а и совсем немного  чахлых
помидоров и огурцов. Но даже при таком  нищенском  урожае  он  сознательно
оставил часть овощей перезревать на грядках, и теперь у него  были  свежие
семена для будущих посадок.
   Пережитые муки настолько отбили всякую охоту заниматься огородом,  как,
наверное, не отбивали до этого никакому огороднику.  Одно  дело,  если  ты
ради удовольствия, не сильно при этом утруждаясь, занимаешься грядками,  а
вокруг еще тысячи любителей занимаются тем же самым, и совсем иное,  когда
ты один, и огород твой единственный во всей округе, и на мили  вокруг  все
любители свежих овощей: скот, птицы, слизняки, насекомые  -  все  несутся,
летят, ползут, да еще подают сигналы своим не менее прожорливым сородичам:
"Жрать подано!"
   К концу лета появился на свет второй ребенок. Они  назвали  ее  Мэри  -
назвали так по той же причине, почему первого назвали Джон. Теперь древние
имена не должны забыться на этой земле.
   Когда  новорожденной  исполнилось  всего  несколько  недель,  случилось
другое, не менее значительное событие.
   И происходило это так... В первые годы, хотя Эм и Иш почти  не  уходили
далеко от дома, к ним время от времени, завидев поднимающийся над Сан-Лупо
дым, забредали, кто на машине, а большей частью пешком, одинокие  путники.
За одним исключением, все они, испытывая нервное потрясение, до  сей  поры
находились  во  власти  прошлого.  Пчелы,  потерявшие  свой   рой;   овцы,
отбившиеся от стада. К тому времени Иш уже понял - те, кто приспособился и
сумел найти себя в новой жизни, уже осели каждый на  своем  месте.  (Кроме
всего прочего, независимо от того, кем оказывался новый путник -  мужчиной
или женщиной, - на безмятежном горизонте хозяев начинала мрачно  поднимать
голову древняя проблема третьего лишнего.) И поэтому Иш и Эм бывали всегда
рады, когда эти несчастные, не  нашедшие  себе  места  в  жизни  странники
решали продолжить свои скитания по белому свету.
   А исключением стал Эзра. Иш никогда не забудет, как Эзра  вышагивал  по
их улице тем жарким сентябрьским деньком. Не забудет его кирпично-красного
лица, блестящей, еще краснее чем лицо, лысины, заостренного, выставленного
вперед подбородка  и  черных  зубов,  которые  он  тут  же,  заметив  Иша,
продемонстрировал в широчайшей улыбке.
   - Хей-ей, человек! - воскликнул он, и хотя так воскликнуть  мог  только
американец,  чувствовался  какой-то  неуловимый  акцентик,  словно  легкий
ветерок Северной Англии решил развеять жару Калифорнии.
   Он прожил у них до первых дождей. Он всегда был добродушен, даже  когда
у другого на его месте  скрипели  зубы  от  злости.  И  еще  у  него  была
удивительная  способность  дарить  радость,  и  люди  вокруг  него  всегда
чувствовали себя легко и уютно. И дети улыбались Эзре.
   Иш с Эммой, наверное,  могли  уговорить  его  остаться,  но  уж  больно
опасались они - даже с  таким  замечательным  и  спокойным  компаньоном  -
возникновения ситуации классического треугольника. И когда, не находя себе
места,  начал  Эзра  беспокойно  метаться  по  дому,   отпустили   его   и
напутствовали шуточно найти симпатичную  девушку  и  непременно  вернуться
вдвоем. Они грустили, когда Эзра ушел.
   И когда это случилось, солнце снова стало  клониться  к  югу.  И  когда
пришли они к плоскому камню и выбили цифру  2,  Эзра  все  еще  жил  в  их
памяти, хотя ушел он, и никто не верил, что вернется. Они думали, что  мог
стать Эзра хорошим помощником  и  просто  хорошим  другом,  кого  радостно
видеть рядом. И в память о нем назвали этот год - Годом Эзры.


   А Год Третий стал Годом Пожарищ. В  середине  лета  затянуло  все,  что
видели они кругом, дымом, и держался тот  дым  -  когда  совсем  густым  и
тяжелым, когда пореже - еще три месяца. Дети порой  задыхались  во  сне  и
просыпались от кашля, и глаза их слезились.
