ть,  а  аж  в   три   четверти
одиннадцатого,  ибо  друг  проспал  и  не  заехал  за  ним  вовремя.  Этот
потрясающий факт отметила в  своем  дневнике  юная  Герта  Бюхнер,  жившая
напротив гостиницы Рашке, и наблюдавшая его  ежеутренние  выходы,  сидя  у
своего окошка.
     А в сентябре шестьдесят четвертого Рашке  берет  Ступака  с  собою  в
Альвиц.
     А годом позже Хаусхоффер, агитируя правительство Баварии за активную,
силовую политику и, в частности, за участие в неминуемом, по  его  мнению,
столкновении Австрии и Пруссии, делает в кабинете министров, в присутствии
короля, многозначительную оговорку: "Да, это будет еще  старая  война.  Но
ведь это не последняя война. И даю вам слово, в новых войнах у  нас  будут
новые солдаты. Солдаты врага станут нашими солдатами".
     А Рашкин сидит в  Альвице  почти  безвылазно.  А  в  Альвиц  со  всей
Германии прибывают какие-то странные  грузы:  тяжелые  металлоконструкции,
мощные  помпы,  паросиловые  установки   и   динамо-машины,   бесчисленные
химикаты...
     А Ступак то неделями не вылезает из Альвица, то вырывается  вдруг  и,
явно не ведая былого недостатка в средствах, колесит  по  коммунистическим
адресам Европы. Пытается договориться с Энгельсом, но  терпит  неудачу;  в
его бумагах  обнаруживается  отрывок  черновика  письма  неизвестно  кому:
"Фридрих  туп  и  пассивен.  Человек,  собирающийся   писать   "Диалектику
природы",  ничего  в  природе   не   смыслит.   Человек,   призывающий   к
насильственному ниспровержению реакционного строя,  ничего  не  смыслит  в
насилии. С "Интернационалкой" нам не по дороге".
     Зато, когда в  семидесятом  году  в  Европе  появляется  Нечаев,  они
встречаются и мгновенно становятся лучшими друзьями. Нечаев неделями позже
пишет Бакунину: "Петенька меня просто  очаровал.  Какая  воля,  какой  ум,
какой размах! Он  рассказывал  мне  много  такого,  что  я  принял  бы  за
прекрасную сказку, если бы он не привел  доказательств.  Скоро,  скоро  по
всему миру, неожиданно-негаданно для врагов наших то тут,  то  там,  ровно
грибочки  после  дождя,   начнут   прорастать   бесстрашные,   неумолимые,
беспощадные и не сдерживаемые никаким Христом воители! Петенька обещал мне
большую  статью  для  "Народной  расправы",   где,   ничего,   разумеется,
определенного  не  говоря,  постарается   вдохновить   этой   перспективою
слабеющие  ряды  нашего  воинства".  Вот  этого-то,  похоже,  Петеньке  не
следовало обещать. Когда писалось это письмо, Петенька уже исчез бесследно
по дороге из Лозанны в Мюнхен.
     В семидесятом.
     И в том же семидесятом, на торжественном  праздновании  дня  рождения
сына и наследника, Карла Хаусхоффера, счастливый отец  на  глазах  у  двух
десятков  ничего  не  понимающих  гостей  вложил  в   ладошки   годовалого
малышатика,   спокойно   таращившего   глазенки   на   праздничный   стол,
благосклонно гукавшего и пускавшего пузырики на радость  роившимся  вокруг
него дамам, нелепый, ни на какую игрушку-то не похожий железный ящичек.  И
малышатик сжал его пухлыми ангельскими пальчиками, и  потащил  в  рот,  но
ящичек не пролезал, пришлось  ограничиться  угрызением  углов.  С  бокалом
шампанского стоя над отпрыском, гордый и сияющий магнат, так ничего  и  не
пояснив гостям ни тогда, ни в последствии, заявил: "Сын мой! Ты  младенец,
и ты неоспоримый  властелин  этого  сундучка.  Ты  подрастешь,  и  станешь
неоспоримым властелином сундучка побольше и посложнее. А когда ты  станешь
совсем взрослым, ты, я вверю, будешь неоспоримым властелином  всего  мира.
Пью за это!"
     И, что называется, немедленно выпил.
     Сундучок.
     Деньги? Сокровища? Если бы он сказал "побольше и поценнее", я бы  так
и понял. Слово "поценнее" здесь просто напрашивалось. Но в письме одной из
присутствовавших на церемонии дам, отправленном ею в  Вену,  сестре,  было
написано именно "посложнее". Так не перепутаешь и не придумаешь. Даму  это
выражение, судя по письму, удивило не меньше, чем меня.
