езонанс.  Поскольку  впрыскивание  препарата  Рашке  обеспечило
человеку в котле почти постоянное существование на грани стресса, переброс
индивидуальностей должен был идти практически исключительно от них к  нам.
Гениальный план.
     Он вдруг вспомнил о бутылке. Тактично, но очень ненавязчиво  протянул
ее мне. Я отрицательно мотнул головой. И он тут-же как следует отхлебнул.
     - Принципиальная схема такова! - возгласил он и чуть покачнулся. -  В
инкубаторе выращивается человечество, находящееся, в результате  тотальной
психохимической обработки, в состоянии непрерывной борьбы каждого с каждым
и всех со всеми. Под любым предлогом,  на  любом  уровне!  Никакие,  самые
логичные  и  убедительные,  призывы  к  миру  и  сотрудничеству,   которые
высказывают отдельные не восприимчивые к обработке личности - всегда  есть
процент людей, не поддающихся  действию  какого-то  препарата  -  остаются
втуне, ибо медикаментозное вмешательство парализовало определенные  центры
в мозгах большинства. Наиболее удачные из этих призывов,  напротив,  сразу
используются для провоцирования новых конфликтов. Например:  давайте  жить
дружно. Давайте! Всех, кто мешает нам жить дружно -  на  виселицу!  Ты,  я
вижу, не хочешь жить дружно? И ты? На виселицу! - Он умолк,  тяжело  дыша.
На лбу его выступили бисеринки пота. Он явно отвык  много  говорить.  И  -
явно хотел.
     - В таких условиях стрессовая вибрация гибнущих кристаллов становится
все более частой, а, следовательно, все более частым  становится  переброс
исковерканных индивидуальностей к нам, сюда.  И  здесь  они,  естественно,
продолжают свою борьбу, ибо  сознание  их  уже  сформировано.  Борьбу  уже
совсем непонятно с  кем.  Хоть  с  кем-нибудь,  кто  напоминает  тамошнего
противника, - он  торопливо  отхлебнул.  -  Правда,  возможен  и  обратный
эффект. Ступак о нем не догадывался. Я обнаружил его лишь  недавно,  читая
их статьи...  С  легкой  руки  тамошнего  американца  Моуди  стало  модным
опрашивать людей, переживших  клиническую  смерть,  об  их  ощущениях.  И,
представьте,  многие  припомнили  состояние  резонанса  со  своим  здешним
психодвойником. Самое смешное... - он хихикнул и тут же пригубил, -  самое
смешное,  они  думают,  что  встречаются  с  богом!   Они   называют   его
"светоносным существом", "лучезарным сгустком доброты", и  так  далее.  Мы
настолько отличаемся от них, представьте! Они даже  вообразить  не  могут,
что всего лишь на какие-то мгновения сливаются  с  собой,  обретают  самих
себя, только нормальных, не  отравленных!  Вот  вы  -  обычный...  русский
офицер, - патетически произнес он, с явной иронией передразнивая  меня,  -
со своими заботами, хлопотами и недугами. Но если бы ваш тамошний двойник,
умирая, срезонировал с вами, а врачи ухитрились бы вернуть его к жизни, он
был бы уверен, что здесь виделся чуть ли не с  самим  Христом!  В  бледном
венчике из роз... - с ужасающим сарказмом добавил он на ужасающем русском,
и я снова, в который уже раз, не понял, на что  он  намекает.  -  Говорят,
после таких встреч люди там становятся добрее... уносят что-то  отсюда,  -
он  вздохнул.  -  Все  вообще  оказалось  много  сложнее,   чем   полагали
отцы-основатели.  А  судя  по  вашим  словам,  Трубецкой,  по   вашей   же
статистике, может происходить  не  полное  подавление,  и  нестыковка,  и,
главное, вытеснение нормальным кристаллом системы ценностей  ненормального
в подсознание... Тут я мало что могу сказать. До сегодняшнего вечера я был
уверен, что я - единственный, кто вышел оттуда.
     Он грустно и как-то смущенно улыбнулся.
     - Меня казнили в Моабите в  сорок  четвертом,  -  признался  он.  Так
застенчивая девушка могла бы  признаться  в  любви.  Я  не  перебивал.  Он
помедлил. - Гиммлер решил, что отец слишком независим, слишком  влияет  на
фюрера... На отца он  руки  поднять  не  решился,  но  взяли  меня,  чтобы
обуздать отца, если возникнет необходимость... А потом  машина  заработала
сама собой. Отец даже не знал, узнал только в сорок шестом! И  покончил  с
собой... Но здесь - не появился. Видимо, не нашлось аналога. Забавно, ведь
он же был и здесь, он  сам  еще  был  в  Альвице,  рожденный  в  восемьсот
шестьдесят девятом Карл Хаусхоффер, здесь он умер тремя годами позже,  чем
там - но не оказался аналогом самому себе. И  даже  смерти  своего  малого
кристалла не ощутил. Возможно, кончая с собой, отец был  слишком  спокоен.