   Иш хорошо представлял, что происходит. Леса запада давно уже  перестали
быть первобытными лесами  могучих  старых  деревьев,  сквозь  которые  мог
прокатиться, не причинив особого вреда, шквал всепожирающего огня.  Прошли
века, и человек рубил леса и по собственной  глупости  или  неосторожности
поджигал леса; и теперь росла на месте  вековых  великанов  густая,  и  от
этого способная гореть, как сухие спички, молодая поросль; а если добавить
сюда кустарниковые заросли и сложенные в высокие  штабеля  срубленные,  да
так и оставленные деревья, пожары были просто  неизбежны.  Человек  создал
такие леса, и теперь они зависели от него и продолжали жить лишь благодаря
его  нечеловеческим  усилиям  в  борьбе  с  огнем.  А  теперь,   аккуратно
свернутыми покоились в пожарных депо водяные шланги, и  мощные  бульдозеры
покрывались рыжей коростой ржавчины, и потому в это лето, слишком жаркое и
сухое даже для Северной Калифорнии и, наверное, такое же жаркое и сухое  в
Орегоне  и  Вашингтоне,  бушевали,  не  встречая  никакого  сопротивления,
рожденные случайной молнией, пожирая деревья  и  взметая  снопы  искр  над
высокими, сухими, как порох, штабелями бревен, лесные пожарища. Они  долго
будут помнить ту страшную неделю, когда сверкали в ночи  пожары  над  всей
северной стороной залива, охватывая  склоны  горы  от  подножия  до  самой
вершины и стихая, лишь когда все, что могло сгореть, сгорало до  последней
горстки серого пепла. Широкие рукава залива,  на  их  счастье,  сдерживали
огонь на северной стороне, и не было сухих  гроз  в  его  южной  части,  и
потому не добрались до них пожары. А когда все закончилось, Иш точно знал,
что совсем мало лесов, не выжженных пожарами, сохранилось в Калифорнии,  и
годы пройдут, прежде чем вновь зазеленеет выжженная черная земля, и  века,
прежде чем снова поднимутся к небу вершины деревьев.
   И еще знаменит этот год был тем, что Иш по-настоящему принялся за книги
- еще один добрый знак примирения с этим миром. Он брал книги из городской
библиотеки и  оставлял  миллионы  томов  Университетской,  как  нетронутый
резервуар - придет время, откроет он  невидимый  кран,  и  чистым  потоком
обрушатся на мир неисчерпаемые знания. И хотя он думал, что должен  читать
книги с  пользой  и  стать  специалистом  в  таких  важных  областях,  как
медицина, сельское хозяйство, механика, часто ловил себя на  мысли  -  то,
что он действительно хочет читать, называется  историей  человечества.  Он
перечитал бессчетное число томов по антропологии и  истории  и  перешел  к
философии,  вернее,  к  философским  проблемам   закономерностей   истории
развития общества. Он читал романы, стихи, пьесы - все, что было связано с
историей человечества.
   Иногда, темными вечерами, когда он  читал,  Эм  вязала,  а  дети  спали
наверху, а Принцесса лениво вытягивалась на полу у камина, - вот  в  такие
вечера, бывало, поднимет Иш голову  от  книги,  оглядится  по  сторонам  и
подумает, что отец и мать, вот так же, как и они  сейчас,  проводили  свои
безмятежные вечера. А потом взгляд его остановится на керосиновой лампе, и
тогда посмотрит он на потолок, где в люстре, побежденные  мраком,  затихли
электрические лампы.


   Год Четвертый стал Годом Пришествия... В пору начала весны, когда  день
лишь слегка перевалил за полдень,  безмятежно  дремавшая  Принцесса  вдруг
встрепенулась,  с  неистовым  лаем  выскочила   за   дверь,   стремительно
пронеслась по саду, и почти сразу услышали они  хриплый,  призывный  гудок
автомобильного клаксона. Больше года прошло, как  ушел  Эзра,  и  они  уже
перестали думать о нем. А в видавшем виды драндулете, наполненном людьми и
доверху груженном домашним скарбом, был не кто иной, как  Эзра.  Глядя  на
все это великолепие, как  было  не  вспомнить  старые  времена  и  Оуки  -
оклахомских переселенцев,  отправившихся  искать  счастье  на  благодатных
землях Калифорнии.
