Хочу  только  предупредить,   что   разговор   является   строго
конфиденциальным. Следствие еще далеко не закончено.
     - Понимаю и вполне сознаю меру своей ответственности. Слушаю вас.
     Я ввел его  в  курс  фактической  стороны  событий,  сделав  упор  на
странной статистике, которую собрала  группа  "Буки".  Когда  я  закончил,
патриарх долго молчал, щурясь в небо.
     - Все это очень странно, - произнес он после серьезного  раздумья.  -
Углубить статистические изыскания на первую половину  девятнадцатого  века
вам не приходило в голову? Или это просто  невозможно  сделать  вследствие
скудности материала?
     - Скорее второе, нежели  первое.  Папазян  отработал,  насколько  это
возможно, насквозь все шестидесятые годы. Ни  одного  случая.  Если  такой
результат обусловлен дефектами  статистики,  то  опускаться  еще  ниже  по
временной оси бессмысленно, слишком случайным и неполным будет подбор дел.
Если же этот результат обусловлен, а я склоняюсь к этому мнению, какими-то
иными причинами, то такой спуск еще более бессмысленен.
     - Что же вы думаете по этому поводу, товарищ Трубецкой?
     - Единственное, что мне  приходит  в  голову,  выглядит  чистой  воды
фантастикой, - признался я. - Но остальные версии, вроде того,  что  имеет
место невыявленный возбудитель инфекционной  агрессивной  шизофрении,  еще
более фантастичны, и к тому же, в  отличие  от  моей,  не  объясняют  всех
фактов.
     Он поправил очки. Смешно поерзал в  кресле  вправо-влево,  будто  ему
неудобно было сидеть.
     - Продолжайте, прошу вас.
     -  Шестидесятые   годы   прошлого   века   были   временем   расцвета
террористических течений протокоммунизма. Предположим, в ту пору  возникла
тайная секта подобного  рода.  Предположим  также,  что  волею  судеб  она
получила в свое распоряжение до сих  пор  не  известный  позитивной  науке
способ манипулирования человеческим сознанием. Ну, скажем - я  говорю  для
примера, стремясь лишь показать, что возможны очень странные  варианты,  -
вычитав его из каких-то древних восточных текстов. Древние на востоке были
горазды на провоцирование измененных состояний сознания; а среди радикалов
подчас встречались весьма образованные люди... Предположим, что секта эта,
стараясь  сохранить  своих  немногочисленных  адептов   в   тени,   начала
осуществлять свои акции чужими руками, руками "пешек". Предположим  также,
что, как и следовало ожидать, она быстро выродилась в  бандитскую  группу,
возможно, до сих пор описывающую свою деятельность в  терминах  борьбы  за
справедливость. Возможно, выродившись, она действует вполне  хаотично,  а,
возможно, и по плану, сути которого мы пока не понимаем.
     - Но чем им помешал я? Ведь я - тоже коммунист... - он  улыбнулся.  Я
прикусил губу. Похоже, он не верил.
     - Для них -  нет.  Вместо  того,  чтобы,  так  сказать,  бороться  за
свержение самодержавия, вы боретесь,  и  не  без  успеха,  за  утверждение
человечности. То есть, на свой лад делаете то, что делают и делали  всегда
лучшие люди из христианской, мусульманской да и  любой  другой  конфессии.
Вместо того, чтобы свергать несправедливый строй, вы делаете его все более
и более несправедливым. Это же  полное  предательство  интересов  простого
народа!
     - Из вас, товарищ Трубецкой,  получился  бы  прекрасный  пропагандист
этой секты.
     Он не верил.
     - Я занимаюсь вопросом уже давно, я вжился в образ.
     - Но ведь, насколько я вас понял, в меня стреляли вовсе не за это.
     - Но ведь, насколько я старался вам объяснить,  товарищ  патриарх,  в
вас  стреляла  "пешка".  Психика  Бени  Цына,  при  всей  его   медицински
доказанной вменяемости, носит  явные  следы  тщательно  сбалансированного,
мощного и  интегрального  воздействия.  Именно  новые  мании,  чрезвычайно
удачно и эффективно наложившись на старые преступные наклонности, подвигли
его на это нелепое преступление. Мотив истинного преступника мы не  знаем.
Я говорил об этом довольно подробно.
     Он успокаивающе положил руку мне на колено.
