для  Польши.
Стася, послушай...
     - А девичью фамилию Лизы?
     - Об этом надо спросить у нее.
     - Значит, нельзя, - вздохнула она.
     - Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?
     - Нет, милый, - голос у нее сразу посерьезнел. - Что-то случилось?
     - Ты уверена?
     - Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем  у  нас  совершенно
иные темы.
     - Может, по телефону?
     - Я ни  с  кем  не  разговаривала  по  телефону,  -  она  уже  начала
раздражаться. - Честное слово, никому, Саша. Хватит.
     - Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной  ладонью.  -  Все  в
порядке, извини.
     Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.
     - Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе.
     - Саша, - у нее, кажется, перехватило горло. - Саша. Я ведь так и  не
знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?
     - Да, - сказал я одними губами. - Да, да, да, да!!
     Она помолчала.
     - Ты меня слышишь?
     - Да, - сказал я в слух. - Да. И вот еще что. Ты не говори  ему,  кто
я. В смысле, где я работаю.
     - Почему?
     - Ну, вдруг это помешает публикации.
     - Какой ты смешной, - опять сказала она. - Почему же помешает?
     - Ну... - я не знал, как  выразиться  потактичнее.  -  Он  вроде  как
увлечен национальными проблемами слегка чересчур...
     - Ты что, -  голос  у  нее  снова  изменился,  снова  стал  резким  и
враждебным, - обо всех моих друзьях  по  своим  досье  теперь  справляться
будешь? Он в какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что  ли?  Какая
гадость! - и она швырнула трубку.
     Хлоп-хлоп-хлоп.
     Позаботился.
     Слов-то таких откуда нахваталась.  "Неблагонадежных..."  Меньше  надо
исторической макулатуры читать...
     Не верю. Не может быть.
     Неужели случайность?
     Таких - не бывает.
     Я снова поднял трубку.
     - Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?



                                 СИМБИРСК


                                    1

     В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск  -  между
ясным, светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой  высоты  просторной,  как
океан, и  лентой  Свияги,  причудливым  ровным  серпантином  петляющей  по
холмистой равнине волжского правобережья.  Небольшой,  но  великий  город.
Когда-то он был крайним восточным форпостом засечной  черты,  прикрывавшей
выдвинутые при Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи  страны.  Мне
всегда казалось неслучайным, что именно здесь за двести  лет  до  рождения
первого патриарха коммунистов России получил коленом под зад  пьяный  тать
Сенька  -  выдавленный  из  Персии,  выдавленный  с  Каспия,  безо  всяких
угрызений удумавший было погулять, раз  такое  дело,  по  родной  землице,
вербуя рати посулами свобод  и,  как  выразился  бы  какой-нибудь  Нечаев,
будущего справедливого общественного строя: "Режь, кого хошь -  воля!"  Но
насилие не прошло здесь уже тогда. Аура такая, что ли... еще  одно  сердце
России. Иногда мне казалось, что вся эта неохватная, как  космос,  держава
состоит из одних сердец - то в такт, то  чуть  в  разнобой  они  колотятся
неустанно, мощно и всегда взволнованно.
     И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда.
     Неужели и впрямь мутантный вирус?
     Невесомым бумажным голубем  семисотместная  громада  спланировала  на
бетон и замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная  заря  цвела
вполнеба, когда мы вышли на  вольный  воздух.  Длинная  вереница  рейсовых
автобусов быстро всосала пролившееся из утробы  лайнера  людское  море  и,
фырча, распалась - кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда.
     До центра Симбирска езды было с четверть часа.
     Я отправил группу "Добро" в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а
сам пошел по городу, безлюдному и неподвижному в  эту  рань.  Всплыл  алый
диск, и спящие дома млели в розовом свете;  чуть  курилось  над  лужайками
Карамзинского  сквера  розовое  марево,   пропитанное   истомным   настоем
отцветающей сирени. Сколько сиреневых поколений сменилось с той поры,  как
тут гулял великий историк? Обаятельно неуклюжий,  будто  теленок,  длинный
дом,  в  котором  родился  автор  "Обломова",  улыбнулся  мне   топазовыми
отсветами старомодных  окон.  По  бывшей  Стрелецкой,  ныне  Ленина,  мимо
принадлежащего патриаршеству института императивной бихевиористики вышел к
Старому Венцу. Дальше хода не было - откос  и  буйный,  слепящий  волжский
разлет.
