нему. Да, он должен  это  знать.  У  него  не  должно  быть
сомнений.
   И тогда он приподнял голову с подушки, потянулся к ней и дотронулся  до
ее руки.
   -  Не  бойся,  -  услышал  он  свой  голос.  Подобное  замечание   этой
мужественной женщине могло показаться горькой  иронией.  -  Ты  права!  Ты
права! Никогда, слышишь, никогда не стану я говорить и не вспомню об этом.
Я знаю нужные слова, которые убедят их.  Но  когда  кругом  смерть,  когда
человек болен и тоже ждет смерти, он  слабеет  не  только  телом.  И  я...
пойми, и я тоже такой, как все.
   И еще не  сглотнул  он  тяжелый,  душивший  его  ком  в  горле,  а  она
наклонилась над  ним  и  поцеловала,  смочив  бледное  лицо  его  горячими
слезами. И тогда он  понял,  что  женщина  снова  сильна,  снова  способна
переливать свое мужество в души отчаявшихся. О, Мать всех живущих! И  пока
он лежал, безвольно откинув голову на подушки - слабый и немного жалкий, -
он чувствовал, как пока еще несмело, но уже ощутимой горячей волной растет
в нем вера и крепнут силы. Она ли снова поделилась с ним этой  силой,  или
ее слова заставили его самого искать и создавать их, Иш пока не знал.
   "Да, - думал он и теперь уже не бежал от этих мыслей,  не  скрывался  в
мире иллюзий. - Да, Джои больше нет. Джои умер. Он  уже  не  вернется,  не
прибежит, запыхавшийся от нетерпения, увидеть,  что  нового  происходит  в
этом мире. Но ведь жизнь продолжается, и у этой  жизни  все  равно  должно
быть и будет будущее. И пусть поседели мои волосы, но  ведь  осталась  Эм,
остались другие, а значит, и для меня может наступить день, когда я  снова
смогу быть счастлив. Теперь, когда нет Джои,  того  будущего,  о  каком  я
мечтал, какое хотел создать, уже тоже не  будет.  Но  и  сейчас  я  должен
сделать все, я обязан сделать все, что в моих силах".
   И снова он чувствовал себя маленьким и немного жалким. И  понимал,  как
все  могучие  силы  мира  объединились  против  него   одного   -   против
единственного из оставшихся в живых  способного  думать  и  заглядывать  в
будущее человека. А ведь он хотел с гордо поднятой головой  встать  на  их
пути,  бросить  им  смелый  вызов...  Маленький,  жалкий  человек...   они
прокатились через него, даже не заметив. Даже если бы был жив Джои...  они
слишком сильны, чтобы хватило мужества и сил обуздать их. Теперь он должен
стать хитрым, проницательным и осторожным. Он должен  выбирать  маленькие,
имеющие немедленный практический смысл цели и стремиться к их  достижению,
он должен стать лисицей, а не львом.
   Но сначала он должен окрепнуть - вернуть  телу  прежнюю  силу.  На  это
уйдет две или три недели. Пусть будет так, но к концу года он  уже  сможет
что-нибудь сделать.
   И в ту же секунду Иш почувствовал, как голова его прояснилась и мозг  с
прежней силой принялся за привычную ему работу. "Молодец, старина!"  И  он
поймал себя на мысли, что хвалит собственную голову, словно  это  какой-то
точный и удобный инструмент или механизм - старый, поработавший  на  своем
веку, но все еще безотказный механизм.
   Но слаб он был, и еще до того, как первые контуры  нового  плана  стали
выстраиваться в его голове, он провалился в сон.


   Наверное, слишком много вокруг было людей,  различных  точек  зрения  и
слишком много книг. Наверное, слишком глубока была колея,  слишком  строги
рамки, в которых существовала  человеческая  мысль.  К  тому  же  наследие
прошлого,  как  ненужный  мусор,  как  старая  изношенная  одежда,   везде
сопровождает  человека,  душит  ростки  нового.  Почему  бы  мыслителю  не
отринуть все старое, сбросить со счетов прожитых лет и попробовать  начать
все заново - новую игру по новым правилам! Как хотелось верить, что  тогда
станет больше побед, чем поражений.


   Единственное, что смогли сделать те, кого не  свалила  болезнь,  -  это
наспех предать земле своих умерших. А когда выздоравливающие стали один за
другим подниматься на ноги, Джордж, Морин и  Молли  первыми  заговорили  о
похоронном обряде.