     -  Не  раздражайтесь,   товарищ   Трубецкой,   прошу   вас.   Давайте
определимся. Вы меня пока не убедили. Все это выглядит очень невероятно  -
во  всяком  случае,  вот  так  сразу.  А  кроме  того...  -   он   поерзал
вправо-влево, вздохнул. - Кроме того, если  нечто  подобное  действительно
обнаружится, боюсь, это  может  существенно  повредить  авторитету  нашего
учения. Вы с кем-нибудь делились вашими соображениями?
     - Предварительно - с министром безопасности России и  его  товарищем.
Больше, разумеется, ни с кем.
     Патриарх снова вздохнул.
     - Это исключительно порядочные и доброжелательные  люди,  -  поспешил
добавить я.
     - Будем надеяться, что слухи об этом не просочатся... раньше времени.
     - Уверен, что не просочатся.
     Он помолчал.
     -  Я  не  могу  сейчас  с  ходу  придумать  своей  версии,  но   ваша
представляется мне маловероятной. Не обессудьте. Однако,  я  готов  помочь
вам, чем смогу.
     - Тогда я задам вам несколько вопросов.
     - Задавайте.
     Я открыл было  рот,  но  заметил,  что  по  дорожке  к  нам  степенно
приближается парочка  пожилых  женщин  в  больничных  халатах.  Донеслось:
"Нет-нет, петрушку к мясу надобно подавать непременно. Это  же  вкусно,  и
освежает как! И мужчинам пользительно. Мой-то, помню..." Они удалились,  и
я не разобрал окончания фразы, но обе вдруг громко, безмятежно засмеялись.
Чем-то это напоминало Лизу и Стасю в чайном уголке.
     Патриарх, с веселой симпатией щурясь, проводил их взглядом.
     - Вы, как глава коммунистов России, а, фактически,  и  всего  мира  -
слышали хоть что-нибудь  о  существовании  или  хотя  бы  возникновении  в
прошлом подобной секты.
     - Нет.
     - Хотя бы слухи... намеки, предания?
     - Нет.
     В патриаршестве есть люди,  которые  занимались  бы  историей  ранних
сект?
     - Нет.
     В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок  отозвался  на  резкое
движение медленно гаснущим сполохом тупой боли.
     - На  рубеже  шестьдесят  девятого  -  семидесятого  годов  в  Европе
произошло нечто, положившее начало этому дьявольскому  процессу.  Как  мне
узнать?
     Он поправил очки.
     - Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы  -
практики, и смотрим  в  будущее.  Для  меня  коммунизм  вообще  начался  с
Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь?
     - Через неделю - полторы.
     - Мы с вами  обязательно  встретимся  еще  раз.  Я  сделаю  несколько
звонков, а потом  дам  вам  знать  о  результате.  Попробую  вывести  вас,
товарищ, на одного старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед
и работает  в  Стокгольме.  Есть  такое  учреждение  -  центральный  архив
Социнтерна. Нужные вам материалы, если они вообще существуют,  могут  быть
только там.
     Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым
платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.
     - С его помощью вы не запутаетесь, и для  вас  не  будет  ненаходимых
документов. Есть фонды, с  которыми  тамошние  работники  предпочитают  не
знакомить случайных  людей  -  я  надеюсь,  благодаря  Дирксхорну,  вы  не
попадете в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю  вас.
Будьте осторожны с той информацией, которую,  возможно,  обнаружите.  Буде
выявится, что  люди,  именующие  себя  коммунистами...  ведут  себя  столь
неподобающе, - мягко сказал он об убийцах, -  это  может  вызвать  в  мире
очень сильный резонанс, и он никому не пойдет на пользу,  кроме  самих  же
этих радикалов, - он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся. - Если бы  я
был политиком, я, вероятно,  счел  бы  своим  долгом  перед  приверженцами
любыми средствами мешать вам.
     - Если бы вы были  близоруким  и  неумным  политиком,  вы  бы  так  и
поступили, - ответил я.
     Он даже крякнул.
     - Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?
     - Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.
     - Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь  вам...  Если
сочтете возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
     - Разумеется, товарищ патриарх, - сказал я и  поднялся  со  скамейки,
понимая, что разговор окончен пока.
     - Будет ужасно, если вы окажетесь правы, - произнес он грустно.
     - Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию
под удар не поставлю, - заверил я. Помолчал. - Со своей  стороны,  у  меня
тоже будет просьба об осторожности.