     Левое крыло института, выстроенного в тон  сохранившимся,  как  были,
зданиям улицы, упиралось в дом Прибыловского, во флигеле которого появился
на свет первый патриарх.
     Было все же что-то неизбывно русское и, не побоюсь выспреннего  слова
- соборное в осуществленной им удивительной трансформации. Он верно угадал
подноготный   смысл   вскружившего   многим   головы    так    называемого
экономического учения, вся предписывающая часть  которого,  в  отличие  от
достаточно   глубокой   описывающей,   сводилась,   если   отрешиться   от
прекраснодушных, таких понятных и таких нелепых грез об очередном  будущем
справедливом строе, к фразе, с античных  времен  присущей  всем  бандитам,
поигрывающим в благородство и тем загодя подкупающим бедняков  в  надежде,
буде понадобится, получать у них кров и хлеб: отнимем у тех, у кого  есть,
и отдадим тем, у кого нет. Разумеется - все ж таки девятнадцатый век! -  с
массой интеллигентских оговорок: то, что экспроприировано  у  народа;  то,
что нажито неправедным путем... как  будто,  хоть  на  миг  опустившись  с
теоретических высей на грешную землю и вспомнив  о  человеческой  природе,
можно вообразить, что в кровавой горячке изъятий кто-то  станет  и  сможет
разбираться, что нажито праведно, а что - нет. Логика  будет  обратной:  у
кого есть - тот и неправеден, вот  что  ревет  толпа  всегда,  начиная  от
первых  христиан,  от  Ликурговых  реформ,  и  нет  в  том  ее  вины,  это
действительно   самый   простой   критерий,   обеспечивающий    мгновенное
срабатывание в двоичной системе "да - нет"; в толпе все равны и просты,  и
спешат построить справедливый строй, пока толпа жива, и поэтому  не  могут
не требовать действий быстрых, простых и  равных  по  отношению  ко  всем,
двоичный код - максимум сложности, до которого толпа способна подняться.
     Да,  изначально  концентрация  имуществ  и  средств   шла   насилием,
грабежом, зверством неслыханным - но, когда она  завершается,  и  фавориты
тысячелетнего забега определились, ломать им ноги на  финишной  прямой,  и
ровно тем же зверством отбирать у тех, кому когда-то как-то -  все  равно,
когда и как - досталось, отдавая деньги,  станки,  месторождения,  угодья,
территории тем, у кого сейчас их мало или нет  совсем,  значит  принуждать
историю делать второй шаг на одном и том же месте; а потом, возможно,  еще
один, и еще, и еще, ввергая  социум  в  череду  нарастающих  автоколебаний
сродни тем, от которых погиб Кисленко,  а  у  нее  одна  развязка:  полное
разрушение молекулярной структуры, полное  истребление  и  победителей,  и
побежденных. И  что  проку  лить  нынешним  обездоленным  уксус  в  кровь,
дразнить, как  собак  до  исступления  дразнят,  твердя  о  восстановлении
исторической справедливости! История не знает справедливости, как не знает
ее вся природа. Справедлива ли гравитационная постоянная? Несправедлив  ли
дрейф материков? Даже люди не  бывают  справедливы  и  несправедливы;  они
могут быть милосердны и безжалостны,  щедры  или  скупы,  дальновидны  или
ослеплены, радушны или равнодушны,  но  справедливость  -  такая  же  игра
витающего среди абстракций ума, как идеальный газ, как  корень  квадратный
из минус единицы.
     И вот он взял те формулы учения, что не несли в себе ни  проскрипций,
с которых еще во времена она начинал в Риме каждый очередной император, ни
розового бреда об основанном на совместном владении грядущем  справедливом
устройстве,  выдернул  оттуда   длинную,   как   ленточный   червь,   цепь
предназначенных стать общими рельсов, кранов, плугов,  котлов,  шатунов  и
кривошипов, и заменил их душой. Как будто  люди  заботятся  друг  о  друге
шатунами и кривошипами! Будь у одного  паровоза  хоть  тысяча  юридических
владельцев,  одновременных  или  поочередных,  реально  владеет  им   либо
машинист, либо тот, кто стоит над машинистом  с  винтовкой  в  руке.  Люди
заботятся друг о друге желаниями и поступками и, если  достаточно  большая
часть людей постоянно помнит, что каждое насилие, каждый корыстный  обман,
каждое неуважение подвергают риску весь род людской,  уменьшая  его  шансы
выстоять в такой несправедливой,  мертвой,  вакуумной,  атомной,  лучевой,
бактериальной Вселенной - какая разница, кому принадлежит паровоз?
