нее. Когда я тебе бинты меняла
с нею вместе - разве это было использование? Ты страдал, а я,  как  могла,
тебя лечила.
     - Тогда в меня попала пуля.
     Она вздохнула, а потом сказала задумчиво:
     - Знаешь, это для меня тоже как пуля.
     - Ты тоже страдаешь.
     - Я страдаю, потому что тебе тяжело, а ты - потому что в тебя попали.
Есть разница? И вообще, - решительно добавила она,  тут  же  покраснев,  -
если бы я, например, в кого-нибудь влюбилась, ты что, вел бы  себя  иначе?
Ты, палач, кровосос, кобель, мне бы не помог?
     - Не знаю, - сказал я.
     - Зато я знаю. Я тебя знаю лучше их всех, и даже лучше, чем ты сам. И
знаешь, почему?
     - Почему?
     - Потому что я очень послушная. Ты со мной самый неискаженный.
     Она подождала еще секунду, потом ободряюще улыбнулась и встала. Пошла
в столовую, к телефону.
     Щелк... щелк-щелк кнопочками.
     - Стася? Здравствуйте, это... узнали? Ну, разумеется... А?  Не  может
быть! Спаси-ибо... Нет-нет, право, я не могу,  лучше  себе  оставьте,  вам
нужнее. Ах, гонорар подоспел крупный. Вышла подборка? Поздравляю, от  всей
души поздравляю. От Саши ничего, но  вот  сейчас  заходил  его  начальник,
сказал, что его перевели на долечивание в санаторий,  куда-то  на  Кавказ.
Ох, правда. Я тоже соскучилась. Лучше бы сюда, мы бы его быстрее вылечили.
Как вы-то себя чувствуете? - послушала, потом засмеялась вдруг.  -  Да  не
волнуйтесь так, это же обычное дело. Я когда Поленьку ждала...
     Я встал и прикрыл дверь. Сестренки, похоже, завелись надолго.
     За окном собирался дождь; плоская, беспросветная пелена небес  совсем
набухла влагой. Два сиреневых кустика в углу двора потемнели и понурились.
Под одним, напряженно приподняв переднюю лапу, каменел  Тимотеус  с  хищно
поднятым вверх лицом - наверное, стерег какого-нибудь  воробья  на  ветке,
невидимого отсюда.
     Как не хочется уезжать!
     Дверь творилась, и я обернулся.
     - Минут через сорок будет здесь.
     Я молча кивнул. Нет таких слов.
     - Знаешь, Саша, - виновато сказала она, - что я подумала? Тебе виднее
конечно, но если она придет, а я вскоре уйду одна, со  стороны  это  может
выглядеть странно и... подозрительно.  Ты  только  не  думай,  что  я  ищу
предлог остаться и... -  запнулась  -  Если  ты  действительно  опасаешься
каких-то наблюдателей.
     - Есть такая вероятность.
     - Я тогда  встречу  ее  и  просто  забьюсь  куда-нибудь  подальше,  в
хозяйственный флигель, например. А потом,  когда  вы...  когда  уже  можно
будет, ты меня оттуда вынешь.
     Я подошел к ней, положил ей ладони на бедра и чуть притянул  к  себе.
Некоторое время молча смотрел в глаза. Она не отвела  взгляд.  Лишь  снова
покраснела.
     - Я обожаю тебя, Лиза.
     Она улыбнулась.
     - А мне только этого и надо.



                                    5

     Когда раздался звонок, открывать пошла  Лиза.  Я  так  и  сидел,  как
таракан, в алой гостиной, боясь днем даже ходить мимо окон,  выходящих  на
улицу; бог знает, кто мог засесть, скажем, в слуховом окне на  крыше  дома
напротив с биноклем или, например, детектором, подслушивающим разговор  по
вибрации оконных  стекол.  Ерунда  какая-то,  скоро  от  собственной  тени
шарахаться начну - а рисковать нельзя, раз уж взялись маскироваться.
