Он же категорически запретил мне уходить, еще в конце дня позвонил
и сказал, что вы будете с  минуты  на  минуту,  и  что  я  непременно  вам
понадоблюсь. Спите, говорит, по крайности, за столом.
     - Ну и как, спали?
     - Сейчас вот покемарил часок, - он откашлялся.
     - Ну и чудесно. Зайдите ко мне.
     Через минуту заместитель мой  уже  входил  в  кабинет;  лицо  бодрое,
словно и не спал только что, скрючившись в служебном кресле - кто  сказал,
что крепостное право отменили?
     Мундир будто сейчас из-под утюга, любо-дорого глядеть. Не то, что  я.
Куракин вошел и, не сдержавшись, по-свойски прыснул.
     - Да, извлекли вас, видать, из климата не в пример благостнее нашего.
     - Зато всем сразу видно, как  я  спешил.  Будем  вести  следствие  по
катастрофе "Цесаревича", поздравляю вас.
     - Значит вы взялись, Вольфович сказал, что это еще не точно.
     - Это точно. Да вы садитесь, Федор Викентьич,  в  ногах  правды  нет.
Особенно в такой час. С Лодейнопольским гэ-бэ связывались?
     - Неоднократно.
     - Сбор фрагментов они завершили?
     - На момент последнего разговора -  это  в  двадцать  один  ноль  две
было...
     Как раз когда мы со Стасей, перемурлыкиваясь, спускались в гостиную.
     - ...Не закончили. Очень  уж  много  мелочи,  грунт  порой  буквально
просеивать приходится. А там еще речушки, болота...
     - Хорошо. То есть, плохо,  конечно,  но  шире  штанов  не  зашагаешь.
Завтра спозаранку надо связаться с кем-нибудь из ведущих  конструкторов  и
узнать тактично: не мог ли, черт возьми, мотор сам дать такой эффект.  Ну,
хоть один шанс из миллиона - вдруг  что-то  там  перегорело,  перегрелось,
расконтачилось...
     -  Ламсдорф   уже   связывался.   Профессор   Эфраимсон   с   кафедры
гравимеханики Политеха клялся, что это абсолютно исключено.
     - Ученые головы умные, Федор Викентьевич, но квадратные. Тут  практик
нужен. О! Я сам свяжусь с  Краматорским  гравимоторным,  там  меня  должны
помнить, побеседуем задушевно. Дальше. Надобно послать  одного-двух  наших
экспертов для тщательнейшего исследования фрагментов. Пусть найдут остатки
мины. Чья мина? Какая? Как устроена? Если  они  этих  остатков  вообще  не
найдут, то пусть  хоть  просчитают,  какого  характера  был  взрыв,  какой
силы... И - быстро! И все обломки - к нам, сюда. С ними возиться придется,
я думаю, не раз и не два.
     - Понял.
     - Завтра я вылечу в Тюратам. Там что-то интересное  уже  нащупали,  я
так понял Ламсдорфа, но это все - испорченный телефон.
     - Кого бы вы хотели взять?
     Я помедлил.
     - Совсем я отупел на югах. Впереди телеги лошадь запрягаю. Давайте-ка
мы очертим круг лиц, участвующих в деле. И кроме них уже  -  ни-ни.  Пусть
будет у нас, скажем, четыре группы. Вы - мой заместитель, так им и будете;
ни в какую из групп ни вы, ни я не входим. Общее руководство, так сказать.
Группа "Аз" -  эксперты,  мозговой  центр.  Специалист  по  гравимеханике,
специалист по  взрывным  устройствам  и...  вот  еще  что.  Специалист  по
измененным состояниям психики.
     Брови Куракина чуть дрогнули.
     - Это как?
     -  По  правде  сказать,  сам  толком  не   знаю.   Посмотрите   среди
врачей-наркологов,  что  ли...  Кто-то,  кто  разбирается  в   аффективных
действиях, в гипнопрограммировании, вот! Это еще лучше.