     Да, люди способны к этому в разной степени, люди - разные.  Но  лучше
уж знать, кто  чего  стоит,  нежели  средствами  государственного  насилия
заставлять всех быть с виду единообразными альтруистами, а  в  сущности  -
просто притворяться  и  лишь  звоночка  ждать,  чтобы  броситься  друг  на
друга... Да, некоторые люди к этому пока неспособны совсем. Они до сих пор
иногда стреляют.
     Зачем, господи, зачем они до сих пор стреляют?!
     Я и не заметил, как присел покурить на дощатую лавочку у крыльца. Там
теперь музей. А в самом доме Прибыловского вот уж почти век -  центральные
учреждения патриаршества.
     Отсюда вчера вечером вышел шестой, и в мыслях не держа, что не дойдет
до своей квартиры.
     Зачем они стреляют?
     "Найди их и убей".
     Пора.



                                    2

     Я  представился,  показав  удостоверение.   Стремительно   застегивая
верхнюю пуговицу кителя, дежурный вскочил.
     - Вас ждут, господин полковник. Нас  еще  с  вечера  предупредили  из
министерства.
     - Кто ведет следствие?
     - Майор Усольцев. Комната девять.
     Усольцев был еще сравнительно молод, но узкое, постное лицо с цепкими
глазами выдавало опытного и настырного сыскаря. Если такой возьмет след  -
его уже не собьешь.
     - Я никаким образом не собираюсь ущемлять ваших прав, - обменявшись с
ним рукопожатием, сразу сказал я. - Я  не  собираюсь  даже  контролировать
вас. Меня просто интересует это дело. Есть  основания  полагать,  что  оно
связано с гибелью "Цесаревича".
     - Вот как, - помолчав и собравшись с мыслями, проговорил Усольцев.  -
Тогда все ясно. То есть, конечно, не все... Какова природа этой связи,  вы
можете хотя бы намекнуть?
     - Если бы это облегчило поиски  стрелявшего,  я  бы  это  сделал.  Но
покамест не стану вас путать, не обессудьте. Все очень неопределенно.
     - Хорошо, господин полковник, тогда оставим это, - он опять помолчал.
- Стрелявших было дворе. Жизнь патриарха, по видимому, вне  опасности,  но
состояние очень тяжелое, и он до сих пор без сознания.  Пять  попаданий  -
просто чудо, что  ни  одного  смертельного...  Присаживайтесь  здесь.  Вот
пепельница, если угодно. Вы завтракали? Я могу приказать принести чаю...
     - А вы - завтракали? - улыбнулся я. Он смущенно провел ладонью по  не
по возрасту редким волосам.
     - Я ужинал в четыре утра, так что это вполне сойдет за завтрак.
     - Я перекусил в гравилете. Мотив?
     - В сущности, нет мотива.
     Ага, подумал я.
     - Сначала мы полагали, что это какое-то странное ограбление, но через
два часа после дела портфель патриарха был найден на  улице,  под  кустами
Московского бульвара.
     - Он был открыт?
     - Да, но, судя по всему, из него ничего не было  взято.  Хотя  в  нем
рылись, и на одной из бумаг мы нашли отпечаток мизинца. Портфель отброшен,
словно на бегу или из авто, часть бумаг вывалилась на землю.
     - Что вообще в портфеле?
     - Ничего заманчивого для  грабителей.  Кисок  рукописи,  над  которой
работает патриарх. Личные дела претендентов на  освобождающуюся  должность
заведующего    лабораторией    этического    аутокондиционирования     при
патриаршестве  -   прежний   завлаб   избран   депутатом   Думы.   Сборник
адаптированных для детей скандинавских саг  в  переводе  Уле  Ванганена  -
секретарь патриарха показал, что патриарх  купил  сборник  вчера  днем,  в
подарок внуку. Финансовый отчет ризничего...
     - Возможно, грабители полагали, что там есть нечто  более  ценное,  а
убедившись в ошибке, избавились от улики.