   Иш хотел, и Эм тоже так считала, чтобы все оставалось так, как оно  шло
своим естественным  путем.  Он  так  хотел  и  одновременно  понимал,  что
остальные будут чувствовать себя, наверное,  счастливее,  если  похоронный
обряд - торжественная церемония памяти - все же произойдет.  Возможно,  из
этого можно будет извлечь и практический смысл, если рассматривать  службу
как символ окончания черного времени, когда вокруг царил  страх  и  смерть
ходила рядом, и провозглашения начала нормальной жизни - жизни, в  которой
настало время задуматься о будущем и повернуться к нему лицом. И  хотя  он
больше всего боялся, что обряд снова сбросит его в бездну печали, заставит
с новой силой оплакивать смерть Джои, все же Иш надеялся, что после службы
он сможет сделать первые шаги по осуществлению планов, на этот  раз  более
скромных, на будущее.
   И тогда он объявил, что Племя проводит церемонию памяти усопших,  а  на
следующий за обрядом поминовения день все они возвращаются к своим прежним
работам и обязанностям. Он  ничего  не  сказал  о  возобновлении  классных
занятий, но по лицам окружающих понял, что и это воспринимается всеми  как
само собой разумеющееся.
   По общему согласию Эзру  избрали  лицом,  ответственным  за  проведение
церемонии, и началом ее назначили раннее утро.
   Как и во всяком человеческом обществе, где  искусственный  свет  играет
слишком малую роль в повседневной жизни, вставать с восходом солнца  стало
естественным образом жизни, вот почему  им  не  нужно  было  менять  своих
привычек и покидать постели слишком рано, чтобы в это утро, когда небосвод
еще не окрасили  первые  солнечные  лучи,  застыть  возле  неровного  ряда
невысоких земляных холмиков. Небо высветилось, но западные  склоны  холмов
продолжали скрываться в предрассветной мгле, и  стоящие  у  могил  высокие
сосны не отбрасывали теней.
   В  это  время  года  еще  рано  было  цвести  полевым  цветам,  но   по
распоряжению Эзры дети - оставшиеся в живых дети - нарезали зеленых ветвей
елей и украсили ими маленькие земляные холмики. И хотя всего пять их было,
но  для  Племени  это   равнялось   вселенской   катастрофе.   Для   столь
малочисленного Племени пять смертей можно было сравнить разве что с сотней
тысяч смертей миллионного города.
   Все, кто выжил, - все здесь собрались. Матери с еще не умеющими  ходить
малышами на руках  и  малыши  постарше  -  девочки  и  мальчики,  -  цепко
державшиеся за большие ладони отцов.
   И рядом со всеми, чувствуя в правой руке  тяжесть  молотка,  стоял  Иш.
Тяжесть эта к земле его тянула, заставляла увереннее на ней держаться.  Из
дома он без молотка вышел и в мыслях не держал его с  собой  брать  -  это
Джози напомнила, видно, решила, что после болезни отец  забывчив  стал.  А
иначе и не могла поступить Джози, ведь для них, для юнцов, молоток  всегда
сопровождал всякое официальное событие из жизни Племени.  Всего  несколько
месяцев назад Иш ни за что бы не послушался, да еще бы прочел Джози мораль
о вреде суеверий. Но сегодня он без слова возражения вернулся за  молотком
и теперь, сжимая его в правой  руке,  стоял  здесь.  И  сам  был  вынужден
признать, что с молотком чувствует себя как-то покойнее и увереннее. После
всего, что случилось, униженным он себя чувствовал, потерял уверенность  и
гордость в этой жизни тоже  подрастерял.  Ну  а  если  Племя  нуждается  в
молотке как символе  единства  и  могущества,  если  люди  чувствуют  себя
счастливее,  когда  видят  молоток,  если  он   для   них   доказательство
возрождения к новой жизни, кто Иш такой, чтобы проповедовать рациональное?
Оставим рационализм для цивилизации,  когда  человек  мог  позволить  себе
роскошь быть рациональным, трезво мыслящим существом.
