азал я.
     И звякнувший ножик, и глухо тукнувшую картофелину она просто выронила
- и захлопала в ладоши:
     - Ревнует! Сашка ревнует! Этой минуты я ждала полтора года! Ур-ра!
     Картофелина, переваливаясь и топоча, покатилась к краю, но решила  не
падать.
     По-моему, с тонусом у Стаси было как нельзя лучше.
     Бедная моя любимая. Все время знать это про меня, каждый день...  "На
Васильевский успел заехать? Тебя покормили?"
     Горло сжалось от преклонения перед нею.
     - Ну скажи, наконец, как тебе моя новая прическа? Нравится?
     Я соскучился до истомы и дрожи - но если поцеловать ее, она  ответит,
а думать будет, что вот варшавский  лайнер  шасси  выпустил,  а  вот  Януш
подходит к стоянке таксомоторов.
     - Очень нравится. Как и все  остальное.  Тебе  вообще  идет  девчачий
стиль.
     - Просто ты девочек любишь. Я и стараюсь.
     Она отвернулась, подобрала картофелину и нож. На меня будто сто пудов
кто взвалил - так давило чувство прощания  навек.  И  все  равно  -  такая
нежность... Я обнял ее за плечи, легонько прижал спиною к себе  и  опустил
лицо в ароматные, чистые волосы: надетая на голое размахайка без  обиняков
звала ладонь через ключицу вниз, к груди - я еле сдерживался.
     - Трубецкой, не лижись. Я ведь с ужином не управлюсь.
     Не меня она звала. В последний  раз  я  чуть  стиснул  пальцы  на  ее
плечах, поцеловал в темя - и отпустил. Все.
     - Ладно, Стасенька, я пошел. Не обижайся.
     - Жаль. Знаешь, после работы заезжай, а? Поболтаем...
     - Зачем тебе?
     - Ну, может, мне похвастаться тобою хочется? Тебе такое в  голову  не
приходит?
     - Признаться, нет. Не знаю, чем тут хвастаться. По-моему, твои друзья
держат меня за до  оскомины  правильного  солдафона  -  то  ли  тупого  от
сантиментов, то ли сентиментального от тупости.
     - Какой ты смешной. А завтра ты что делаешь?
     - Лечу в Симбирск и добиваюсь встречи с патриархом коммунистов.
     Она порезала  палец.  Ойкнула,  сунула  кисть  под  струю  воды  -  и
растерянно обернулась ко мне.
     - Это еще зачем?
     - Дело есть. Счастливо, Стася.
     - Она шагнула ко мне, как в Сагурамо пряча за спину  руки,  чтобы  не
капнуть ни на себя, ни на меня; обиженно, в девчачьем стиле надула губы.
     - А обнять-поцеловать?
     Я обнял-поцеловал.



                                    5

     У себя я - отчасти, чтобы отвлечься,  но  главным  образом  по  долгу
службы - без особого энтузиазма попробовал прямо  на  подручных  средствах
предварительно   прокрутить   свою   версию.   Рубрика   "ранние   течения
коммунизма", ключ "криминальные". Но дисплей пошел  выбрасывать  замшелые,
известные теперь лишь узким специалистам да бесстрастным дискетам факты  и
имена. Французские бомбисты: хлоп взрывпакетом едущего, скажем, из  театра
ни в чем не повинного чиновника - и сразу мы на шаг ближе к  справедливому
социальному устройству. Бакунин. "Ничего не стоит поднять  на  бунт  любую
деревню".  "Революционные  интеллигенты,   всеми   возможными   средствами
устанавливайте живую бунтарскую  связь  между  разобщенными  крестьянскими
общинами". Нечаев. Убийца, Выродок. Одно лишь название журнала, который он
начал издавать за границей, стоит  многого:  "Народная  расправа".  Статья
"Главные  основы   будущего   общественного   строя",   тысяча   восемьсот
семидесятый год: давайте обществу как можно больше, а сами потребляйте как
можно меньше (но что такое общество, если не эти самые "сами"? начальство,
разве что),  труд  обязателен  под  угрозой  смерти,  все  продукты  труда
распределяет  между  трудящимися,  руководствуясь  исключительно  высокими
соображениями, никому не подотчетный и вообще никому не  известный  тайный
комитет... Конечно, мечтая о таком публично, в уме-то держишь, что успеешь
стать председателем этого комитета. Сволочь.