     Из прихожей донеслись два  оживленных  женских  голоса,  на  лестнице
заслышались шаги, и сердце  у  меня  опять,  будто  я  все  еще  лежал  на
больничной койке, заколотило, как боксер в грушу; короткая  бешеная  серия
ударов и пауза, еще серия и еще пауза... Ведь я Стасю с той поры не  видел
и не слышал.
     Они вошли. Стася, увидев меня, окаменела.
     - Ты...
     - Я.
     Да, по фигуре уже было заметно.
     Она поняла мой взгляд и опустила  глаза.  Потом  резко  обернулась  к
Лизе:
     - Отчего же вы мне не сказали?
     - У Саши спросите,  -  улыбаясь,  пожала  плечами  Лиза.  -  Каких-то
Бармалеев наш муж боится.
     Она снова уставилась на меня.
     - Опять что-то случилось?
     - Нет. Надеюсь, и не случится.
     - Ну, вы беседуйте, - сказала Лиза, - а я  пойду  распоряжусь  насчет
обеда. Вы ведь пообедаете с нами, Стася, не так ли? И сама прослежу, чтобы
все было на высшем уровне. Редкий гость в  доме,  -  повелитель  -  нельзя
ударить лицом в грязь. Стася, я надолго.
     Она вышла и плотно затворила дверь.
     - Вы просто идеальная пара, - произнесла Стася, помолчав.  Мы  так  и
стояли неловко: я посреди комнаты, она у  самой  двери.  -  По  моему,  вы
органически не способны обидеться или рассердиться друг на друга...
     Я усмехнулся.
     - Я от тебя тоже готова снести все,  что  угодно,  лишь  бы  остаться
вместе - но иногда, сама того не замечая, начинаю злиться. А ты к этому не
привык в своей оранжерее - сразу замыкаешься,  отодвигаешь  меня  и  готов
сбыть кому угодно. Угораздило же меня!
     - Жалеешь?
     Она взглянула чуть исподлобья.
     - Я? Нисколько. Ей - сочувствую. Тебя мне ничуть не жалко, а себя - и
подавно.
     - Садись, Стася, - я показал на диван, возле которого стоял.
     Она уселась на один из стульев  у  двери,  подальше  от  меня.  Ее  и
отодвигать не надо  было  -  сама  отодвигалась.  Я  нерешительно  постоял
мгновение, потом сел подальше от нее.
     - Когда ты вернулся?
     - Вчера.
     - Надолго?
     - На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль.
     - Корабль... Что вообще происходит?
     Я открыл было рот, но холодный скользкий  червячок  крутнулся  вновь.
Молчи, она ведь даже не спрашивает, куда  ты  едешь!  Додавливая  гада,  я
старательно проговорил:
     - Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И  даже  под  чужим  именем.
Чернышов Алексей Никодимович, корреспондент "Правды".
     Я  глубоко  вздохнул,  переводя  дух  от  этого   смехотворного   для
нормальных людей подвига - но  слышал  бы  меня  Ламсдорф!  ведь  я  разом
перечеркнул  многодневные  усилия  многих  людей,  старавшихся  обеспечить
максимально возможную безопасность моему делу и моему телу! - я на  выдохе
вдруг попросил, сам не ожидая от себя этих слов:
     - Только не говори никому.
     - Да уж разумеется! - выпалила она. - Хватит с меня сцены, которую ты
устроил перед отлетом в Симбирск!
     - Я устроил?! - опешил я.
     - Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же.
     Я молчал. Что тут можно было сказать.
     - Он весь наш коньяк выпил, - пожаловалась она.
     Я улыбнулся.
     - Пустяки. Я ни секунды не сомневался.
     - Он очень замерз! - сразу встала она на  защиту.  Как  хохлатка  над
цыпленком. Словно ястребом был я. - В  Варшаве  жара,  он  летел  в  одной
рубашке - а на борту кондиционеры плохо работали, и все  продрогли  еще  в
воздухе. А в Пулкове этом болотном вдобавок и вымокли  до  нитки.  Что  же
мне, жмотиться было?