   Каждая семья  своей  отдельной,  маленькой  группкой,  выстроились  они
неровным полукругом и стояли так, в молчании глядя на  маленькие  земляные
холмики. Иш в центре оказался и поэтому всех разглядеть мог, всех  обвести
взглядом. Джордж в старомодном темно-сером костюме пришел. Наверное, в том
самом костюме, в котором он на отпевания ходил в  те  времена,  когда  был
церковным старостой. Но если не в  том  же  самом,  то,  без  сомнения,  в
брате-близнеце того костюма. Вся в черном, с вуалью на шляпке, рядом с ним
Морин стояла. По крайней мере, пока будут жить  эти  двое,  не  умрут,  не
исчезнут из памяти Племени древние правила приличий. Ну  а  все  остальные
кто во что был одет - то, что от времен цивилизации  осталось.  Мужчины  и
мальчишки в голубых джинсах и  спортивных  рубашках,  а  поверх  -  теплые
свитера или куртки, чтобы защититься от прохлады еще слишком раннего утра.
Да и маленьких девочек порою  было  трудно  от  мальчишек  отличить  разве
только по длинным волосам. Но женщины и девушки  все-таки  юбкам  пока  не
изменяли, подчеркивая свой стиль красными, голубыми, зелеными шарфами  или
платками.
   Вот, уже готовый начать церемонию, Эзра вышел  на  середину  полукруга.
Золотом полыхнул отблеск поднимающегося за холмами солнца,  и  еще  глубже
стала охватившая людей тишина. У Иша горло  перехватило.  Он  был  глубоко
тронут и взволнован  -  хотя  где-то  глубоко  внутри  пряталось  ощущение
бессмысленности происходящего - и, более  того,  считал  неуместным,  даже
оскорбительным  произносить  речи  перед  лицом  смерти.   Думал   так   и
одновременно чувствовал себя приверженцем древней традиции человечества  -
традиции, возможно, очень важной и для будущих его потомков. Неожиданно он
представил себя ученым-антропологом будущего,  который  через  тысячи  лет
посвятит себя изучению человеческих существ,  населявших  Землю  в  эпоху,
последовавшую вслед за Великой Драмой. "Очень  мало  известно  нам  об  их
культуре, - напишет он в своих  трудах,  -  но,  если  судить  по  недавно
открытым первым погребениям, люди эти предавали своих умерших земле".
   Но вот заговорил Эзра, и с первыми его словами Иш почувствовал  легкое,
смешанное со страхом беспокойство; слишком  скользкая  это  тема,  слишком
многое можно сказать из того, что потом никогда не поправишь.  Но  говорил
Эзра, и понемногу успокаивался Иш. Хорошо начал его старый друг, ему можно
доверять и положиться на него можно. Не стал Эзра вести церемонию так, как
полагалось это делать в Старые Времена. Не произносил  привычных  в  таких
случаях слов. Он не говорил о надежде для тех, кого сегодня  отдавали  они
земле. Из всех, кто собрался здесь, только Джордж  и  Морин  да,  пожалуй,
Молли нашли бы утешение в таких словах. Вспоминаешь эти слова, и странными
они теперь кажутся, трудно поверить  в  это,  когда  на  веру  и  традиции
прошлого черной отметиной легла Великая Драма.
   Эзра, который знал людей и знал, что человеку  нужно,  не  о  загробном
мире, а о  каждом  из  детишек  говорил.  Рассказывал  маленькие  забавные
истории, которые сам  помнил  и  думал,  что  другим  тоже  будет  приятно
вспомнить.
   А когда в самую последнюю очередь о Джои заговорил, вот  тогда  ослабел
Иш. Но Эзра не стал рассказывать, каким удивительным мальчиком  был  Джои,
ни единым словом не обмолвился о годе, который в честь Джои назвали. Как и
про остальных детей, вспоминал Эзра случившийся в  детской  игре  забавный
эпизод.
   И пока говорил Эзра про Джои, почувствовал Иш на себе  быстрые  детские
взгляды. Дети знали, какие нити связывали Джои и его отца. А может,  ждали
от Иша, что в самый последний момент оборвет  он  Эзру,  сделает  твердый,
решительный шаг вперед? Может быть, воображали, как он - Человек  Прежнего
Мира, Американец, знающий  все  эти  непонятные  премудрости,  -  в  самый
последний момент  шагнет  вперед,  взмахнет  зажатым  в  руке  молотком  и
объявит, что Джои не умер, что Джои продолжает  жить,  что  скоро,  совсем
скоро вернется к ним снова Джои? Не начнет ли тогда шевелиться и осыпаться
земля на маленьком холмике?
   Но только быстрые взгляды ловил на себе Иш. Только поглядывали  дети  в
его сторону - настороженно поглядывали и молчали. Но что бы  ни  думали  в
эту минуту дети, он знал точно - не сможет он совершить,  не  получится  у
него чуда.