     - Понял, - с сомнением сказал Куракин.
     - Три человека. Группа "Буки"  -  скажем,  тоже  три  человека.  Этим
суждено рыться в архивах, картотеках, поднимать, когда  понадобится,  пыль
ушедших лет. Группа "Веди" - обычные детективы. Ну не обычные, конечно,  а
получше. Думаю, нам будет зеленая улица, дадут любых. Четыре  человека.  И
группа "Добро" - скажем, шесть человек. Наша охрана. И на них же, в случае
необходимости, выпадет силовое взаимодействие с противником.
     Я намеренно пропустил четвертую букву алфавита. В подобных случаях  я
всегда поступал так. Пусть нашим боевикам  уже  само  название  их  отряда
постоянно напоминает о цели, о смысле их деятельности. А вот знаю  я  -  с
пистолетом в  руке,  под  пулями,  очень  легко  сорваться  в  бестолковую
ненависть. Были прецеденты.
     - Подработайте состав пофамильно, Федор Викентьевич.  А  я  посмотрю.
Часа вам хватит?
     - Попробую.
     - Попробуйте. Я буду здесь.
     - Разрешите идти.
     - Да, конечно. Какие уж тут политесы.
     Дверь за ним закрылась, и снова в уши будто впихнули по целому  мотку
ваты. Глаза жгло. Словно я  отсидел  глазные  яблоки.  И  начинала  болеть
голова - запульсировало то ли в затылке, то ли в темени. Скорее  всего,  и
там, и там. За окнами не светлело, хотя  уже  шло  к  четырем.  Как  часто
бывает, вместо белых ночей природа подсовывала нам черные тучи.
     Очень хотелось уже позвонить Лизе. И Стасе. И той, и  другой.  Просто
узнать, как они там. Нет, пожалуй, сначала Стасе.  За  нее  я  беспокоился
больше, она могла простудиться в аэропорту.
     Что я там ляпнул государю о тяготах,  переживаемых  математиками  при
решении задач о многих телах? Вот уж действительно, Что телах, то телах.
     Нет, в такой час звонить домой - в тот ли дом, в этот ли - совершенно
немыслимо. И я позвонил в Лодейнопольский  отдел  -  уж  там-то  наверняка
кто-нибудь не спит.
     Там действительно не спали, более того, дожидались звонка из столицы.
Сбор фрагментов гравилета был прекращен в двадцать  три  сорок  семь.  То,
чего не нашли, уже не найдет никто, разве что по  случаю  -  дождь,  земля
размокла, болота вздулись... Все, что  удалось  отыскать,  с  максимальной
осторожностью сложено  под  крышей,  в  приемной  отдела  и  на  лестнице.
Лодейнопольцы сами даже не пытались как-то анализировать найденное,  боясь
что-то упустить или видоизменить ненароком. Я одобрил  и  сказал,  что  не
позже полудня эксперты будут.
     Так, чуть не забыл. То есть совершенно забыл; попервоначалу  подумал,
а  потом  забыл  в  суматохе  -   и   понятно,   собственно,   почему.   В
работоспособность этой версии я не верил. Но  для  очистки  совести  решил
раскрутить ее до конца. Чем черт не шутит.
     Позвонил в шифровальный - там дежурство круглосуточное,  не  то,  что
дома.
     Впрочем, у дома иные прелести.
     - Трубецкой говорит.
     Там уже знали, что это значит.
     -  Вашингтонскому  атташе  Каравайчуку.  "Строго  секретно.   Срочно.
Постарайтесь, как по официальным каналам, так и  любыми  иными  доступными
вам средствами узнать, не происходило ли когда-либо, особенно в  последнее
время,   попыток   диверсий   либо   террористических   актов   в    сфере
североамериканской части проекта "Арес-97".  Не  имеет  ли  ФБР  данных  о
готовящихся в настоящее  время,  или  предотвращенных  в  прошлом,  акциях
подобного рода. Мотив не камуфлируется: МГБ России в связи  с  катастрофой
"Цесаревич" отрабатывает версию, согласно  которой  некие  силы  оказывают
противодействие реализации проекта в целом. Центр". Немедленно  зашифруйте
и отправьте.