     Все эти мрачные секты,  узкие,  как  никогда  не  посещаемые  солнцем
ущелья, прокисли еще в семидесятых годах и в Европе, и в России; некоторое
время  они  дотлевали  на  Востоке,   скрещиваясь   с   националистическим
фанатизмом и давая подчас жутковатые гибриды, но постепенно и там сошли на
нет. Похоже, я опять тянул пустышку.
     Позвонил Папазян и попросил принять его - я  сказал,  что  могу  хоть
сейчас.  Положил  трубку  и  закурил.  Настроение   было   отвратительное.
Квятковский, наверное, уже приехал. А Стаська такая  красивая  и  такая...
приготовленная. А тут еще эти конструкторы нового общества, в которых даже
мне, коммунисту, стрелять хотелось - просто как в бешеных собак,  чтоб  не
кусали людей. Но это, конечно, как сказала бы Лиза, гневливость - страшный
грех. Конечно, не стрелять - что я, Кисленко что ли. Просто лечить  и  уж,
во всяком случае, изолировать. "Друзья народа"...
     - Ну что? Неужели, и впрямь уже закончили? -  плосковато  пошутил  я,
когда поручик вошел.
     - Никак нет, напротив.
     - Присаживайтесь. Что случилось?
     Он уселся.
     - Я позволил себе несколько расширить трактовку полученного  задания,
- выпалил он и запнулся, выжидательно глядя на меня. Я  помедлил,  пытаясь
понять. Тщательно загасил окурок в пепельнице, притоптал им тлеющие крошки
пепла.
     - Каким образом?
     - Понимаете, - с готовностью начал пояснять он, -  материал,  который
вы мне дали посмотреть, просто страшен,  и  он  вас,  возможно,  несколько
загипнотизировал.  Я  подумал:  ведь  не  все  люди  столь  решительны   и
принципиальны,  как  бедняга  Кисленко.  Не  каждый,  даже  вот  так   вот
сдвинувшись  по  фазе,  сразу  пойдет  на  убийство.  И  я  позволил  себе
попробовать посмотреть при тех же признаках менее тяжкие дела -  разбойные
нападения, хулиганство...
     - Но это действительно уже адова работа.
     - Что правда,  то  правда.  Но  зато  она  дала  какой-то  результат.
Посмотрите. В текущем и в  прошлом  году,  -  он  протянул  мне  листок  с
нумерованными фактами, - убийств, подобных нашему, нет.  А  вот  инциденты
помельче  -  есть.  Два  нелепых  избиения  в  Сухуме.  Шесть   совершенно
необъяснимых жестоких драк в деревушках в моем родном краю, между  Лачином
и Ханкенды. Абсолютно неспровоцированное  и  абсолютно  бесцельное,  прямо
средь бела дня, нападение на городового на Манежной площади в Москве.
     Я внимательно прочитал список. Интересно...
     - А вы молодец, поручик, - сказал я. Он покраснел от удовольствия; он
вообще легко краснел, как Лиза просто. - Молодец. Я понятия не имею  пока,
есть ли тут какая-то связь  с  нашим  делом,  но  типологическое  сходство
налицо.
     - Ну да! - возбужденно кивнул Папазян.  -  И  главное,  все  субъекты
преступления либо были явно под газом, и поэтому их объяснения, что,  мол,
о своих действиях они не помнят и объяснить их не могут, сразу принимались
на веру, либо утрата памяти списывалась, скажем,  на  полученный  удар  по
голове, и дальше опять-таки анализировать происшествие никто не пытался.
     - Интересно, - уже в слух  сказал  я.  -  И,  конечно  же,  поскольку
преступное деяние было не столь жестоким и бесчеловечным, как в  случае  с
Кисленко, то и гибельного  психологического  шока  не  возникало,  человек
продолжал жить. Память об аберративной  самореализации,  вероятно,  просто
вытесняется в подсознание. Интересно, черт! Вот бы проверить, изменился ли
у этих людей характер, стали ли они раздражительнее, грубее, пугливее...
