о  идущие  не  спеша,   жующие   резинку   и   не   жующие   резинку,
разговаривающие, смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот город чище у
них. Аккуратнее как-то, прополотее.
     Слитно шумя и  моргая  тысячью  красных  глаз,  катил  мимо  вечерний
автомобильный ледоход.
     Улица  вывела  к  маленькому  скверику,  громко  именуемому   парком.
Берцели-парк, кажется. Я миновал его, и тут  уж  снова  недалеко  было  от
воды. Остановился. Вот с этого места начиналась моя симпатия к Стокгольму.
     Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель, которого
я когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого. Надо очень любить
свою столицу, чтобы любить ее так весело и непринужденно: в  блистательном
центре великого  города,  сердца  северной  империи,  пусть  даже  бывшей,
поставить красно-желтую загородку  "ведутся  работы",  кинуть  на  асфальт
тяжелую крышку канализационного люка, а под  крышкой  воткнуть  с  натугой
открывающего ее чугунного  водопроводчика,  так  что  казалось,  будто  он
вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло перекошенной  и  явно
похмельной рожей. Одно только слегка портило впечатление - торчащая тут же
табличка  "Хумор".  Как  будто  без  этого  пояснения  кто-нибудь  мог  не
догадаться,  что  водопроводчик  является  юмором,  и   окаменел   бы   от
недоумения. Была тут какая-то неуверенность шведов в самих себе.
     Хотелось навестить еще Риддар-хольмен, Рыцарский остров, но небо  уже
отцветало, и даже на западе сквозь холодную зелень заката вовсю проступала
синева. Я постоял у воды, вспоминая, как мы с  другом  сидели  на  стрелке
этого самого хольмена, на скамейках открытой эстрады - а за темной  водной
ширью, неторопливо игравшей словно бы  каучуковыми  отражениями  городских
огней; потянет  и  отпустит,  потянет  и  отпустит,  громоздился  тяжелый,
угловатый бастион ратуши, а мимо, в двух шагах от нашего  берега,  тарахтя
несильным дизельком и тускло  светя  фонарями  и  единственным  квадратным
оконцем,  проплывал  занюханный  катерок  с  громким  названием   "Соларис
Рекс"... Но сердце было уже не на месте. Пора работать.
     Я решительно пошел к телефону. Я не знал по-шведски; Эрик, по  словам
патриарха, не знал  по-русски.  И  когда,  подняв  трубку,  с  того  конца
ответили  международным  "алло",  я  спросил,   старательно   надавив   на
английское "р", чтобы сразу дать понять, на каком языке ведется разговор:
     - Эрик?
     - Он включился сразу.
     - Е-э...
     - Гуд дей, Эрик. Ай'м фром Михаил Сергеич. [Добрый день, Эрик.  Я  от
Михал Сергеича (англ.)]



                                    2

     Дни летели - как листья на ветру.
     Работа была кропотливой, и, в общем, совершенно непривычной для меня.
Эрик - немногословный, очень славный и феноменально эрудированный в  своей
области человек - помогал, чем мог, без  него  я  запутался  бы  быстро  и
безнадежно; для меня действительно все оказалось доступно  и  открыто,  по
первому требованию поступали картотеки, документы,  пожелтевшие,  а  то  и
затянутые прозрачной пленкой ветхие письма,  расписки,  дагерротипы...  Но
что Эрик мог сделать, ежели я сам не ведал, что ищу? Поди туда -  не  знаю
куда... Целыми днями  я  просиживал  за  терминалом  ЕСИ  -  помню,  когда
создавалась Единая Сеть Информации, мы, желторотики, пили за ее здоровье и
пели "Ой, ты гой, Еси!", в читальных залах, а  то  и  в  рабочих  каморках
фондов, расшифровывая старый почерк - на немецком, на французском; и тонул
в ворохах ничего не значащих фактов, и вновь выныривал было, уцепившись за
какую-то нить, а потом нить рвалась, или приводила  в  тупик,  и  я  искал
другую, и все было наугад, наощупь, все было зыбко.  А  дни  летели,  и  я
скучал по всем.
     Однажды мне показалось, что меня пасут - и я целый  день  проверялся.
Кружил в  перепутанном,  как  кишечник,  метро;  зашел  в  кино;  зашел  в
ресторан. Похоже, почудилось.  Вечером  просто  руки  чесались  прозвонить
номер на предмет электронных "жучков", но  у  меня,  естественно,  никакой
аппаратуры с собою, - аппаратура - вещь броская, первый же сделанный обыск
в номере меня бы расшифровал; а, во вторых, пусть  слушают,  я  все  время
молчу. Однако нервы были на взводе, и в тот  же  день  я  дольше  обычного
мучился бессонницей. Слишком уж медленно шло дело. Да и шло ли? Порой  мне
казалось, что я вообще на ложном пути и не по  заслугам  проедаю  казенные
кроны.  Очень  хотелось  осведомиться,  набегает  ли   дальше   статистика
Папазяна,  происходят  ли  и  теперь  в  мире  преступления,   аналогичные
выявленным нами - но отсюда это было невозможно. Я бежал в пустоте.