Все уже давно пережил.
     Я молчал.
     - Они не поделили станка, Трубецкой! - выкрикнул он и,  оторвав  руку
от пульта, ухватил меня за плечо.  -  Так  всегда  у  бандитов!  Какие  бы
высокие слова они не говорили!  Это  критерий!  -  он,  спеша,  клюнул  из
бутылки. -  Когда  два  человека  отстаивают  высокие  цели,  и  цели  эти
различны... если цели действительно направлены к благу,  эти  люди  всегда
найдут компромисс. Желание не навредить - заставит! Если же  они  начинают
резать друг друга, потому что каждый именно свою цель считает  единственно
высокой - значит, цель их ложь,  обман  людей,  а  истинная  цель,  как  у
троглодитов: отнять чужую жратву и запихнуть себе в брюхо,  -  он  перевел
дух, - Рашке решил, что получил идеальный испытательный стенд. Он так и не
уразумел, что эти пылинки внизу - люди, что они мечтают  и  страдают,  как
мы. Хотел попробовать на целой планете  то  один  препарат,  то  другой...
Ступак решил, что получил  племенную  ферму  для  выращивания  несгибаемых
революционеров, в грош не ставящих ни жизнь врагов, ни  жизнь  друзей.  Он
был уверен, что, погибая там на баррикадах, они попрут сюда и уж тут дадут
чертей эксплуататорам. Ну а дед... Он решил, что судьба  кинула  ему  шанс
стать королем мира. Нужно лишь устроить бойню. Нужно лишь, чтобы как можно
больше людей там, - он ткнул в сторону котла и, потеряв равновесие,  снова
ухватился за мое плечо; нас обоих слегка  качнуло,  -  умирали  с  тем  же
криком "Хайль Хаусхоффер!" Тогда они они очнутся здесь с  тем  же  криком.
Чего проще - имея  на  контакте  двойника  за  этим  вот  пультом!  Еще  в
четырнадцатом году молодой генерал, получивший когда-то маленький ящичек в
подарок   от   отца,   прославился   своими   военными   и   политическими
предсказаниями. Германия проиграла.  Но  Хаусхоффер  уже  прослыл  великим
магом. Он нашел и натаскал Гитлера. Он придумал ему свастику, кстати... А,
вы же не знаете, что такое свастика...
     - Буддийский символ, - осторожно сказал я. - Насколько мне  известно,
даже буддийские монастыри на картах обозначаются свастикой.
     - Да, -  задумчиво  сказал  Хаусхоффер.  -  Отец  дурил  их  Тибетом,
Шамбалой... Ведь  он  не  мог  сказать,  откуда  на  самом  деле  получает
информацию!  Это  казалось  даже  более  удобным  -  до  поры  до  времени
подвергать превратностям политической игры пешку Адольфа, а самому держать
все нити. Но опять не  получилось.  Информация  была,  а  реальная  власть
ускользала...
     Он наконец оторвался  от  моего  плеча  и,  нетвердо  крутнувшись  на
каблуках, повернулся лицом к котлу и вновь оперся на пульт. Он опьянел. Но
я уже знал главное: он не бредил.
     - И ведь не только информация, - пробубнил он, и тут  я  с  ужасом  и
жалостью понял,  что  он  до  сих  пор  страдает  из-за  неудачи  отца,  а
следовательно, и своей; и если бы у него были силы, если бы он знал, как -
он начал бы все сызнова. - И средства воздействия тоже были... ну, хотя бы
зонды, при помощи которых следят за событиями там. Последнее время они  их
стали замечать, правда... они приписывают  их,  -  он  уныло  хихикнул,  -
инопланетянам. У-фо! - непонятно выкрикнул  он  с  полным  триумфом.  -  А
знаешь, почему? - он горестно замотал головой.  -  Не  удалось  -  почему?