   Кроме Эзры, из машины выбралась женщина лет  тридцати  пяти,  еще  одна
женщина помоложе, испуганная девчушка и  совсем  маленький  мальчик.  Эзра
представил женщину постарше, как Молли, помоложе, как Джин, после  каждого
произнесенного имени добавляя спокойно и без тени смущения: "Моя жена".
   Факт     откровенного     двоеженства     лишь     слегка      возмутил
морально-нравственные устои Иша. Книги и опыт встреч с людьми, пережившими
катастрофу, заставили его достаточно быстро понять, что если  многоженство
являлось общепринятой нормой многих великих  цивилизаций  прошлого,  то  с
равным успехом сможет занять достойное место и в будущем. Тем более что  в
нынешней обстановке, когда на двух женщин приходится один мужчина  (причем
такой мужчина, как Эзра, способный ужиться со всеми и в  любой  ситуации),
это становилось повсюду чуть ли не нормой.
   Ральф, так звали малыша, был родным сыном  Молли,  рожденным  всего  за
несколько недель до  начала  Великой  Драмы,  а  значит,  либо  получившим
иммунитет по наследству, либо впитавшим его с  молоком  матери.  Это  стал
первый известный им случай, когда выжили два члена одной семьи.
   Девчушку-подростка звали Иви, но никто не  знал  ее  настоящего  имени.
Эзра случайно  наткнулся  на  это  убогое  дитя  -  маленького  звереныша,
кормящегося из консервных банок и роющегося в земле в поисках  червяков  и
улиток. Когда разразилась Великая Драма, было ей вряд ли больше пяти-шести
лет. Убогая от рождения или  сделало  ее  такой  одиночество,  или  смерть
близких - кто теперь узнает, - жил в ней такой страх, что достаточно  было
заговорить с ней, как она съеживалась, начинала жалобно  хныкать,  и  даже
Эзре редко удавалось вызвать на ее лице улыбку. Иви знала всего  несколько
слов, а после долгих лет заботы и участия выучила еще несколько, похоронив
надежду на выздоровление.
   В этом же году мужчины в старом Эзрином пикапе отправились в  короткое,
на несколько дней, путешествие. Сама поездка  оказалась  не  из  приятных:
сначала были проблемы с колесами,  потом  проблемы  с  мотором,  и  дороги
оставляли  желать  много  лучшего,  но,  несмотря  на  дорожные  невзгоды,
поставленная цель была достигнута.
   Они нашли Джорджа и Морин, с  которыми  Эзра  познакомился  во  времена
своих странствий. Джордж оказался большим, неуклюжим молчуном, с седеющими
висками, спокойным характером, и если собеседник из него был  никакой,  то
ремеслом своим, а был он плотником, владел Джордж в совершенстве.  ("Плохо
как! - думал Иш. - Механик или фермер - вот что нам действительно нужно".)
Морин оказалась точной копией Джорджа в женском обличье, и было ей лет  на
десять поменьше, где-то, наверное, около  сорока.  Она  испытывала  нежную
любовь к домашнему хозяйству, а  он  к  своему  плотницкому  ремеслу.  Что
касается мыслительных способностей, то если Джорджа можно было  отнести  к
разряду тугодумов, то Морин была просто туповата.
   Между собой Иш и Эзра долго обсуждали и Джорджа, и Морин и решили,  что
они хорошие самостоятельные люди, скорее источники силы, нежели слабости и
в общем было бы неплохо иметь таких рядом. (Криво усмехаясь, Иш думал, что
ведут они себя так, словно обсуждают: вручать приглашение  в  студенческое
братство или пока повременить и нельзя быть такими разборчивыми,  когда  и
выбирать-то особо не из кого.)
   В общем, в обратный путь пустились они уже вчетвером.
   А по пути выяснилось, что Иш с Морин в некотором роде родственные души.
Маленькой девочкой ее в Южной Дакоте тоже укусила гремучая змея.
   В конце года Эм родила Ишу второго сына, которого назвали Роджер.  И  к
тому времени на Сан-Лупо обитало уже семеро взрослых,  четверо  малышей  и
еще Иви. Вот тогда, сначала в шутку, начали они говорить  о  себе,  как  о
Племени.