     - Еще одна адова работа, - с восторгом сказал Папазян.
     - Нет, не  отвлекайтесь  пока.  Если  набежит  совсем  уж  интересная
статистика, проверкой такого рода займутся другие. Продолжайте так, как вы
начали - расширительно.
     - Есть! - Папазян встал. Запнулся,  а  потом  застенчиво  спросил:  -
Господин полковник, а у вас уже есть версия?
     - А у вас? - спросил я, откинувшись на спинку  стула,  чтобы  удобнее
было смотреть стоящему в лицо.
     - Так точно!
     - Ну-ка...
     - Неизвестный науке мутантный вирус! Он поражает центры торможения  в
мозгу, и больной проявляет агрессивность по пустяковым,  смехотворным  для
нормального человека поводам, а затем сам не помнит того, что  совершил  в
момент помутнения. Но  остается  потенциальным  преступником,  потому  что
вирус никуда не делся, сидит в синапсах. Возможно, нам грозит эпидемия.
     - Да вы совсем молодец, Азер Акопович! Браво!
     - Вы думаете примерно так же?
     - Чтобы подтвердить версию о недавней мутации  и  ширящейся  эпидемии
нужно - что?
     Он поразмыслил секунду.
     - Видимо, показать статистически, что подобные  случаи  год  от  года
становятся многочисленнее, а какое-то время назад их вообще не было.
     - Вам и карты в руки, - я вздохнул. - У меня тоже есть  версия,  Азер
Акопович, и ничем не лучше вашей. Она основана на одной-единственной фразе
Кисленко...
     - На какой? - жадно спросил Папазян.
     - Простите, пока не скажу. Идите.
     Он четко повернулся и пошел к двери.
     - Ох, секундочку!
     Он замер и повернулся ко мне снова.
     - Скажите, вы знаете такого писателя - Януша Квятковского?
     - Да, - удивленно ответил Папазян. - Собственно, он  поэт...  Поэт  и
издатель.
     - Хороший поэт?
     - Блестящий. Одинаково филигранно работает на польском,  литовском  и
русском. Он молод, но уже не восходящая, а вполне взошедшая звезда.
     - Молод - это как?
     - Ну, я не знаю... где-то моего возраста.
     Значит, он моложе ее. И довольно прилично, лет на пять - семь.
     - И о чем он пишет?
     - Вот тут я с его стихами как-то не очень. Уж слишком он бьет себя  в
грудь по поводу преимуществ католицизма. И вообще - польская лужайка самая
важная в мире.
     - Ну, - проговорил я  задумчиво  и,  боюсь,  с  дурацким  оттенком  в
общем-то несвойственной мне назидательности, - чем меньше лужайка, тем она
дороже для того, кто на ней собирает нектар.
     Папазян улыбнулся.
     - Мне ли не знать?
     - А, так просто Квятковский не ту лужайку хвалит?
     Мы с удовольствием посмеялись. Среди бесконечных разбойных  нападений
и мутантных вирусов явно  недоставало  дружеского  трепа.  Наверное,  чтоб
доставало, нужно быть поэтом и издателем.
     - А зачем это вам, Александр Львович?
     - Неловко кушать коньячок с человеком, которого совсем не  знаешь,  а
он знаменит.
     - Ну и знакомства у вас! - завистливо вздохнул Папазян.
     Знакомство. Что ж, можно назвать и так.  Родственник  через  жену.  Я
жестом  отослал  поручика:  сделав  сосредоточенное  лицо,  показал,   как
набираю, набираю что-то на компьютере.
     Значит, она с националистами связалась. Мало нам печалей.  Только  бы
не ляпнула, дурочка, что дружит с полковником российской спецслужбы. Он ее
тогда ни за что не опубликует.
     Судя по времени, уже картошку доедает. Переходим к водным процедурам.
Интересно, успела она спрятать коньяк или забыла?
     Или не собиралась даже, только делала вид?
     Размахайка на голом и ленточка в ароматных волосах. Тонус не тот...
     Мутантный вирус, значит. Что ж, идея не хуже любой другой. Мы,  между
прочим, об этом не подумали. Надо быть мальчишкой, чтобы такое  измыслить.