     С этим тоже пока все.
     Что же меня так насторожило? Слепая убежденность в том,  что  товарищ
по борьбе не способен на преступление - это, конечно, лирика;  хотя  и  ее
сбрасывать со счетов не стоит, но полагать, будто человек, когда-то давший
обет "всяким своим умыслом и деянием по мере сил и разумения к вящей славе
рода человеческого", может порешить ближнего своего, лишь сойдя  с  ума  -
все же перебор. Но ведь было еще... Как сказал государь? "Странности  были
замечены в его поведении незадолго до катастрофы". Вот. Какие  странности?
Почему Ламсдорф ничего подробнее не сказал? Вздор, вздор, хорошо,  что  не
сказал, надо лететь и разбираться самому. Еще четыре часа ждать. Хуже  нет
- ждать. И что особенно обидно и тягостно - сейчас делать нечего, а придет
утро, и хоть разорвись: и Лиза, и Стася, и Тюратам, и Лодейное поле...
     Дверь  открылась,  и  влетел,  помахивая  листком  бумаги,  радостный
Куракин.
     - Есть такой специалист! - крикнул он, широко шагая к столу.  Уселся,
кинул ногу на ногу и пустил ко мне через стол лист  с  рядами  фамилий.  -
Странно даже, то мы сразу не сообразили. Это от бессонницы,  не  иначе.  Я
поначалу даже обиделся - задание думаю, типа зашибись.  Пойди  туда  -  не
знаю куда. Но компик все держит в бестолковке. Вальдемар  Круус,  помните?
Он деблокировал память гипноамнезийникам, проходившим по делу "Зомби".
     Еще бы не помнить, Действительно странно, что не сообразили сразу. Не
раскачались еще. Круус - блестящий психолог.
     - Другое дело, - сменил тон Куракин, - я не  понимаю,  зачем  он  вам
понадобился... в данном случае. Вот список, посмотрите.
     - Уже смотрю, - ответил я,  вчитываясь  в  фамилии.  -  Так,  "Аз"  -
отлично... угу...
     Куракин был явно доволен собою.  Управился  почти  на  четверть  часа
раньше срока.
     - "Буки" - согласен. Молодцом, Федор Викентьич.
     Он цвел. От сонной припухлости щек,  что  я  отметил  час  назад,  не
осталось и следа.
     - "Веди" - согласен. Отличные ребята. "Добро"... стоп. Тарасов?!
     - Что такое? - растерялся Куракин. Я поднял лицо  от  списка.  Только
таких вот проколов не хватало нам с  самого  начала.  Ужасно  не  хотелось
устраивать разнос тому, кого минуту назад заслуженно хвалил, но...
     - Он же буддист!
     Майор молчал, хлопая ресницами. Кажется, он еще не понимал.
     - Кто дал вам право, майор Куракин, ставить человека  в  ситуацию,  в
которой почти наверняка от  него  потребуется  выбирать  между  долгом  по
отношению  к  требованиям  его  веры  и  долгом  по  отношению  к  делу  и
соратникам? Вы что, не понимаете, к какой психологической травме это может
привести?
     Куракин на глазах становился красным, как рак.
     - Я уж не говорю об интересах дела.  Тарасов  -  прекрасный  сыскарь,
спору нет, но при огневом контакте с возможным  противником  вполне  может
засбоить. А это не шутки!
     У бедняги даже лоб вспотел. А глаза сразу  погасли  -  стали,  как  у
снулой рыбы.
     - Виноват, господин полковник, - безнадежно проговорил он.