   Год Пятый оказался не богатым на выдающиеся события.  И  Молли  и  Джин
родили по ребенку; и Эзра был доволен, как может быть доволен лишь двойной
папаша. Когда год закончился, люди дали ему имя Год Быков. Потому что было
нашествие скота, как в первые месяцы после катастрофы нашествие муравьев и
крыс. С каждым днем скота становилось все больше и  больше,  зато  лошадей
они встречали редко и совсем никогда овец. А вот быкам  и  коровам  здесь,
видно, жилось привольно, и на Пятый Год количество их достигло  чудовищных
размеров, и стал скот раздражающим источником всевозможных  беспорядков  и
бедствий. В бифштексах, правда, недостатка никто  не  испытывал,  но  мясо
было жесткое, и надоели постоянные и не очень приятные, стоило лишь просто
по делам отойти от дома, встречи с сердитыми быками. Конечно,  можно  было
просто взять и пристрелить  быка,  но  пристрелить  быка  вблизи  от  дома
означало или закапывать тушу, или оттаскивать на приличное расстояние, или
иметь удовольствие вдыхать ароматы гниющего мяса. Все они, без исключения,
стали великими мастерами уворачиваться  от  летящих  в  атаку  разъяренных
быков, что превратилось  в  своего  рода  национальный  спорт,  получивший
официальное название "Прыжки с быками".
   А вот Год Шестой выдался на события  богатым.  Все  четыре  женщины  по
очереди родили по ребенку - даже Морин, казавшаяся для таких дел несколько
староватой. Теперь, когда Эм проложила дорогу, у всех появилось  страстное
желание иметь как можно больше детей.  Каждый  из  взрослых  долгое  время
прожил один  и  на  собственном  опыте  знал,  что  это  такое  -  Великое
Одиночество, и какой страх несет оно  с  собой.  Да  и  сейчас,  собранные
вместе, были они лишь зыбким язычком пламени маленькой свечи в  окружающем
море тьмы. И каждый рожденный ребенок, казалось, делал этот огонь сильнее,
уничтожая тьму, заставляя ее пускай чуть-чуть, но все же отступить.  Детей
родилось десять, и стало их больше, чем взрослых. И еще была Иви,  которая
не подходила ни для одной, ни для другой группы.
   Но был этот год богатым на события  еще  и  по  другой  причине.  Летом
случилась засуха и не стало травы, и многочисленный скот отощал  и  бродил
повсюду в бесплодных поисках пищи. Однажды ночью,  доведенный  бескормицей
до безумия,  разметал  скот  высокую,  крепкую  изгородь  общего  огорода.
Полураздетые  мужчины  в  упор  расстреливали  обезумевшее,   беспорядочно
мечущееся стадо, и когда скот, наконец, удалось отогнать, огород  перестал
существовать. По иронии судьбы скот просто вытоптал все посевы и ни одному
из животных не удалось что-нибудь съесть.
   А  венцом  всех  несчастий  стала  саранча.  Тучи  саранчи   опустились
внезапно, накрыли собой землю и сожрали все,  до  чего  не  мог  добраться
скот. Они съели все листья с деревьев  и  еще  только  начавшие  созревать
персики, и теперь только голые персиковые косточки свисали с голых ветвей.
Потом саранча подохла, и смрад от нее проникал повсюду.
   Немного времени спустя начал падать скот и  лежал  сотнями  в  высохших
руслах ручьев и жидкой грязи источников;  и  смрад  от  разлагающихся  туш
соединился со смрадом от саранчи. И земля  лежала  выжженная,  без  единой
травинки, как смертельно больная, без всякой надежды на выздоровление.
   И тогда ужас вселился в души  людей.  Иш  пытался  объяснить,  что  это
борьба за власть в мире, оставленном  без  твердой  руки  человека.  Такое
должно было случиться, как случилось с саранчой, когда земля в  местах  их
традиционного размножения вот уже который  год  подряд  не  перепахивалась
человеком. Но из-за висевшего в воздухе смрада и вида мертвой, почерневшей
земли, доводы его не казались никому убедительными. Джордж и Морин  начали
молиться, что дало Джин повод открыто издеваться над ними - и после  того,
что случилось, - над Божьей благодатью. У Молли начались истерики, и  выла
она протяжно, в голос. Даже  Иш,  со  всем  его  рациональным  восприятием
действительности, стал понемногу терять веру в будущее. Из взрослых только
у Эм и Эзры хватало мужества переносить все со стоическим терпением.