     Клаус Хаусхоффер прожил еще почти двадцать лет, и все  это  время  не
покидал Альвиц ни на день. Гости, бывавшие у него в поместье - с годами их
становилось все меньше и меньше - в один голос утверждали, что у  пожилого
политика усталый, издерганный вид, и он как бы все время ждет чего-то.



                                    4

     Мы сидели на скамье летней эстрады Рыцарского острова, и ночное озеро
Меларен играло  каучуковыми  отражениями  огней.  По  ту  сторону  темной,
блестящей глади, на  самом  берегу  Кунгсхольмена,  темной  тяжелой  тенью
громоздился бастион ратуши,  вытянувшей  к  небу  мощный  стебель  главной
башни.  Казалось,  мимо  вот-вот  должен,  потешно  тарахтя,   проковылять
"Соларис Рекс". Казалось, я пока не знаком со Стасей, и сидящий рядом  еще
только должен меня познакомить с нею через целых тринадцать лет; и даже  с
Лизою мы только-только начали обниматься-целоваться, и  все  чудесное  еще
предстоит. Казалось, разговор должен идти о российской словесности, о том,
что она неизмеримо  духовнее  любой  иной,  поэтому  европейский  рынок  и
принимает ее в час по чайной ложке. "Ты посмотри, -  должен  был  говорить
молодой и глупый я, - они даже не знают, что такое, например, любовь. Есть
секс и есть  брак.  В  первом  главное  размеры  гениталий,  объем  бюста,
техничность исполнения и все такое. Во  втором  главное  -  урегулирование
имущественных отношений, особенно на случай  смерти  или  развода.  И  так
постоянно! Вы пишете о неизвестных им вещах!
     - Все уже решено, - устало говорил я на самом деле, и говорил уже  не
в первый раз. - Билет у меня в кармане, утром я вылетаю в Мюнхен. Не нужно
мне подстраховки, не нужно  прикрытия.  Я  прошу  вас  лишь  передать  эти
материалы Ламсдорфу.
     - Риск неоправданный, Алексей Никодимович, - в который  раз,  и  тоже
устало, возражал атташе.  -  Безо  всякой  подготовки  и  проработки  -  в
пекло...
     - То, что Альвиц - пекло, никто  мне  не  доказал.  Риск  будет  куда
большим, если мы  без  согласования  с  германским  правительством  затеем
какую-то серьезную операцию на германской земле. Это варварство, и я этого
не допущу. А начни согласовывать - сколько времени уйдет!  Даже  если  мне
удастся уговорить государя по-родственному снестись с кайзером - все равно
не менее недели потеряем. Это в идеальном варианте. Многое может случиться
за это время - от утечки информации  до  новых  убийств.  К  тому  же  при
совместных действиях придется со всем этим, - я поболтал в воздухе  гибкой
дискетой, - знакомить германских коллег.  А  я  пока  не  знаю,  насколько
Альвиц может скомпрометировать учение, которое распространяет моя газета -
на такое ознакомление я не могу пойти. Нет, все решено.
     - И с какой легендой вы намерены...
     - Безо всякой  легенды.  Туповатый,  но  въедливый  журналист  героем
одного из исторических очерков выбрал анархиста Ступака. Выяснилось, что в
последние годы жизни Ступак много бывал в Альвице. Не осталось  ли  у  вас
писем, воспоминаний, фотографий...
     - Да за один вопрос о Ступаке,  ежели  Хаусхоффер  его  действительно
убрал, вас там...
     - Не каркайте. Как сказала бы сейчас одна моя знакомая,  вы  создаете
устойчивую вибрацию между нынешним словом и  грядущим  событием  и,  таким
образом,  резко  увеличиваете  вероятность  нежелательного  исхода.   Надо
говорить: все будет хорошо, все будет хорошо - и тогда все будет хорошо, -
я промолчал. - На этот случай, собственно, я  и  прошу  вас  передать  всю
собранную мной информацию в центр.
     - Извините, Алексей Никодимович, но... если вы все-таки не вернетесь?
     - Если я не вернусь, думать о том, что делать с Альвицем, уже не мне,
- помолчал. - Вернусь. Вы не представляете, сколько у меня еще  долгов  по
отношению к двум очень хорошим взрослым и  двум  совершенно  замечательным
маленьким людям!
     В  слабом  свете  далеких  городских  огней  я  увидел,  как   атташе
неуверенно улыбается мне в ответ.
     Со стороны устья  Барнус-викен,  там,  где  она  впадает  в  Меларен,
донеслось приближающееся, натужно покряхтывающее тарахтение. Я  оглянулся.