   Эзра закончил говорить о Джои, но на  этом  не  завершил  церемонию,  а
продолжал говорить какие-то общие, ничего не значащие слова. Почему он  не
заканчивает? Иш чувствовал - происходит  что-то  неправильное,  фальшивое.
Нельзя, ни в коем случае нельзя затягивать эту скорбную церемонию!
   И вдруг, комкая концы фраз, закончил и замолчал Эзра внезапно, и  в  ту
же секунду Иш  понял  -  мир  изменился.  Пока  еще  непонятная,  перемена
наступила в нем. Все вокруг засверкало, стало ярче -  это  солнце  верхним
полукругом своим вырвалось из-за стены прятавших его гор.
   И в замешательстве не мог понять Иш, то ли радоваться, то ли огорчаться
происходящему. "Каково придумано, - размышлял он. -  Однако  больше  такое
для театра, а не для жизни подходит... Сценический эффект!" Думал он  так,
а когда оглянулся и посмотрел на людей, то понял - все  счастливы.  И  сам
почувствовал, как спадает  внутреннее  напряжение,  как  свободнее  дышать
стало; и хотя не слишком по вкусу ему этот налет  театральности  пришелся,
все же помог он ему покой в душе начать восстанавливать.
   Возвращение Солнца! Символ,  сопровождающий  всю  тысячелетнюю  историю
человечества!  Слишком  честен  был  Эзра,  чтобы  бессмертие  собравшимся
обещать, но вместо этого  выбрал  нужное  время,  и  повезло  ему  -  небо
безоблачным и чистым в это утро оказалось. О чем бы ты в  этот  момент  ни
думал  -  о  загробной  жизни  и  воскрешении  из  мертвых  или  просто  о
продолжении  жизни  на  этой  земле,  -  вот  он  перед   тобой,   символ,
подтверждающий мысли твои.
   А желтые полосы солнечного света уже дробились  на  части,  прорывались
сквозь длинные тени высоких темных деревьев.


   Только тогда людьми можем считаться, когда о мертвых  своих  думаем.  А
ведь когда-то не так было, и когда умирал один из нас, то лежал  там,  где
смерть его застала у входа в каменный зев пещеры, а мы входили и выходили,
и безразлично переступали через мертвое тело,  и  не  останавливались,  не
застывали в скорбном молчании. А вот теперь мы  стоим,  обнажив  головы  и
выпрямив спины, и думаем о мертвых.
   И когда ложится на землю наш товарищ, чтобы уже не встать  никогда,  не
оставляем мы его лежать там, где к нему смерть пришла. Но не хватаем грубо
за ноги и не волочим по земле в лес,  где  лисицы  и  лесные  крысы  будут
глодать его кости. И не швыряем небрежно в реку, чтобы  унес  его  с  глаз
наших долой быстрый поток.
   Нет, мы положим его туда, где земля расступилась слегка, и покроем тело
листьями и ветками деревьев. Так он к земле вернется - к земле, откуда все
на этом свете происходит.
   Или можно оставить его высоко в ветвях деревьев спать, а значит, отдать
его небу. И ничего не будет плохого,  если  налетит  стая  черных  птиц  и
начнет клевать его тело. Черные птицы - ведь они тоже дети неба.
   Или предадим мы его очищающей силе огня.
   А потом мы возвратимся к прежней жизни  и  скоро  забудем  о  том,  что
сделали, как забывают, потому что  не  могут  помнить,  звери.  Даже  если
забудем, все равно мы сделали это, но когда не будем  делать  -  не  имеем
права людьми называться.


   И когда закончился обряд у могил, медленно пошли они  каждый  по  своим
домам, и лучи восходящего солнца освещали их путь. А  Иш  хотел  побыть  в
одиночестве, страстно хотел, но не думал, что правильно поступит,  оставив
Эм в такой час одну. Долго они прожили вместе и научились друг  друга  без
слов понимать. И сейчас, почувствовав его  состояние,  Эм  первой  приняла
решение.
   - Не сиди дома, - сказала она.  -  Тебе  нужно  сейчас  побыть  одному,
походить где-нибудь.
   И он решил пойти. Вышло то, чего он так боялся,  -  скорбная  церемония
снова открыла кровоточащие раны его души.  Есть  люди,  которые  в  минуты
скорби не могут оставаться одни. Им гораздо  легче  пережить  боль,  когда
рядом люди. Он же совсем другой, ему легче в  одиночестве.  За  Эм  он  не
беспокоился, Эм гораздо сильнее его.