     - Такие мелочи могут дорого стоить. А  кандидатура  хорошая,  давайте
перебросим его в "Веди". А на его место поставим, например, Веню  Либкина.
Я его помню по Тарбагатаю. Отличный боец.
     - Он в отпуске, - тихонько сказал Куракин.
     - Вообще-то, я тоже в отпуске... Ну да ладно. Пусть кто-нибудь  иной,
посмотрите сами. Веня тоже устал.
     Уселся обратно, подпер гудящую голову обеими кулаками и  стал  читать
дальше.
     Список завершал Рамиль Рахчиев, и я снова улыбнулся.  Это  уж  то  ли
майор хотел сделать мне приятное, то ли мальчик еще вчера,  заслышав,  что
дело отдают мне, загодя напросился сам. Он старался повсюду  быть  ко  мне
поближе и, признаюсь, я сам испытывал  к  молодому  крымчаку  нечто  вроде
отцовских чувств. С отцом Рамиля, крупным океанологом Фазилем Рахчиевым, я
познакомился  восемь  лет  назад;  обстоятельства  знакомства  не  слишком
располагали к нежным чувствам, кто-то из экипажа "Витязя", пользуясь  тем,
что у науки нет границ и корабль заходит в самые разные порты, переправлял
на нем разведданные для, как быстро удалось выяснить, иранской  спецслужбы
- и когда мы сели вражине на хвост, он умело и удачно  постарался  навести
подозрения на Рахчиева, благо тот был единственным мусульманином на судне.
Но я не купился, и мы с Фазилем подружились, и я стал  желанным  гостем  в
его доме, в крымской деревеньке Отузы.
     Блаженно и мечтательно улыбаясь листу бумаги,  я  свесил  голову  меж
кулаков. Три года подряд мы с Лизой и Полей гостили у них  летом,  снимали
двухкомнатный коттедж  с  верандой  в  полуверсте  от  моря,  в  уютнейшей
Отузской долине, у самого Карадага. Как сладко было  ехать  в  насиженное,
быстро ставшее родным местечко - катить  по  шоссе  от  Симферополя  через
Карасу-базар на Феодосию,  за  Узун-Сыртом  поворачивать  налево...  и  на
каждом перекрестке  пропеченные  солнцем  крымчаки  прямо  из  распахнутых
багажников своих авто наперебой предлагают ледяной  кумыс  и  благоухающие
медовые дыни. Море дивное,  природа  красоты  удивительной;  на  весельной
лодочке плавали с визжащей от восторга полькой  к  шайтановым  воротам,  в
золотом рассветном мерцании  поднимались  на  Карагач,  к  скалам-Королям,
встречать  безмятежно  всплывающий  из-за  Киик-Алтама   солнечный   диск,
купались в карадагских бухтах до истомы... а, уложив Полину спать, убегали
с Лизой за медовую скалу, в  двух  шагах  от  поселка,  но  уже  в  дикой,
скифской степи, прямо под пахнущими сухой полынью звездами  молодо  любили
друг друга. А по утрам Полушка-толстушка, нахалка такая - в  ту  пору  она
действительно была мягко  сказать,  полновата,  это  сейчас  вытянулась  в
лозиночку -  кралась  к  хозяйскому  дому  подсматривать,  как  знаменитый
океанолог, подстелив под колени коврик и повернувшись лицом на юго-восток,
оглаживая узкую бороду,  что-то  беззвучно  говорит  и  по  временам  бьет
поклоны; и, возвращаясь, делала  страшные  глаза  и  громогласным  шепотом
рассказывала: "А потом он делает знаешь как? Он делает вот  так!  А  потом
бот так лбом - бум! Совершенно все  не  по  нашему!  А  губами  все  время
бу-бу-бу! бу-бу-бу! Так красиво! Пап, а если я уже крещеная, я могу  стать
мусульманкой?" - "маму спрашивай". - "Мам?" - "Нельзя" - "Ой как жалко! Ну
почему нельзя сразу и то, и то, и то?!" А  по  вечерам  часами  сидели  за
длинным столом хозяйского  дома,  под  виноградными  сводами  -  "немножко
кушали";  Роза  Рахчиева  делилась  секретами  татарской  кухни,  Лиза   -
секретами русской и прибалтийской; Фазиль  рассказывал  про  моря,  я  про
шпионов, и кончающий школу, стремительный и  сильный,  как  барс,  Рамиль,
слушал, думал и выбирал героем меня. Как же он счастлив был,  когда  после
выпуска из училища оказался в Петербурге, со мною рядом.