     - А в чем дело?
     - Пусть о моей миссии знает как можно меньше  людей.  Вы,  ваш  Эрик,
коль скоро вы ему  так  безраздельно  доверяете,  и  все.  И  по  телефону
говорите обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они,
в отличие от вас,  действительно  будут  мешать  любыми  средствами.  Меня
мгновенно уничтожат.
     Он взглянул буквально с ужасом.
     - И самое отвратительное,  что  почти  наверняка  это  будет  сделано
руками человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и
который затем сам погибнет,  как  Кисленко,  мучительной  смертью.  Руками
друга, или... жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел,  так  и
не окончив фразы.



                            И СНОВА ПЕТЕРБУРГ


                                    1

     Она  словно  собралась  ко  двору.  Лицо  радостное,   предвкушающее;
прическа, косметика, серьги, колье; строгое,  закрытое  темное  платье  до
полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у  меня
упало: ну неужели именно сегодня ей  куда-то  нужно  идти?  Не  говоря  ни
слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не  нужно  -  под
платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала.
     - Наконец-то, Сашенька, - вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она.  -
Как долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
     -  Конспирация,  -  серьезно  ответил  я.  Она   чуть   отстранилась,
встревоженно заглядывая мне в лицо.
     - Шутишь.
     - Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем  документам
перевели для долечивания  в  санаторий  в  Архызе.  Это  Северный  Кавказ,
уединенное место. И,  судя  по  отчетности  симбирских  авиакасс,  я  туда
улетел. Пусть там поищут, если хотят.
     - Кто?
     - Бармалеи.
     - Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела  скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
     - Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
     Эти слова задули ее, как свечку.
     - Надолго? - спросила она, помолчав.
     - Надолго.
     - Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но  она  уже  была,  как
мертвая.
     - Ужин на столе, Саша, - сказала она потом и мягко высвободилась.
     - Чудесно. Я только в душ быстренько.
     Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко,  то  напор  воды
слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как  я  соскучился  по
дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице...
смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие
в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или  обвисающие  под  тяжестью
дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно
ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного  света
и думать: скоро солнце будет  едва  вылезать  из-за  горизонта,  а  я  тут
лежу...
     Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок,  а
я тут лежу.
     Очень горячий душ, потом -  очень  холодный  душ.  Как  всегда,  я  с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая  почти
ледяной  струя.  Я  лишь  относительно  недавно  открыл   для   себя   это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной,  неудобно  было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось  сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия  и  пользы  для  организма,  я  получал  еще  и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я  вертелся
в холодном бурлении.
     Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
     Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все  еще  пропитанному,  казалось,  блеском  крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко  накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она  действительно
открылась.  Лиза,  выглядевшая  в  своем  церемониальном  убранстве  среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому  как-то  особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
     - Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.
     - Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.
     Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.
     - Тебе халат? - спросила Лиза.
     - Нет.
     - А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой  любоваться  наконец.  Ты
такой... античный.
     Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в  ответ.  Она
теперь смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. О том, что
вот я, оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.
     - Нет уж, - сказал я. - Хочу тебе соответствовать.
     - Только галстук не надевай, пожалуйста, - попросила она и  взглянула
мне в глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал  про
Стокгольм. - Давай попросту, без чинов.
     - А сама-то? - возмутился я.
     Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:
     - Это снимается одним движением.
     В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте  я
вошел в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало
все, что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный  букет  роз
посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие  в  ведерках
по краям.
     - Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.
     - Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.
     - А где же Поля?
     - В деревне, у твоих.
     Сердце  у  меня  опять  упало;  я  подумал,  что  она  специально,  в
предвидении домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что  Поля  в
августе всегда гостит в поместье, и мимолетно позавидовал  ей.  Раздольные
подмосковные равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами;  сад,
обвисающие от румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и  луга.  Покой.  В
детстве я сам все летние месяцы проводил там.
     - Ну что же, Лизка, - сказал я, - предадимся греху чревоугодия?
     - Народ грешить готов! - отрапортовала  она  и  непроизвольно,  сама,
видимо, не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски.



                                    2

     Я лег, а она не приходила долго. Я думал,  она  принимает  ванну,  но
когда она вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила  по  дому  или
просто сидела где-нибудь,  в  детской,  например,  и  думала  о  своем.  О
девичьем. Камушки, впрочем, уже сняла и переоделась.