   Он Не стал брать с собой в дорогу еды, он просто не ощущал голода. Ну а
если захочет есть, достаточно будет толкнуть двери какого-нибудь  магазина
и взять с полки консервную банку. И еще он не пристегнул к поясу кобуру  с
пистолетом, хотя у всех уже давно в твердое правило  вошло:  отправляешься
далеко от дома -  обязательно  бери  с  собой  оружие.  И,  уже  собираясь
отправляться, в самую последнюю минуту  он  сделал  несколько  неуверенных
шагов к камину, постоял в нерешительности, но  все-таки  протянул  руку  и
снял с каминной полки молоток.
   И поступок этот немного смутил и обеспокоил его.  Почему  этот  предмет
стал занимать столько места в его мыслях? Да, это  его  связующая  нить  с
прошлым, но по всему дому лежат вещи еще  более  старые,  те,  которые  он
помнит еще с раннего детства. И все равно ни одна из этих вещей не  значит
для него столько, сколько значит этот молоток. Возможно, с молотком у него
связаны воспоминания о первых днях, когда он боролся за то,  чтобы  просто
выжить. Наверное, это так, но никогда не станет он верить  в  то,  во  что
верят дети Сан-Лупо.
   Он вышел из дома и,  не  обращая  внимания,  куда  идет,  мерил  шагами
дорогу. Направление не имело значения, главное, чтобы ему удалось провести
этот  день  в  одиночестве,  наедине  со  своими  мыслями.   Он   шел,   и
раскачивающийся в руке молоток скоро стал надоедать ему, и он  чувствовал,
как  поднимается  раздражение  против  этой   неизвестно   зачем   взятой,
бесполезной вещи. Неужели он, как и дети, тоже заразился суевериями?
   А почему бы ему не положить молоток куда-нибудь под куст и  не  забрать
потом на обратном пути? Или лучше сделать это завтра?  Так  думал  он,  но
продолжал идти, сжимая в ладони твердую рукоятку.
   Постепенно он начал понимать, что, конечно,  не  временные  неудобства,
связанные с тяжестью раскачивающегося в такт его шагам молотка, раздражают
его. Раздражает, безусловно, другое - мысли,  что  молоток  и  он  как  бы
становятся единым целым. И стоило лишь оформиться этой  мысли,  он  твердо
решил избавиться от молотка,  покончить  с  ним  раз  и  навсегда.  Он  не
позволит столь никчемной вещи занимать его сознание. Он сделает  так,  как
уже однажды проделал в своем воображении. Он спустится к  Заливу,  встанет
на старом пирсе и что было сил швырнет  эту  гадость  в  морские  волны  -
швырнет далеко, как можно дальше. И тогда он увидит лишь  столб  брызг,  а
молоток уйдет на дно, воткнется в мягкий ил - и это будет конец. Так думал
он и продолжал идти дальше. А потом  нахлынули  воспоминания  о  маленьком
Джои, захватили его, и не вспоминал Иш больше о молотке.
   А когда отпустило немного горе, понял он,  что  продолжает  нести  свою
тяжелую ношу. И еще понял, что вопреки решению путь его лежит не к Заливу,
а совсем в другую сторону. Он шел к югу, а не на запад.
   "Это будет долгий и трудный путь - до Залива, а я еще не слишком силен,
- сказал он себе. - Вовсе не  обязательно  забираться  так  далеко,  чтобы
избавиться от этого старого молотка. Ведь я могу бросить его в любой овраг
- вот их сколько за кустами - и скоро навсегда забуду, куда бросил".
   И когда подумал так,  то  понял,  что  его  собственный  мозг  пытается
обмануть его, и если он бросит молоток в овраг,  то  никогда  не  забудет,
куда бросил, и никогда  от  него  не  отделается.  И  тогда  он  прекратил
притворяться, потому что знал: он не хочет и не может  уже  разлучиться  с
этой вещью, молоток совершенно необъяснимым образом стал значить для  него
слишком много. И  еще  понял,  почему  идет  на  юг  и  куда,  управляемые
подсознательной реакцией мозга, несут его ноги.
   Он шел по широкой улице,  которая  должна  была  вывести  его  прямо  к
Университетскому городку. Давно он там не был. И  пока  он  шел,  медленно
обходя дорожные рытвины,  горе  и