Потому что средство Рашке  подействовало  слишком  хорошо.  Тебе  даже  не
представить, русский, какие они там теперь ублюдки,  как  мелко  и  гнусно
тянут все только на себя, на себя, на себя...  Даже  Гитлер  не  сумел  их
объединить по-настоящему, даже Сталин, все бы только и  смотрели,  где  бы
урвать... а, ты ведь не знаешь, что такое Сталин, - он уже нетвердой рукой
сунул в рот горлышко бутылки,  но  чуть  промахнулся,  и  струйка  коньяка
потекла у него по подбородку. - Русский офицер! - с пафосом крикнул  он  и
захохотал. А потом, запрокинув болтающуюся  голову,  снова  отхлебнул,  на
этот раз более удачно. Вытер губы рукавом свитера.
     - И потому я  теперь  только  шалю,  -  сказал  он,  ухмыльнувшись  и
подмигнув мне с пьяной хитринкой. Приложил одну ладонь ко рту полурупором,
как я давеча у входа в дом, и пробубнил замогильным  голосом:  -  Не  надо
двигаться. Не надо бояться. С вами  говорит  представитель  галактического
гуманоидного центра...
     Опустил руку.  Снова  смущенно  и  виновато  глянул  на  меня  сквозь
свесившийся ниже носа клок редких сивых волос.
     - А иногда... - и  вдруг  с  ненавистью  пихнул  ногою  груду  пустых
бутылок, и та раскатилась с оглушительным стеклянным звоном, - иногда  так
нарежусь за пультом... Потом и  не  вспомнить,  что  вытворял.  Только  из
газетных сенсаций иногда вычисляю. Бер-р-мудский треугольник! -  непонятно
сказал он, будто выругался. И замолчал.
     Теперь он замолчал надолго.  Я  смотрел  на  его  размякшее  лицо  со
слезящимися глазами, и мне было жалко его, и пора бы его отвести спать. Но
он стоял понурясь и иногда чуть пошатываясь.
     -  Русский.  Бери  его.  Может,  что  придумаешь.  А  меня  от  этого
инкубатора пламенных борцов за державную незыблемость  богоданной  власти,
за освобождение  рабочего  класса,  за  дело  Ленина-Сталина,  за  чистоту
арийской  расы,  за  самоопределение  маленьких,  но  гордых  народов,  за
демократию, за американскую мечту... уже тошнит.
     В голову мне, упруго извиваясь, вползла  ледяная  мысль,  от  которой
захватило дух и снова захотелось сесть.
     - Послушай, Альберт, - я старался говорить спокойно и очень внятно, -
а есть ли гарантия, что мы - не в котле?
     Он не шевелился.
     - Ты назвал их чистилищем,  а  нас  раем.  Но  ведь  где-то,  должен,
значит, быть и ад. Или, значит, ад они, а чистилище мы, но  тогда...  есть
что-то еще выше? И вообще, почему только три ступени?
     Он не шевелился. Я уже начал думать, что он не слышит, что он  уснул,
стоя. Но он вдруг рывком, чуть не опрокинувшись на спину, задрал горлышко,
сунул в рот, и, гулко глотая,  допил  коньяк  залпом  -  а  потом,  широко
размахнувшись, изо всех сил швырнул бутылку об котел.  С  оглушительным  в
спертой тишине подземного  зала  звоном  бутылка  взорвалась,  и  осколки,
жестко стуча о препятствия, разлетелись в разные стороны.
     - Есть бездны, - хрипло сказал Хаусхоффер, с ужасом уставясь на  меня
налитыми кровью глазами, - в которые лучше не заглядывать. Понял, русский?
Если не хочешь сойти с ума.



                                    3

     Расследование было закончено.
     Я не нашел их и не  убил.  И  я  не  знал,  как  предотвратить  новые
преступления выходцев из преисподней. Но решать судьбу котла было не  мне.
Надо было срочно возвращаться и бить в набат...
     Но я не возвращался.
     У меня было десять дней.
     Под руководством Альберта я сидел у перископов, у транслятора зондов,
осваивая нехитрую систему  управления,  и  заглядывал,  заглядывал  в  эту
бездну. Я должен был хотя бы слегка представлять ее  себе  -  чтобы  иметь
свое мнение в будущих дискуссиях. Оно будет значить немного -  не  больше,
чем любое иное. Но оно должно быть.
     Меня затошнило на третий день.
     Но я не мог оторваться. Боюсь, тамошние жители  отметили  в  эти  дни
резкое увеличение активности инопланетян.
     Стыдно сказать: я, не знаю зачем, искал себя.



                                  ЭПИЛОГ

     Дед Василий, в неизменном латаном бушлате с единственной пуговицей  в
ватных, какого-то лагерного пошиба штанах, как всегда,  сидел  на  лавочке
перед школой, смолил самокрутку и слушал писклявый транзистор.