     - Да я же не возражаю, - сказал я. - Для того и нес, Стасенька.
     Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу.
     - О чем мы говорим, Саша...
     Я устало пожал плечами.
     - О чем ты хочешь, о том и говорим.
     - А ты о чем хочешь?
     - О тебе.
     Она промолчала.
     - Ты надолго?
     - Не знаю. Думаю, да.
     - Значит, - вздохнула она, - буду встречать тебя  уже  с  чадиком  на
руках.
     - Чадиком? - улыбнулся я.
     -  Ну...  чадо,  исчадие...  если  ласково,  то  чадик.  Это  я  сама
придумала.
     - Давно это?..
     - Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист.
     - Думаешь, мальчик?
     - Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек.
     - Что ж ты мне сама-то не сказала?
     - Она искренне изумилась.
     - Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не  сказала,  что
ты мне сам разрешил!
     Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг мелькнула
жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как  Беня,  долдонивший  про  тягу
патриарха к личной власти...
     - Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал  себя  на  том,  что,
кажется, уже веду допрос.
     - Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял! Ты сразу сказал  -
только немножко поломался сначала насчет порядочности -  а  потом  сказал:
если без ссор и дрязг, то был бы рад.
     Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг.
     - Ну ты даешь, -  только  и  смог  выговорить  я.  А  потом  спросил,
прекрасно зная, что она ответит,  если  будет  честна:  -  А  если  бы  не
разрешил, что-нибудь бы изменилось?
     Она помедлила и чуть улыбнулась:
     - Нет.
     Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула:
     - Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею  я  право
родить ребенка от того, кого наконец-то люблю?!
     - Имеешь.  Но  я-то  теперь  как?  В  петлю  лезть  от  невозможности
раздвоиться? Ведь что я ни делай - все равно предатель!
     - До сегодняшнего дня ты прекрасно  раздваивался.  Теперь  -  хвостик
задрожал? Тогда гони меня сразу.
     Мы помолчали. Задушевная получилась встреча.
     - А я шла сюда, - вдруг тихо сказала она, - и думала: удастся ли  мне
когда-нибудь затащить тебя в постель, или уже все?
     Меня сразу обдало жаром.
     - А хочется? - так же тихо спросил я.
     - Вопрос, достойный тебя. Да я тут ссохлась вся от тоски!
     - Зачем же ты так далеко сидишь? -  я  старался  говорить  как  можно
мягче, и только боялся, что после недавней перепалки это может не  удаться
или, хуже того, прозвучать фальшиво.
     - Здесь? - с отвращением выкрикнула она.
     Я опять перевел дух. Как тяжело... Язык не поворачивался, но надо  же
ей растолковать.
     - Стасенька, по моему... Лиза уверена, что у нас с тобой это будет.
     - Это ее проблемы.
     - Не надо так. Даже если ты сейчас не... - не знал, как назвать. И не
назвал. - Все равно ты плохо сказала. Ведь мы с тобою  можем  опять  очень
долго не увидеться, и она это понимает.
     - Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала.
     Я почувствовал, что у меня дернулись желваки.
     Ну, самоутверждайся, - сдержавшись, сказал я глухо.
     - Сашенька, я уже  лет  пятнадцать  этим  не  занимаюсь.  Но  в  ваше
супружеское ложе не лягу ни за что.
     - Ложе, ложе! - я уже терял терпение. Единственное, на  что  мня  еще
хватало - это на то, чтобы не повышать голос. - Стася, при чем тут ложе! -
и, уже откровенно глумясь, добавил: - Вот, можно на коврике!
     Она поднялась.
     - Какой тяжелый ты человек, - сказала она  и  пошла  к  двери.  -  Не
провожай. А то ведь кругом враги.
     Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за Стасю  и
тоска. Что же она делает? Она же доламывает все! Она этого хочет?
     - Стася, а обед?! - нелепо крикнул  я  ей  в  спину,  и  дверь  резко
закрылась.
     Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не  успел  даже  спросить.