     - Это единственное, что  приходит  на  ум.  Но  кому  в  здравом  уме
шарахнет в голову, что патриарх носит в портфеле бриллианты или наркотики?
     - Возможно,  ограбление  -  лишь  маскировка  политической  акции?  -
спросил я. Усольцев пожал плечами и ответил:
     - На редкость бездарная.
     - А возможно, некто был не в здравом уме?
     Майор помолчал с отсутствующим видом.
     -  Эту  реплику,  господин  полковник,  такую   многозначительную   и
загадочную, я  отношу  на  счет  той  информации,  которой  вы,  вероятно,
располагаете, а я - нет. Ничего ответить вам не могу.
     - Господин майор, вы  поняли  меня  превратно!  -  сказал  я,  а  сам
подумал: какой ершистый. - Я имел лишь в виду осведомиться, не было  ли  в
городе в последнее время каких-то иных, менее  значительных  происшествий,
связанных с необъяснимым вандализмом, неспровоцированной агрессией  и  так
далее. Возможно, просто действовал маньяк!
     Усольцев несколько секунд испытующе глядел мне в лицо, а потом  вдруг
широко улыбнулся, как бы прося прощения за вспышку. И я смущенно  подумал,
что, не дай бог, он мог расценить мои слова о неспровоцированной  агрессии
как намек на свое  собственное  поведение.  Мне  совсем  не  хотелось  его
обижать. Он мне нравился.
     - Мне это не приходило в  голову,  -  признался  он,  -  но,  видимо,
потому, что я доподлинно знаю, таких инцидентов в городе не было.  Что  же
до маньяка, то... во-первых, у нас их два, а это уже  редчайший  случай  -
чтобы  два  маньяка  действовали  совместно.  Во-вторых,  дело   было   не
импульсивным, а подготовленным. От патриаршества до дома  патриарха  менее
получаса ходьбы, и в хорошую погоду патриарх, разумеется,  не  пользовался
авто. Покушение было осуществлено в  самом  удобном  для  этого  месте,  в
сквере, примыкающем к жилому кварталу, где расположен дом патриарха -  там
темнее и безлюднее, чем где либо еще на маршруте от патриаршества до дома;
и маньяки явно уже отследили, как патриарх ходит  и  когда.  Расположились
они тоже не случайным образом, а это значит, что они  явно  профессионалы,
по крайней мере - один из них.
     С этими словами Усольцев встал; подойдя к столу, взял одну из бумаг и
принес мне. Это был реконструированный по показателям немногих  свидетелей
план - кто как стоял, кто как перемещался; красным пунктиром были нанесены
трассы выстрелов - их  было  восемь;  красными  крестиками  -  места,  где
находился патриарх в моменты попаданий,  их  было  пять;  он  еще  пытался
бежать, потом полз, и жирным красным кружком было обозначено место, где он
замер. Я смотрел, и вся картина этой отчаянной трех- или  четырехсекундной
битвы одного безоружного с двумя вооруженными ярче яви стояла у меня перед
глазами; зубы скрипнули от жалости к нему и ненависти к ним.
     "Найди их и убей".
     Да, они очень  правильно  встали.  После  первого  выстрела  патриарх
побежал - прямо на второго, и сразу напоролся на  пулю,  пробившую  правое
легкое.
     А   вот    стреляли    они    неважно.    Бандиты,    да,    но    не
террористы-профессионалы.  Действительно,  похоже  скорее   на   разбойное
нападение, чем на теракт.
     Если бы они хотели его убить, они бы его  убили,  понял  я.  Да,  они
могли подумать, что он мертв, но никто им не мешал, никто их  не  спугнул,
счет отнюдь не шел на секунды; если бы их специальной  целью  было  именно
убийство, любой из них мог сделать несколько шагов  и  добить  лежачего  в
упор.
     Значит, целью было ограбление.
     Но,  если  им  нужен  был  портфель,  зачем  такая  пальба?  Подойти,
оглушить, вырвать... просто пшикнуть чем-нибудь в лицо, хвать и наутек!
     И, кроме того, что они, в самом-то деле,  ожидали  найти  в  портфеле
патриарха коммунистов, неукоснительно, хоть и не  столь  яро,  как  монахи
христиан, придерживающихся принципа нестяжания?