     - Ну все, блин! - с детской радостью приветствовал он меня. -  Пиздец
Капказу!
     - А что  такое?  -  спросил  я,  глянув  на  часы.  До  начала  урока
оставалось еще четверть с небольшим часа; я присел рядом с  дедом,  достал
из кармана сэкономленную позавчера, помятую и  сыплющую  табачной  крошкой
"Рейсину", а дед хлебосольно дал мне прикурить от своей, чтоб я не  тратил
спичку. Добрая душа.
     - Дык хули ж, - объяснил он,  когда  я  раскурил.  -  Ирак,  что  ли,
Азербайджану в порядке гуманитарной помощи атомную бомбу продал.  Армяшки,
ясно дело, раскудахтались. Диаспора скинулась и у Кравчука подводку купила
с ракетами. На вертолетах сволокли, бля, в Воротан.  Плавать  она  там  не
может, мелко, но лежит, посредь речки и люками шевелит, того и гляди, бля,
хуйнет. Шаварнадза сказал, что это, бля, все происки России...
     Я попытался  затянуться  поглубже,  но  табак  лез  в  рот  из  сразу
отсыревшего и расползшегося хилого бумажного кончика.  Пришлось  несколько
раз сплюнуть.
     - Пальцом подправляй, - посоветовал дед, заинтересованно следящий  за
моими действиями. Из приемника сыпалось тупой  скороговоркой:  "Сараево...
Босния... очередная кровавая акция колумбийской мафии... "красные  кхмеры"
нарушили перемирие... новые жертвы в Сомали... Ангола...  столкновение  на
демаркационной линии между Чехией и Словакией, есть жертвы... непримиримая
оппозиция... очередная вспышка расовых  волнений  во  Флориде...  избиение
эмигрантов  из  Турции  в  Мюнхене...  взорван  автобус   с   израильскими
гражданами... взорван еще один универмаг в Лондоне..."
     Новости.
     Подошел Димка, водитель последнего в Вырице грузовика.
     - Привет, интеллигенция! - сказал он.
     - Здорово! - хором ответили мы с дедом.
     - А я вчера  тарелку  видел,  -  сообщил  Димка,  аккуратно  оправляя
многочисленные молнии на своей куртке. - Вот так вот  над  Ореджем  прошла
низенько и к Питеру усвистала.
     - Не пизди, - строго сказал дед. Глаза у него остановились,  он  даже
шею вытянул. - Во, бля, опять летят.
     Мы обернулись. Со стороны ленсоветовских позиций,  медленно  выгребая
против ветра, скользил небольшой и аккуратный белый  диск.  Даже  не  диск
скорее, а что-то вроде двояковыпуклой линзы. По краю  верхней  выпуклости,
тесно один к другому, шел ряд темных кругов - не то  иллюминаторы,  не  то
просто узор такой.
     - Эх! - в сердцах сказал Димка. - "Стингером" бы ебнуть!
     - Дык что ж ты, бля, зеваешь?
     - Димка раздосадованно сморщился.
     - Третьего дня я свой в Тосно на пару фуфырей "Агдама" махнул. Выпить
хотелось - сил нет!
     - Выпил? - с живым интересом спросил дед Василий.
     -  Одну  выпил,  а  в  другой,  ебеныть,  вода  оказалась!  Я   этого
предпринимателя если встречу - яйца оторву!
     - Встретишь ты его, как же, - проворчал дед. - Они  по  два  раза  на
одном месте не предпринимают.
     Тарелка ушла за перелесок.
     Радиоприемник сообщал: "...обсуждению повестки дня  съезда.  По  ряду
вопросов выявились серьезные разногласия, и депутаты  разошлись  на  обед,
так и не придя к единому мнению..."
     Прозвенел звонок и я, отбросив окурок, встал.
     - Сейте разумное, доброе, вечное, -  сразу  сказал  Димка,  -  к  вам
приползут тараканы запечные... Счастливо вам, Альсан Петрович.
     - И вам шесть футов под передними колесами, - ответил  я  любезностью
на любезность.
     В школе было малолюдно. Так, мелюзга бегала  кое-где,  повизгивая  по
углам - но ребята постарше были редки.  Странно,  что  вообще  еще  кто-то
ходит. Дел же по горло. Одни пробираются в Пушкин, Тосно, а то и в  Любань
на  толчки.  Другие  -  это  уж  совсем  матерые   человечища,   совершают
рискованные ночные рейды по чужим территориям в Пулкове, снять  что-нибудь
со склада или из Багажного отделения, или хлебный фургон  перехватить,  на
худой конец. Третьи честно отрабатывают свое на редежском рубеже. Какая уж
тут учеба...