Как у нее с деньгами? Как со здоровьем? Как  с  публикациями,  сдержал  ли
Квятковский слово? По  телефону  вроде  говорили  о  какой-то  подборке...
Дьявол, дьявол, дьявол! Бред!
     С чего же начали цапаться-то?
     Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в  дверь  осторожно
поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели вернулась? Господи,  хоть
бы вернулась!
     - Да! - громко сказал я, уже поняв, что это Лиза.
     Она правильно рассчитала: если бы мы были в  спальне,  то  просто  не
услышали бы.
     И она бы снова ушла. Все зная наверняка.
     Она явно не ожидала, что я  отвечу.  Только  через  несколько  секунд
после моего "да!" оживленно влетела в комнату, и  задорная,  гостеприимная
улыбка на ее лице сразу сменилась растерянной.
     - А где Станислава? Ой, дыму-то!.. -  она  почти  подбежала  ко  мне.
Глянула на розетку для варенья которую я превратил в пепельницу. -  Святые
угодники, четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет!
     - Все, Лизка, - сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы.  Руки
все еще дрожали. - Пляши. Одной козы - как не бывало.
     - Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она.
     Я  неловко  размолотил  окурок  в  розетке,   среди   вонючей   трухи
предыдущих, и  кивнул.  Лиза,  прижав  кулачок  к  подбородку,  потрясенно
замотала головой.
     - У нее на шестой уже  перевалило...  тебе,  может,  опять  под  пули
лезть... Ой, дураки, дураки, дураки...
     И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:
     - Саша, ты только не расстраивайся, не  бери  в  голову.  Это  у  нее
просто период такой. Я, когда Поленьку  ждала,  тоже  на  тебя  все  время
обижалась, из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она  -  другой
человек, что ж тут сделаешь. Привыкла  к  свободе,  к  независимости.  Она
родит, и все постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
     - Задурила она тебе голову, Лизка, - почти со злостью проговорил я. -
Не верь ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а
тут как раз дурак попался. Никого она, кроме себя, не любит, и никогда  не
любила... Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
     Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто  не  узнавала.  Будто  у
меня выросли рога и чертов пятак вместо носа.
     - Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...
     - Да я много глупостей наговорил.
     - Не надо так! - болезненно выкрикнула она. -  Эта  ночь  -  одна  из
самых счастливых в жизни у меня! Никогда может мы  с  тобой  не  были  так
близко... А говорил  ты,  что  нельзя  крушить  живое.  Потому  что  тогда
ожесточаются и высыхают. Ты не становись таким, Саша, - она подняла руку и
погладила меня по щеке. - До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но
ты... лучше уж изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись, потому
что я тебя такого очень быстро разлюблю. И  что  я  и  Поля  тогда  станем
делать?



                                СТОКГОЛЬМ


                                    1

     Теплоход крался по фьорду.
     В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в
воде цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые,
украшенные  одним-двумя  деревьями  и  какой-нибудь   почти   обязательной
избушкой под ними, или совсем лысые,  или  совсем  небольшие,  не  крупнее
Лягушек в Коктебельской  бухте  -  просто  валуны,  высунувшие  на  воздух
покатые, как шляпки грибов, розово-коричневые  спины.  На  каждом  из  них
хотелось посидеть - свесить ноги к воде и,  коротко  глядя  на  остывающий
мир, в рассеянности размышлять обо всем и ни  о  чем.  Глухо  рокотали  на
малых оборотах дизеля; корабль мягко проминал зеркало  поверхности,  и  за
ним далеко-далеко тянулись по ясной, холодной глади медленно  расходящиеся
морщины. Красота была неописуемая, первозданная, хотя громадный город  уже
надвинулся - из-за леса на правом берегу  тянулась  в  небо  окольцованная
игла телебашни; светились в  настильном  сиянии  почти  негреющего  солнца
разбросанные в темной зелени прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан,  но
все равно современное мощное судно казалось неуместным  здесь,  нужен  был
драккар. Пятнадцать лет назад один мой друг, писатель  -  с  ним-то  мы  и
попали впервые в эти края, он и познакомил нас со Стасей позапрошлым летом
- сказал: "Теперь я понимаю Пер Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти
на двадцать лет. Здесь можно ждать двадцать лет". Я не очень понял  тогда,
что он имел ввиду, не понимаю и теперь, но сказано было красиво, и  вокруг
все было красиво - а между двумя красотами всегда можно найти  связь,  дин
найдет одну, другой - другую. Смертельно, до тоски хотелось  показать  все
это Поле, Лизе и Стасе. Одну красоту - другой  красоте.  Вот  и  еще  одна
связь между красотами, уже моя; кроме меня, ее никто не поймет.