Между нами и ратушей, мерцая тусклыми огнями, медленно  смещался  кургузый
катерок. Я присмотрелся - и глазам не поверил. Демонстративно  не  скрывая
ни радости, ни  национальности,  по-мальчишески  подпрыгнул  и  заорал  на
пол-острова:
     - Все будет хорошо!
     Это плыл "Соларис Рекс".



                                  АЛЬВИЦ


                                    1

     У  развилки,  там  где  автострада  Мюнхен  -  аэропорт  отстреливает
короткий аппендикс к загородной резиденции Виттельсбахов,  я  почувствовал
"хвост". Поглядывая в зеркальце заднего вида,  я  мягко  притормозил  свою
взятую в порту на прокат "бээмвэшку" - местные патриоты вот уже третий год
покупали  исключительно  продукцию   "Баварских   машиностроительных",   и
приезжим сдавали исключительно ее же; шедший за мной  "опель"  приблизился
было, затем тоже стал сбрасывать скорость. Я съехал  на  обочину  и,  чуть
накренившись, заскрипев правыми протекторами по песку, остановился.  Вышел
из авто, шевеля плечами и локтями, будто разминаясь после долгого  сидения
за рулем, и встал столбом в трех шагах от "БМВ", с блаженно  туристическим
видом  любуясь  пожухлым  ноябрьским  ландшафтом  Баварского  плоскогорья,
окаймленным с юга дальними стогами Альп, накрытым холодной синевой небес и
слепящими, расплывчато-волокнистыми  полосами  перистых  облаков.  "Опель"
нерешительно протащился мимо; в нем сидели двое, и в  мою  сторону  они  с
очевидной  старательностью  даже  не  взглянули,  хотя  что   может   быть
естественнее -  скользнуть  безразлично-любопытным  взглядом  по  ехавшему
впереди и вдруг очутившемуся сзади. Ребята, похоже, были дюжие.  Началось.
Они остановились впереди, не удалившись и на сотню метров.  Ну,  и  дальше
что?  Мимо  с  коротким  шипением  то  и  дело   проносились   взад-вперед
разноцветные автомобили; преобладали, разумеется, "БМВ". Странно, что  они
не взяли эту марку.
     Сознательно ставя своих пастухов в неловкое положение, я нахально сел
прямо на сухую траву у обочины и, не торопясь,  с  удовольствием  закурил,
продолжая  медленно  водить  взглядом  вправо-влево.  Действительно   было
красиво, что и говорить. Передние  дверцы  "опеля",  как  крылья  бабочки,
открылись одновременно, и пастухи, о чем-то беседуя, вышли на свет  божий.
За рулем - тот вообще громила.  У  меня  как-то  сразу  заныл  раненный  в
Симбирске бок. Давненько не давал о себе знать. Осень, что  ли  чувствует,
или перемену погоды, пошутил я сам с собой, досадливо прикидывая  габариты
и возможности шофера. А пассажир - явный интеллектуал,  "генератор  идей".
Одет строго, даже немного чопорно, черепаховые очки. Уроженец Кенигсберга,
не иначе. Или какое-нибудь поместье неподалеку. Шофер несколько раз ударил
носком ботинка по левому  заднему  протектору,  указывая  на  него  обеими
руками и что-то втолковывая пассажиру; пассажир с  неудовольствием  кивал.
Бедняжки. Какие-то у них, видите ли, неполадки. Ваньку валяют. Или у  меня
мания преследования? Такой поводок достоверно расшифровывается в  тридцать
секунд. Ладно, поиграем. Я докурил, кинул окурок в кювет, вернулся в  авто
и покатил дальше. Со свистом пронесся мимо них  -  шофер,  полезший  было,
пока я докуривал, в багажник, тут же его захлопнул, не  глядя  на  меня  с
прежней старательностью, а интеллектуал  безразлично  взглянул.  Праздные,
находящиеся в хорошем настроении люди нередко склонны беззлобно поерничать
над ближними своими, у которых имеют место  маленькие,  не  представляющие
никакой опасности, но досадные неприятности - это я и изобразил: с веселой
улыбкой  помахал  интеллектуалу  рукой  и  громко  крикнул   по-русски   в
полуоткрытое  окно:  "Не  горюйте,  ребята!"  Вздернул  скорость  до   ста
семидесяти. "Опель", подрагивая быстро съеживался  в  зеркальце.  Все-таки
мания преследования.