А ведь при  вскрытии  тела  Кисленко  эту  версию  не  отрабатывали.  Надо
уточнить, не было ли отмечено каких-либо органических изменений  в  мозгу.
Может, произвести повторное?..  Ох,  ведь  жена  Кисленко,  наверное,  уже
забрала тело. Бедная, бедная.
     Если вирус - значит, у нас с Круусом есть шанс  в  ближайшем  будущем
слететь с нарезки. Интересно. Вот сейчас щелкнет что-то в  башке  -  и  я,
ничуть не изменившись  в  смысле  привязанностей,  превращусь  в  персонаж
исторического фильма. Ввалюсь к Стаське, замочу ее борзописца из  штатного
оружия, потом ее оттаскаю за волосы...
     Интересно, ей это тоже будет лестно? Захлопает в ладоши  и  закричит:
"Ревнует! Ура!"?
     Устал.
     Траурные  церемонии  давно  завершились,  набережная  была  пустынна.
Редкие авто с оглушительным шипением проносились мимо,  вспарывая  лужи  и
выплескивая на тротуары пенные, фестончатые фонтаны - приходилось  держать
ухо востро. Мрачная Нева катилась к морю,  а  ей  на  встречу  пер  густой
влажный ветер и хлестал в лицо, толкал в грудь.  По  всему  небу  пучились
черные лохмы туч, лишь на востоке то развевались, то вновь пропадали синие
прорехи - словно в издевку показывая, каким должно быть настоящее небо.
     Я долго стоял под горячим душем, потом под холодным.  Потом  сидел  в
глубоком, родном кресле в кабинете; пушистый, тяжелый,  как  утюг,  уютный
Тимотеус грел  мне  колени,  я  почесывал  его  за  ухом  -  он  благостно
выворачивал лобастую голову подбородком кверху, и я чесал ему  подбородок,
и слушал Польку, которая, устроившись на диване под торшером,  поджав  под
себя одну  ногу,  наконец-то  читала  мне  свою  сказку.  Надо  же,  какие
психологические изыски у такой малявки. У меня бы великан непременно начал
конфискацию еды у тех,  кто  вообще  уже  ни  о  чем  не  думает  на  всем
готовеньком. Нет, возражала она, отрываясь от текста,  ну  как  же  ты  не
понимаешь, они тогда начали бы думать только о еде, и все. А те, кто уже и
так думал только о еде, начали думать, как спастись,  как  помочь  себе  -
сначала каждый думал, как помочь самому себе, потом постепенно сообразили,
что помочь себе можно только сообща, так, чтобы все помогали всем.
     Я слушал и думал: красивая девочка, вся в маму. Грудка уже  набухает,
господи ты боже мой.  Неужели  у  Польки  талант?  От  этой  мысли  волосы
поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке  Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех,  кто  с  ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для  себя,  и  для  тех,  кто  рядом.  Не  случайно,
наверное,  среди  литераторов  нет  коммунистов,  а   если   и   заведется
какой-нибудь, то пишет  из  рук  вон  плохо:  сюсюканье,  назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное,  эти  люди  просто-так  и  по
долгу службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый,
чтобы   открыть   нечто   новое,   использует,   например,   компьютер   и
синхрофазотрон; инженер, чтобы создать нечто новое, использует  таблицы  и
рейсфедеры - но литератор,  чтобы  открыть  и  создать  новое,  использует
только живых людей, и нет у него иного  способа,  иного  пути.  Нет  иного
станка и полигона. Да, он остроумный и приятный собеседник; да,  он  может
трогательно и преданно заботится о людях, с  которыми  встречается  раз  в
полгода;  да,   он   способен   на   поразительные   вспышки   самоотдачи,
саморастворения, самосожжения - но  это  лишь  рабочий  инстинкт,  который
знает: иначе - не внедриться в другого, а  ведь  надо  познать  его,  надо
взметнуть пламена страстей, ощутить чужие чувства, как свои, а свои -  как
великие,  чтобы  потом  выкачанные   из   этой   самоотдачи   впечатления,
преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на бумагу и десятки  тысяч
чужих  людей,  читая,  ощущали  пронзительные  уколы  в  сердце  и  качали
головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он выползет из тебя, сам
страдая от внезапного  отчуждения  не  меньше,  чем  ты  -  но  все  равно
выламывается  неотвратимо,  отрывается  с  кровью,  испуганно   рубит   по
протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и  оставляет  того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот  как  Стаська  меня
сейчас.