     На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через
широкую, как площадь, кормовую  площадку;  беззвучно  для  меня  орудовали
фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей  идеальной  точки
зрения. Я стоял наверху, неподалеку от  труб  -  они  туго  вибрировали  и
сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по  легенде  "Канон",
но я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель
- тот видит только фокус да ракурс, а мне  хотелось  видеть  Стокгольм.  Я
люблю этот город.
     Совсем уже неторопливо мы проползли  мимо  островка  Каскель-Хольмен,
где на тонкой мачте над краснокирпичным замком  чуть  полоскал  давно  уже
навечно поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда  Швеция
ведет войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся  близкий,
и продолжающий мерно наплывать изящный лепесток  моста,  разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Меларен - со стороны Старого  города  у  въезда  на
мост высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как  одно,  на  дворцы,  вывернув  из-за
высоких  палубных  надстроек  судна,  четко  прорисовалась  в  напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- но еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были  накиданы  в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими,  как  у  нас,  но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
     Подумать только. Чтобы построить  город,  так  похожий  на  этот,  мы
воевали с ними едва ли не четверть века. А  они  с  нами  -  чтобы  мы  не
построили. Средневековье...
     Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что  под
окнами королевского дворца. Толпа на палубах медленно  всосалась  в  недра
корабля, а я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил  сигарету
на своей верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в  море,  но
рука сама не пошла. Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
     "Правда" была столь любезна, что по своим каналам  забронировала  для
меня скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из  отелей  на
Свеаваген, в двух  шагах  от  концертного  зала,  где,  как  мне  говорили
когда-то, и происходит вручение  Нобелевских  премий.  Начало  смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и  полез  в  душ.  Очень  горячий;  очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а  не
то.
     Вытерся, вылез,  оделся.  Подошел  к  окну.  Загорались  огни,  двумя
плотными противонаправленными потоками катили внизу яркие авто.  Покосился
на  телефон.  Нет,  не  хотелось  сразу  звонить.  На  корабле  я   как-то
расслабился, морская прогулка даже слишком пошла мне на пользу, размяк  я,
как последний бездельник, и никак  было  не  решиться  снова  броситься  в
бойцовый ритм.
     Я знал: стоит начать - это надолго.
     Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог бережет.
     Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто  не
следил.
     Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу,  но  к
счастью, не громко. Не спеша, выпил  чашку  кофе,  выкурил  еще  сигарету.
Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу.  Поколебался  немного  и  пошел
налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.
     Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого  в  свое
время откомпостировал святой князь Александр.  Хорошо,  что  средневековье
закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве что принял бы постриг.  И
то:  католики,  лютеране,  православные,  старообрядцы  -  и   все   праве
остальных.
     На  улице  имени  смертельного  врага  русского   святого   я   купил
мемориальный  банан.  Понюхал  пахнущую  приторной  тропической   сыростью
кожицу; интернациональным жестом  уважительно  показал  тонущему  в  своих
фруктах уличному торговцу большой палец -  тот  с  утрированной  гордостью
выпятил челюсть и задрал  нос:  мол,  плохого  не  держим.  Мы  разошлись,
довольные друг другом. С бананом в руке я двинулся дальше.
     Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин,  люди  у  лотков,  и
прост