     Нет. Пропустили расфуфыренный "ниссан", поставив его перед  собою,  и
тоже двинулись. Детские штучки. Даже не очень скрываются. Так, разыгрывают
элементарную  маскировку  для  порядка,  чтобы  не  выглядеть  совсем   уж
по-дурацки, или даже чтобы я вернее их заметил. И чего они хотят? На нервы
жмут? Дураки вы, ребята. После сменного дежурства жен нервов  у  меня  нет
вообще.
     Ладно, играем дальше.
     Въехал в Швабинг. Улицы были полны авто,  отслеживать  поводок  стало
труднее - но нет-нет, да и мелькала позади  покатая  зеленая  спинка,  уже
знакомая до тошноты. Принял восточнее и шустро перескочил в Богенхаузен. И
мой  сурок  со  мною.  Остановился  на  округлой  площади  перед   собором
Фрауэнкирхе - великолепный образчик,  что  и  говорить,  просто-таки  поет
всеми линиями; но, сказать по  совести,  мне  было  не  до  него.  Вовремя
вспомнил, что я корреспондент и, цапнув с заднего сиденья  "Канон",  вылез
из авто. Дружок - милый пастушок тормознул на  той  стороне  площади.  Ну,
ребята, такая ваша планида - терпеть. Минут  двадцать  я  суетился  вокруг
собора, прикладываясь к видоискателю и сокрушенно поматывая головой - нет,
дескать, ракурс не тот; нет, режется... Щелкнул раза четыре и так, и этак.
Зеленая спинка покорно и безмолвно, как  восточная  женщина,  тосковала  в
жидкой, дырявой тени под почти облезшими вязами.
     Я увлекся, хоть какая-то польза  от  этой  игры.  Нырнул  в  "БМВ"  и
медленно покатил к Изару, выпрыгивая, едва лишь в глаза бросалось что-либо
живописное - и ну вертеть фотоаппаратом, припадать на  колено,  щелкать...
Чувствуя на затылке тяжелые, ни на миг не отлипающие присоски взглядов.  И
еще успевал развлекать себя - да и,  что  греха  таить,  успокаивать,  это
наглое и неприкрытое преследование все ж таки давило  на  отсутствующие  у
меня нервы - рисуя сладкую грезу: сижу это я  в  затемненной  гостиной  со
Стаськиным  короедом  на  колене,  сестренки  двумя   уютными   хохлатками
устроились на диванчике, Полушка, как она  это  любит,  сама  вставляет  в
проектор слайды, а я приговариваю,  слегка  покачивая  теплого  малышатика
ногой: "Ну-ка, Поленька, теперь эту...  Вот,  лапульки  мои,  Фрауэнкирхе,
пятнадцатый век,  елы-палы,  готика.  Вот,  пышечки,  Театинская  церковь,
семнадцатый век. Вот Глиптотека, это классицизм. Вот отель "Оттон", назван
так в честь императора Оттона Виттельсбаха, тут я жил...  Что,  интересно?
Интересный я у вас мужикашка?
     Действительно интересно - которая первая даст мне по морде?
     Надеюсь, что хоть не Поля.
     Я припарковался на полупустой стоянке у "Оттона",  в  котором  еще  с
аэродрома заказал номер. Отель стоял в великолепном месте, на самом берегу
Азара, у излучины, и я опять щелкнул пару кадров. Летом "Оттон", вероятно,
утопал в зелени, но сейчас листья  на  дубах  были  даже  не  золотыми,  а
по-ноябрьски мертвенно-коричневыми, и от порывов ветра  скреблись  друг  о
друга, как жестяные. Багаж мой, вероятно, уже в номере - если  только  его
не исследуют где-нибудь; все может быть, ежели так началось. Вон они,  мои
лапульки, куда ж я без них - остановились в пятнадцати шагах  от  меня,  у
газетного автомата; газеточку им приспичило купить, моим пухленьким...
     Я опять пошевелил плечами, разминаясь, и огляделся. Забавно. Почти на
этом месте сто тридцать лет назад горбился отелишко, где прожил  последний
десяток лет своей короткой жизни  бедняга  Рашке.  А,  собственно,  почему
бедняга? Токсин мухомора, видите ли, ему подавай. Заглушить чувство страха
у  сражающихся  за  правое  дело  воинов...  Полагаю,  тот  воин,  который
уконтрапупил химика по затылку, взял за штаны и  перекинул  через  парапет
набережной в ледяной Изар был абсолютно убежден в правоте своего дела.
     И все ж  таки  -  не  Лапинский,  не  Ткачев,  не  император  Николай
Павлович. Бедняга, одно слово.