     А иначе - не может. Такая работа.
     - Папчик, - тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она  уже  давно
молчит. - Ты о чем так задумался?
     - О тебе, доча, - сказал я, - и о твоих подданных.
     - Ты не бойся, - сказала она, подходя. Уселась на  подлокотник  моего
кресла и положила руку мне на плечо. - Я им вреда не сделаю.  Просто  надо
же их как-то в себя привести. Ну, какое-то время им будет  больно,  да.  Я
сейчас вторую часть начала. Все кончится хорошо.
     И на  том  спасибо,  подумал  я.  Дверь  приоткрылась,  и  в  кабинет
заглянула Лиза. Улыбнулась, глядя на наше задушевство.
     - Родные мальчики и родные девочки! Не  угодно  ли  слегка  откушать?
Савельевна уж на стол накрыла.
     - Угодно, - сказал я и встал.
     - Угодно, - повторила Поля очень солидно и тоже встала.
     Взявшись с нею  за  руки,  мы  степенно,  как  большие,  двинулись  в
столовую вслед за Лизой.
     Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье  до  пят  -  осиная
талия схлестнута широким поясом. Светлое марево  волос  колышется  в  такт
шагам. Полечу утром, подумал я. Все равно ночью  там  делать  нечего  -  в
порту, что ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и  шептать:
"Прости... прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а  она,
как это водится у них, христиан, властью, данной ей Богом,  отпускает  мне
грехи... Иногда, по моему, бормотал во сне вслух.  Что  она  слышала?  Что
поняла?
     Мы отужинали. Потом, болтая о том,  о  сем,  попили  чаю  с  маковыми
баранками. Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - укладываться спать и
усыпительно  побродить  по  эфиру  на  сон  грядущий,  вдруг   там   какое
брень-брень попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке,  потом  еще.
Чаи гонять она могла по-купечески, до седьмого полотенца  -  ну,  а  я  за
компанию.
     - Какой хороший вечер,  -  говорила  Лиза.  -  Какой  хороший  вечер,
правда?
     Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
     Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать  -
и не смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
     - Папенька... - горлом сказала она.  -  Папенька,  твоего  коммуниста
застрелили!
     - Что?! -  крикнул  я,  вскакивая.  Чашка,  резко  звякнув  о  блюдце
опрокинулась, и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
     Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал:
     "...Приблизительно  в  двадцать  один   двадцать.   Один   или   двое
неизвестных, подкараулив патриарха поблизости  от  входа  в  дом,  сделали
несколько выстрелов, вырвали портфель, который  патриарх  нес  в  руке  и,
пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом
состоянии потерпевший доставлен в больницу..."
     Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.
     Это не могло быть случайностью. Почти не могло.
     Кому  я  говорил,  что  собираюсь  консультироваться  с   патриархом?
Министру и Ламсдорфу...
     И Стасе.
     Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!
     Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала.  Лиза,  тоже  прибежавшая
сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам.
     - Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.
     - Папчик...
     - Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась.
Я сорвал трубку.
     У Стаси играла музыка.
     - Стася...
     - Ой, ты откуда?
     - Из дома.
     - Это что-то новое. Добрый  это  знак  или  наоборот?  -  у  нее  был
совершенно  трезвый  голос,  хорошо.  А  вот  сипловатый  баритон,  громко
спросивший поодаль от  микрофона  что-то  вроде  "Кто  то  ест?",  выдавал
изрядный градус. Натурально, коньяк  трескает.  Наверное,  уже  до  второй
бутылки добрался. "Это мой муж", - по-русски произнесла  Стася,  и  словно
какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым.
     - А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику,  планируем
будущие дела...
     - Только не увлекайся лирикой.
     - Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую
подборку, строк на семьсот!
     - Поздравляю. Стася, ты...
     - Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?
     - Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно