночной обстановки;  внезапно  мелькнувшие  зеленые  молнии,  может
быть, даже остались там незамеченными, а спускавшиеся волны зеленого  газа
показались клочьями лондонского тумана. (В то время в Лондоне  он  был  не
редкостью даже летом.) Но наконец  Перемена  проникла  и  в  типографию  и
сразила всех присутствующих.
   Если что-нибудь и могло предупредить  их,  то  разве  только  внезапная
суматоха и шум на улицах и наступившая  вслед  за  тем  мертвая  тишина...
Никаких других признаков свершившегося они заметить не могли.
   Они не успели даже остановить печатные машины: зеленый  газ  неожиданно
обволок и одурманил всех, повалил на пол и усыпил. Мое воображение  всегда
разыгрывается, когда я представляю себе  эту  первую  картину  Перемены  в
городах.  Меня  удивляло,  что  во  время  происходившей  Перемены  машины
продолжали работать, хотя я не могу как следует уяснить  себе,  почему;  и
тогда и теперь это кажется мне странным. Человек, по-видимому, так  привык
считать  машины  чем-то  почти   одушевленным,   что   его   поражает   их
независимость,  которую  так  наглядно  показала  Перемена.  Электрические
лампы,  например,  эти  тусклые  шары,  окруженные  зеленоватым   сиянием,
вероятно, еще некоторое время продолжали гореть; среди сгущавшегося  мрака
громадные машины грохотали, печатали, складывали,  отбрасывали  в  сторону
лист за листом  этот  сфабрикованный  отчет  о  сражениях  с  четвертушкой
столбца  кричащих  заголовков,  и   здание   по-прежнему   вздрагивало   и
вибрировало от их шума. И все это происходило несмотря на то, что никт