     Мне так  и  не  довелось  узнать,  действительно  ли  этот  ее  тугой
блестящий черный кокон снимается одним движением.
     Она виновато поглядела на меня и погасила свет.
     - Зачем? - тихо спросил я.
     - Стесняюсь, - так же тихо ответила она из темноты. - Я лягу,  и  ты,
если захочешь, включишь, хорошо?
     - Хорошо, маленькая.
     Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал,  как  она
откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль  от  меня,  на
краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова  стала  девочкой,
пока меня не было. По-моему, она даже дрожала.
     - Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько:
     - Не знаю...
     - По моему, ты совсем  замерзла,  Лизанька.  Давай  я  тебя  немножко
согрею, хочешь?
     - Хочу, - пролепетала она. И когда я приподнялся на локте,  добавила:
- Очень хочу. Согрей меня, пожалуйста.
     Мимоходом  я  дернул  за  шнурок  торшера.  Теплое  розовое  свечение
пропитало спальню; я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на
меня громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она
опустила веки; и я стал согревать ее.
     Едва ощутимо, умоляюще оглаживал  и  оцеловывал  плечи,  шею,  грудь,
бедра, трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно  и  едва  уловимо
пахнущий девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот
судорожно сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот  отогрелись  и
расцвели соски; ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в  колене  и
увела в сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая  их
к себе, поднося  и  наклоняя  благоговейно,  будто  наполненную  эликсиром
бессмертия чашу, и она  облегченно  вздохнула,  когда  я  скользнул  в  ее
податливое сердцевинное тепло.
     И снова я нежил  ее  осторожно,  поверхностно,  едва-едва,  продолжая
поклевывать шею, плечи и губы детскими  поцелуями  -  но  она  уже  начала
отвечать: с чуть равнодушной,  сестринской  ласковостью  положила  мне  на
спину ладонь, потом поймала мои губы своими,  потом  немного  подвинулась,
чтобы мне было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз
ударила бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи.
     Скомкал ее грудь рукою -  вскрикнула,  перекатился  на  нее  -  снова
вскрикнула, радостно распахиваясь настежь; яростно гнул и катал ее, совсем
послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть  послушной,
и кажется, даже рычал: "_Н_а_ меня! Ну _н_а_ же! Вот, бери!";  а  когда  я
взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в
себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею -  и  с  мукой,  мольбой  и
надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль:
     - Мой! Мой! Мой!!
     Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл
глаза. По ее щекам катились слезы.
     - Лиза...
     - Молчи. Просто полежи на мне и помолчи, - она всхлипнула. - Господи,
Саша, как с тобой хорошо...
     Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней.
     Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь,
села; обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне  были  видны
лишь лоб и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так
смотрят на иконы.
     - Я люблю тебя, - сказала она. - Я тебя обожаю, я жить  без  тебя  не
могу. Я так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать... Так
люблю с тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда.  Так  люблю...  -
она запнулась, подыскивая слово,  и  выбрала  самое,  наверное,  грубое  и
животное из тех, что могла произнести; наверное, она  хотела  подчеркнуть,
что становится зверушкой и не  стыдится  этого,  напротив,  восхищается  -
давать тебе, - и тут глаза у нее вновь стали влажными. - Я просто не знаю,
что делать.
     Я молчал.
     - У нее будет ребенок, Саша.
     Я заморгал. Вазомоторика будь она неладна; беда с нею у всех на свете
цынов. Ошеломленно приподнялся на руке, а потом спросил, как дурак:
     - От меня?
     Секунду она еще смотрела, не меняясь  в  лице,  а  потом  зашлась  от
смеха. И плакала, и хохотала, и не сразу смогла произнести:
     - Саша... родненький... ну уж это ты спрашивай не у меня!
     Я  тоже  сел.  Теперь  уже  я  начал  стесняться;  забаррикадировался
одеялом. Мир вертелся зыбкой каруселью.
     - Это она тебе сказала?
     - Да.
     - Когда?
     - Сразу. Когда я догнала ее в первый день.
     Я попытался собраться с мыслями. Долго. Но безуспешно.
     - Как же ты там терпела...
     - Потому что люблю тебя.
     - Господи, горшок выносила...
     Она упрямо встряхнула головой.
     - Потому что люблю тебя.
     - Почему же