     А после  долгого  ужина,  уложив  Поленьку  спать,  убегали  с  Лизой
купаться по лунной дорожке, и прямо на знаменитой карадагской гальке,  или
даже в воде...
     - Господин полковник!
     Куракин осторожно тронул меня за лечо. Я вздрогнул; и  тут-то  голова
моя наконец провалилась между разъехавшимися кулаками.
     - А? Что?
     - Господин полковник, проснитесь!



                                    4

     - Лизанька, доброе утро.
     - Саша, милый! Здравствуй! Откуда ты?
     От облегчения  у  меня  даже  колени  размякли.  Я  присел  на  стол,
чувствуя,  что  губы  сами  собой  начинают  улыбаться.  Голосок   родной,
обрадованный, безмятежный. Все хорошо.
     - Представь, я здесь. Но ненадолго.
     - Что-нибудь случилось?
     И встревожилась сразу по-родному. Не отчуждаясь, а приближаясь ближе.
     - Да нет, пустяки. Я заскочу домой на часок. Может ты  не  пойдешь  в
Универ нынче... или хотя бы отложишь?
     В летнее время Лиза давала консультации  по  европейским  языкам  для
абитуриентов. Остальной год - там же преподавала, и занятие доброе, и  все
ж таки еще какие-то деньги. Лишних не бывает.
     - Постараюсь. Сейчас позвоню на кафедру.
     И ни одного лишнего вопроса, умница моя.
     - Как Полушка?
     - Все хорошо. Новую сказку пишет  вовсю!  На  тех,  кто  умел  думать
только о еде, напал великан-обжора...
     - Изящненько. Ох, ладно, что по телефону. Бегу!
     - Ты голодный?
     - Не знаю, Наверное, да.
     - Сейчас распоряжусь. Жду!
     Обычно  я  ходил  домой  пешком.  Монументальные  места,  дышащие  по
северному сдержанным имперским достоинством; из всех городов, что я видел,
такую ауру излучают лишь Петербург да Стокгольм. Через Дворцовую  площадь,
под  окнами  "чертогов  русского  царя",  как  писал  Александр  Сергеевич
когда-то, и на выбор: либо через мост к Университету и Академии Художеств,
мимо возлюбленных щербатых сфинксов,  либо  по  набережной  мимо  львов  к
Синоду, либо через Адмиралтейский сквер  и  Сенатскую  площадь,  а  дальше
опять-таки  через  мост,  Николаевский;  Потом,  похлопав  по   постаменту
задумчивого Крузенштерна, еще чуток вдоль помпезной набережной и  направо,
к небольшому, ухоженному особняку в Шестнадцатой линии. Но теперь не  было
времени, и я вызвал авто.
     Я как обнял ее, так и не смог оторваться. Светлая, свежая, нежная,  и
даже угловатый деревянный крестик из под ее халата вклинился мне  в  грудь
по-родному. Она прятала лицо у меня на груди и стояла  смирно;  и  думала,
наверное, о бедных абитуриентах, которые придут  к  неурочному  часу  и  с
раздражением узнают, что занятия перенесены  на  полдень.  Я  слышал,  как
колотится ее сердце, и сам терял дыхание. Скользнул ладонью по  ее  гибкой
спине, потом еще ниже, плотнее прижимая ее тело к своему. Возбуждение этих
диких суток сказывалось во всем; Лиза,  послушно  прильнув  бедрами,  чуть
запрокинулась, подняла порозовевшее лицо, заглядывая  мне  в  глаза,  и  с
задорно утрированным изумлением спросила:
     - Ой, что это там такое острое?