   Происходящее, кажется, мало  волновало  детей  постарше,  и  они  жадно
высасывали свои порции консервированного молока, даже если  воздух  густел
от смрада.  Джон  (все,  естественно,  звали  малыша  Джек),  для  большей
уверенности в собственных силах и безопасности, держал отца за руку и  без
особого интереса, который следовало ожидать от малыша-шестилетки, смотрел,
как на подгибающихся ногах бредет по середине улицы корова, а потом падает
на землю, чтобы медленно умирать под палящими  лучами  солнца.  Совершенно
очевидно, что все виденное воспринималось ребенком, как неотъемлемая часть
его мира.
   Но  грудным  детям,  за  исключением  ребенка  Эм,  с  молоком  матерей
передавалось ощущение надвигающейся беды. Они капризничали,  беспрестанным
плачем  изводили  матерей,  те  нервничали,  и  замыкался  порочный  круг,
повторяясь с новой силой.
   Октябрь стал месяцем кошмаров.
   А потом свершилось чудо. Две недели прошло после первых дождей, и когда
ранним утром выглянули  люди,  то  увидели,  как  бледной  зеленью  первых
ростков пробивающейся травы покрылись холмы. И все повеселели, а  Молли  и
Морин рыдали от счастья. Даже Иш почувствовал облегчение,  потому  что  за
последние недели отчаяние других поколебало его уверенность в способностях
земли оправиться, восстановить силы.  И  уже  начал  сомневаться  Иш,  что
осталось в земле хоть одно, способное дать всходы, семя.
   И когда наступила пора зимнего солнцестояния, и собрались люди у  скал,
чтобы выбить новое число и дать имя прошедшему  году,  то  не  знали,  как
назвать его. В память о добром знамении Годом Четырех  Малышей  мог  стать
этот  год,  или  Годом  Мертвого  Скота,  или  Годом  Саранчи.  А   потому
воспоминания о зле и бедах, что принес этот год,  оказались  в  мыслях  их
весомее, и назвали год просто Плохим Годом.


   И Год Седьмой выдался странным. Пумы были  повсюду.  Улицу  перейти  от
дома к дому не решались без ружья и собаки,  чтобы  предупредила  лаем  об
опасности. А собаки тоже боялись и все норовили к ногам  человека  поближе
прижаться. Пумы пока в открытую не нападали, но уже задрали четырех собак,
и не стало уверенности, что не прыгнет зверь  с  дерева  прямо  на  плечи.
Детей потому взаперти держали. То, что происходит, опять очевидным для Иша
было. В годы, когда много скота расплодилось, и пумы размножались  быстро.
А когда вымер скот в засуху, остались пумы без пищи  и,  гонимые  голодом,
все ближе к человеческому жилью стали подбираться.
   А в самом конце года отвернулось счастье от Иша, и когда выстрелил Иш в
пуму, то пуля лишь скользнула по лопатке зверя, и, прежде чем застрелил ее
Эзра, подмяла и рвала пума Иша. После этого ходил он слегка прихрамывая  и
сильно уставал в одном  положении  сидеть,  когда,  например,  приходилось
машиной управлять. (Но к тому  времени  дороги  совсем  плохими  стали,  и
машины часто ломались, и совсем мало осталось тех мест,  где  хотелось  бы
побывать человеку. И потому почти совсем перестали пользоваться машинами.)
Понятно, почему назвали год - Годом Пумы.


   Год Восьмой выдался по сравнению с предыдущими спокойным.  Они  назвали
его - Год, Когда Мы Сходили в Церковь. (Название это  забавляло  Иша,  так
как грамматическое построение фразы  подразумевало  получение  достоверных
результатов, не требующих повторения эксперимента.)
   Происходило все приблизительно вот так...
   Их  было  семеро  -  семеро   обыкновенных   американцев,   в   прошлом
представителей  разнообразных  религиозных  сообществ,   или   вообще   не
являющихся представителями религиозных сообществ, и при всем этом  видимом
разнообразии не отличающихся фанатичной тягой к божественному. Иш, правда,
ребенком ходил в воскресную школу, и когда Морин спросила, к какой  церкви
он принадлежит, не нашел ничего лучшего, как признаться, что вообще-то  он
скептик. Морин, не зная значения столь мудрого слова, пришла к  не  совсем
верному умозаключению, после чего отзывалась об Ише, как  о  представителе
Скептической Веры.
   Сама Морин была католичкой, а Молли ее  единоверкой.  И  если  духовное
единство не мешало им время от времени устраивать между собой легкий обмен
колкостями и иногда двусмысленно отзываться о Деве Марии,  их  можно  было
пожал