     Значит, и не ограбление.
     Жестоко, но не до смерти, изувечить, а изобразить  ограбление,  чтобы
запутать нас?
     Но Усольцев прав, изобразить  можно  было  бы  и  получше  -  бросить
портфель не под кусты в  двух  шагах  от  места  покушения,  а  в  ту  же,
например, Волгу, пихнув внутрь пару камней - и никто  бы  его  никогда  не
нашел.
     А может, им нужны были именно бумаги? Ознакомились, узнали нечто -  и
вышвырнули, как мусор. Но что?  Финансовый  отчет?  Подробности  биографии
какого-то из кандидатов в завлабы? Темный лес...
     Надо тщательно проанализировать все бумаги.
     - Баллистическая экспертиза? - спросил я.
     - "Вальтер" и "макаров". Две пули попали  в  деревья,  одна  в  стену
дальнего дома напротив. "Вальтер" темный. А вот  из  "макарова"  три  года
назад стреляли в инкассатора в Игарке. Стрелявший сидит, я затребовал  его
дело.
     - Что с отпечатком?
     - На бумагах  и  на  портфеле,  конечно,  полно  отпечатков,  но  все
принадлежат работникам патриаршества, в основном  -  самому  патриарху.  И
один мизинец, который безымянный. В смысле, неизвестно  чей.  На  папке  с
личными делами. Но не похоже, что ее открывали  -  портфель,  скорее,  был
бегло  осмотрен  в  поисках  чего-то  другого.  Просматривал   человек   в
перчатках, явно,  он  и  портфель  хватал  -  а  второй,  судя  по  этакой
стремительной смазанности отпечатка, просто отпихнул папку от себя, как бы
в раздражении, вот так, - Усольцев показал  жестом,  -  ребром  ладони,  и
мизинчиком случайно задел, мог сам этого и не заметить.
     - То есть, похоже, они все-таки рассчитывали обнаружить в портфеле то
ли ожерелье Марии-Антуанетты, то ли Кохинур  -  а  напоровшись  на  мирную
бюрократию, в сердцах вышвырнули ее вон?
     - Точно так. В нашем банке  таких  отпечатков  нет.  Оператор  сейчас
работает с единой сетью.
     - Кто-нибудь видел нападавших?
     - Видели, как двое выбежали из сквера сразу после пальбы  и  скрылись
за углом, а там раздался шум отъезжающего авто. Авто не видел, кажется, ни
один человек.
     - Приметы?
     - Сделали фотороботы на  обоих.  Но  весьма  некачественные  -  ночь.
Идемте к дисплею.
     Первое возникшее на экране лицо, довольно грубо набросанное не вполне
вязавшимися друг с другом группами черт,  ничего  мне  не  говорило.  Зато
второе...
     Эта просторная плоская рожа... Эта благородная копна седых, достойных
какого-нибудь гениального академика, волос, зачесанных назад...  Сердце  у
меня торкнулось  в  горло,  я  даже  ударил  себя  ладонью  по  колену  от
предчувствия удачи.
     - Знаете, - стараясь говорить спокойно, предложил я, -  затребуйте-ка
из  банка  данных  единой  сети  портрет  Бени  Цына   и   сличите   через
идентификатор.
     - Беня Цын? - переспросил Усольцев.
     - Да. По-моему, ни один человек в мире не знает, как его по отчеству.
В крайнем случае - Б.Цын.
     -  Старый  друган?  -  осведомился  Усольцев,  трепеща  пальцами   по
клавиатуре.
     - Не исключено.
     Лицо на экране уменьшилось вдвое и съехало в левую часть поля,  а  на
правой появился портрет Бени. В левом  верхнем  углу  заколотились  цифры,
идентификатор у нас  на  глазах  прикидывал  вероятность  совпадения;  вот
высветилось "96.30", но я и так чувствовал: он, он! -  это  же,  наверное,
чувствует  гончая,  взявшая   след.   Крупный,   представительный,   очень
мужественный - с точки зрения  современных  пасифай,  с  ума  сходящих  по
быкам,  раскосый;  и  эта  вечная  кривая  и  глубокомысленная   улыбочка,
трогающая губы едва ли не после каждой с трудом сказанной  корявой  фразы:
мол, мы-то с тобой понимаем, о чем шепот, но  зачем  посвящать  окружа