     И дома, где жила и писала  свой  дневник,  так  мне  помогший,  Герта
Бюхнер, тоже нет в помине, снесли давно. Под сквер перед "Оттоном". И дубы
вон как уже выросли.
     Я пошел к отелю, почти машинально бросив очередной взгляд на пастухов
- и едва не сбился  с  шага;  и  деланный  зевок,  который  я  начал  было
изображать для вящей конспирации, прямо-таки защелкнулся у меня сам собой.
     Интеллектуал сосредоточенно вынимал из автомата "Правду".  И  на  его
уставленной  в  мою  сторону  прямой  спине  буквально  неоновая   реклама
полыхала: "Видишь? Я  покупаю  "Правду"!"  Дальше  -  больше.  Он  тут  же
развернул газету, и, как бы увлеченный чтением донельзя, ничего окрест  не
замечая, медленно двинулся в мою сторону. Зрелище было просто  гротескное:
широкие, как паруса, родные листы с за версту узнаваемым шрифтом  названия
обзавелись вдруг тощими прусскими ногами и шли на меня. Интеллектуал  едва
не коснулся моего плеча бумажным краем - я оторопело посторонился;  а  он,
так и продолжая  завороженно  глядеть  на  вторую  полосу,  куда-то  между
статейными заголовками "Гримасы рынка" и "Гидропонике да Таймыре - быть!",
медленно, напряженно прошел мимо и удалился в одну  из  аллей  сквера.  Он
явно давал мне какой-то знак - но какой? Что я дешифрован? Но  зачем?  Или
это  очередной  этап  психологического   прессинга?   Как   бы   следя   в
туристической расслабленности за полетом сороки, я провел взглядом  влево,
к округлой спинке "опеля" - громила, скрестив руки на баранке и уложив  на
них голову ко мне затылком, показательно дремал. Я решился.
     Интеллектуал,  упорно  продолжая  делать  вид,  что   от   таймырской
гидропоники зависит вся его будущность,  успел  уйти  шагов  на  семьдесят
вперед и почти миновал сквер на  пути  к  проезжей  аллее  по  ту  сторону
окружавшей "Оттон" зеленой зоны. В сквере было безлюдно; перистые  облака,
которые я с таким удовольствием созерцал двумя часами раньше, превратились
в сплошную комковатую массу, забившую небосвод - от этого стало  сумеречно
и как-то зябко... Ах, боже ж ты мой, да не от облаков тебе зябко, сказал я
себе, и эта догадка меня взбодрила. Я пошел за интеллектуалом. А когда он,
не доходя десятка шагов до Тирпиц-аллее,  остановился,  опустил  газету  и
обернулся, глядя сквозь черепаховые очки прямо на  меня,  я  огладил  себя
ладонями - невиннейший жест, я как бы проверяю, не помялся ли костюм,  нет
ли где неожиданных складок, но профессиональный глаз сразу поймет,  что  я
демонстрирую отсутствие оружия и в карманах, и под мышками, и где  угодно.
Он, явно спеша, сложил "Правду" - почти скомкал, чтобы успеть, пока я  иду
- и повторил мое движение. С души у меня чуть отлегло. А то я уж готов был
к чему угодно - хоть  в  кусты  нырять,  хоть  маятник  качать  на  мирной
дорожке, заваленной сухой листвой... С другой  стороны,  что  ему,  он  на
своей земле, и он не один - шарахнут сейчас в спину, или из тех же  кустов
выскочат и брызнут в  морду  гадостью;  или  вообще...  вдунут  как-нибудь
благородный  огонь   неприятия   простацких   радостей   и   презрение   к
женкам-буренкам...
     Наверное,  поразительное  чувство  свободы  и  независимости   должен
испытывать человек, для которого все это действительно ничего не значит по
сравнению  с  собственной  персоной   и   тщательно   взлелеянной   манией
непримиримой борьбы за какой-нибудь живорезный идеал. Похоже, именно такое
состояние свободы в старину именовали мужественностью. Не представить...
     И как, наверное, муторно  и  тоскливо  становится  этому  свободному,
живущему лишь собой да борьбой, ежели хоть один день у  него  пройдет  без
того, чтобы не  четвертовать,  не  изнасиловать,  не  предать  кого-нибудь
нормального во имя идеала... Ведь  эти  четвертования  и  предательства  -
единственное, чем утверждает он себя в мире. Иного следа нет.
     Я подошел к интеллектуалу вплотную и остановился.  Отчетливо  спросил
по-русски:
     - Вы, похоже, хотите мне что-то сказать?
     Он кивнул.
     - Да, - тоже по-русски ответил он. - Я р