     На ранний шум из двери ведущего в детскую коридорчика высунулась Поля
и, мгновенно срисовав обстановку, с визгом скатилась по  лестнице  к  нам.
Скоро маму догонит ростом. Широко распахнула тоненькие руки и  загребла  в
объятия нас обоих. Она с ранних лет очень любила, когда мы  обнимаемся,  и
всегда норовила присоединиться. Иногда  даже  сама  начинала  возглавлять:
"Что вы ровно брат с сестрой сидите?  А  ну  обнимитесь!  Поцелуйтесь!"  И
когда  мы,  посмеиваясь,  соприкасались  губами,   восторженно   и   хищно
взвизгивала, с размаху прыгала к нам на колени, одной  рукой  обнимала  за
шею меня, другой - маму, и совалась  мордашкой  к  нам,  чтобы  целоваться
а-труа.
     Папенька приехал! Папчик! Наш любименький!  А  я  не  успела  описать
сказку! А ты уже отдохнул?
     - Да, Полька, - ответил я. - Я уже отдохнул.
     - Здорово, мам, правда? Как быстро.
     - Долго ли умеючи, - сказала Лиза. У нее  было  счастливое  лиц.  Она
приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в небритый подбородок.



                                    5

     Гудок. Гудок. Гудок. Еще гудок. Неужели успела куда-то  уйти?  Мутное
марево сотен приглушенных разговоров  и  сотен  шаркающих  шагов  висел  в
громадном  зале,  время  от  времени  его  продавливал  шкворчащий   голос
громкоговорителей, объявляющих рейсы. Невозмутимый доктор Круус, свесив  в
длинной руке строгий чемоданчик, стоял поодаль и все посматривал на  часы.
Шалишь, до посадки еще восемь минут. Климов и Григорович из группы "Веди",
азартно жестикулируя,  что-то  доказывали  друг  другу,  присев  прямо  на
ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж.
     Щелчок.
     - Стасенька, алло! Доброе утро!
     - Саша! - голос измученный, больной. - Господи, ну нельзя же  так!  Я
всю ночь не спала, ждала, когда ты позвонишь...
     Вот тебе.
     - А я, наоборот, боялся разбудить, думал - отдыхаешь.
     - Да уж, отдохнула, поверь. Врагу не пожелаешь. Ты где?
     - В аэропорту. Улетаем сейчас по делам.
     - Надолго?
     - Точно не знаю, На несколько дней, не больше.
     - Ты успел поспать?
     - Да, конечно.
     - Домой забежал? -  вопросы  заботливые,  а  тон  чужой.  "Повинность
исполняю... от сердца улетаю..." Может, это она уже исполняет  повинность?
При таком тоне можно отвечать лишь, что все в порядке.
     - Все в прядке. Забежал, конечно.
     - Тебя покормили? В сухое переоделся?
     - Все-все в порядке. Ты-то как?
     - Да пустяки.
     Это могло значить и что сырость опять ударила по бронхам. И что какой
нибудь журнал опять задерживает с выплатой, и в  доме  нет  денег.  И  что
угодно. Очень значимое слово  "пустяки",  когда  его  произносят  так.  Но
пытать о подробностях  бесполезно  -  не  скажет  нипочем.  Остается  либо
бессильно гадать до зуда под черепом,  либо  махнуть  рукой,  дескать  все
равно сейчас ничем помочь не могу. Но так вот раз  махнешь,  два  махнешь,
три махнешь - и близкий человек становится чужим.  А  раз  погадаешь,  два
погадаешь, три погадаешь - и сбрендишь. Широ