     Из туалета слышалось истошное дребезжание  гитары  и  пение  хором  -
ребята  репетировали,  готовились  отмечать  День  независимости.  Я  чуть
запнулся на ступеньке, прислушиваясь. Ага, знаю эту песню, самодеятельная.
"Смольный" называется. Не вполне актуально, конечно - ну да что с  пацанов
взять, если даже большая  литература  дальше  ругани  коммуняк  так  и  не
двинулась? Ребята честно, отчаянно стараясь переорать друг друга,  но  как
нарочно не попадая ни в одну ноту, надсаживались на мотив  малининской  "У
вашего крыльца":

                         ...У вашего дворца
                         Я вспомнил о марксизме,
                         У вашего дворца
                         Я спел "Интернцанал".
                         У вашего дворца
                         Мечта о коммунизме
                         Вновь вспыхнула во мне -
                         Дворец ее э-эба-а-ал!

     Я пошел дальше. Репетировать еще и репетировать.
     Сегодня мой восьмой "а" состоял из пяти человек. Три  девочки  и  два
мальчика.
     Маша Мякишева, красавица,  национальная  гордость  Вырицы.  Последние
месяцы она щеголяла в совершенно умопомрачительной паре  -  брючки  полная
ф_и_р_м_а_,  курточка всегда застегнута в обтяжечку; все знали, что она не
потратила ни копейки.  На  игривые  вопросы  о  происхождении  пары  Маша,
скромно улыбаясь, отвечала: "Нашла". Действительно, она нашла ее в августе
на пляже - какая-то дура-питерчанка, из последних полоумных  дачников,  не
знающих,  какой  год  на  дворе,   решила   искупаться   в   романтическом
одиночестве, понимаете ли, в  рассветной  дымке...  Маша  стала  примерять
штанцы, а дуру, когда та чересчур развонялась, в  сердцах  утопила;  томик
Чейза, лежавший под курточкой, махнула в Павловске на  пару  гигиенических
тампонов, а шмотки взяла себе.
     Таня Коковцева, самый веселый человек в классе. Я подсмотрел  не  так
давно, на последней контрольной  по  алгебре  она  выведывала  у  соседей,
сколько будет пятью семь, и никак не  верила,  что  целых  тридцать  пять.
Только осведомившись у третьего - вернее, у четвертого, потому что  третий
сам засомневался и, проявив редкую в наше время порядочность, не  взял  на
себя ответственность подсказывать - она, покачивая головой  с  удивлением,
записала в тетрадку результат. Но зато три аборта перенесла, похоже,  безо
всякого вреда для здоровья. Очень надежный товарищ.
     Стелла Ешко - ничего не могу о  ней  сказать,  просто  ничего.  Я  не
слышал от нее ни единого слова. По-моему, она дебилка,  дитя  алкогольного
зачатия. Из класса в класс ее переводят, выставляя  в  ведомостях  ровную,
гомогенную, так сказать, вереницу троек. Не двойки  же  ставить;  куда  ее
потом с двойками девать? Как, впрочем, и с тройками? Какая разница?
     Ну, и братья Гусевы. Серьезные бойцы. Один из них  -  не  помню  уже,
который - в прошлом году на урок пришел с "макаровым".
     Я открыл было рот, но Веня  Гусев,  развалившийся  за  первым  столом
левой колонки - руки локтями  на  стол  позади,  ноги,  одна  над  другой,
выставлены в проход между столами, куртка расстегнута  и  расперта  мощной
грудью - лениво опередил меня.
     - Мы, Альсан  Петрович,  пришли  сказать,  что  больше  не  намеренны
посещать ваши уроки.
     Я помедлил. Потом сел за учительский свой стол и сказал:
     - Хорошо, ребята.  Давайте  мне  тогда  дневники,  я  сразу  выставлю
четвертные тройки, и покончим с этим.
     - Какой вы персик, - сказала Таня. - Можно, я вас поцелую?
     - Чуть позже, - ответил я. - Делу минута,  потехе  час  -  но  минута
будет первой.
     Судя по всему, они были приятно удивлены моей сговорчивостью. Похоже,
они готовились к серьезной баталии.
     Я выставил тройки,  перенес  их  в  классный  журнал.  Таня,  честная
девочка,  забирая  у  меня  дневник,  наклонилась,  дружелюбно   прижалась
бюстиком к моему плечу и с оттягом чмокнула в щеку.
     - Только помаду сотрите потом, - сказала  она,  возвращаясь