     А листья и  впрямь  полетели,  поплыли,  зябко  дрожа,  по  рябой  от
осеннего ветра воде уличных проливов.
     Я ни с кем не знакомился, ни с кем не сходился.
     Я тосковал.
     Я работал.
     Поначалу мне то Стася, то Лиза мерещились  в  толпе.  Потом  все  это
стало реже. Потом прекратилось совсем. Я даже не мог  узнать,  как  у  них
дела, здоровы ли...
     Пятого сентября мы и штатники запустили очередную пару  гравитаторов.
Вот об этом мне прожужжали все уши  по  радио,  промозолили  все  глаза  в
газетах. "Новая фаза глобального сотрудничества..."
     Никто проекту "Арес" не угрожал.
     Из газет же я узнал, что патриарх вернулся  к  работе.  Его  все-таки
ухитрились поставить  на  ноги,  он  снова  мог  ходить  сам  -  медленно,
приволакивая ноги, присаживаясь для отдыха каждые  метров  полтораста,  но
все же не остался прикованным к креслу, которое  я  запомнил  так  хорошо.
Потрудились и в Симбирске, и в петербургской нейрохирургии, и в прекрасном
санатории "Бильгя" на северном берегу  Апшерона...  В  основном  писали  с
радостью и симпатией к патриарху -  иногда,  как  мне  казалось,  чересчур
экзальтированной, неприятной для нормального человека так же, как и  любое
вибрирующее на грани истерики  чувство.  Но  событие  всколыхнуло  угасшую
волну интереса к покушению; газеты всех направлений в  течении  нескольких
дней были наводнены версиями. Версии - хоть плачь.  Однажды  довелось  мне
прочесть и про себя. Ярая антирусская газета -  не  помню  названия,  зато
врезался в память  тираж:  637  экземпляров  -  огорошила  своих  шестьсот
тридцать семь читателей заявлением,  что  злодейское  убийство  наследника
русского престола было осуществлено по воле патриарха коммунистов, так как
великий князь своей популярностью в  народе  и  набожностью  способствовал
усилению православия, чего коммунисты старались не допустить; покушение же
на  патриарха  было   карательной   акцией   российских   спецслужб.   Как
единственное доказательство этому  приводился  факт,  что  "контрразведчик
Божьей милостью, знаменитый своей  щепетильностью  в  вопросах  чести  (?)
полковник  МГБ  России  князь  Трубецкой,  участвовавший  в  расследовании
убийства  наследника,  после  случайной  встречи  с  патриархом  Симбирска
бесследно исчез во время пребывания в горном пансионате "Архыз", и ни  его
жена,  ни  друзья,  ни  любовницы  ничего  не   могут   сообщить   о   его
местопребывании".  Любовницы.  Так-так.  Неужели  эти  заразы  со   своими
вопросами приставали к моим ненаглядным? Я едва не скомкал  газету.  Потом
перечел фразу снова. Уж если писаки пронюхали,  что  меня  нет  в  Архызе,
настоящие сыскари могут знать куда больше.  Стало  не  по  себе,  и  спина
ощутилась какой-то очень беззащитной.
     Как-то раз со мною попыталась многозначительно  познакомиться  то  ли
кубинка, то ли мексиканка, остановившаяся в том же  отеле,  что  и  я,  и,
вдобавок, на том же этаже. Женщины  свое  дело  знают  туго,  почерк,  что
называется, поставлен - сообразить не успеваешь,  что  происходит,  а  уже
ведешь ее в бар, уже заказываешь для нее ликер, а она  томно  жалуется  на
одиночество, жестокость мира, и  рассказывает  тебе,  какой  ты  красивый.
Наверное, до конца дней я останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то
ли как педераст. Если вообще  останусь,  конечно.  На  следующий  вечер  я
встретил ее в том же баре с каким-то шейховатым финансистом из Аравии. Она
говорила ему то  же  самое  и,  по-моему,  теми  же  самыми  словами  -  а
шейховатый  шуровал  яркими  маслинами  глаз,  часто  и  быстро  облизывал
кончиком языка, будто жалом, свои коричневые  тугие  губы;  его  волосатые
пальцы подергивались от  нетерпения,  разбрызгивая  перемолотые  перстнями
радуги. Сначала мексиканка меня долго не видела, а потом, заметив,  изящно
указала ни меня мизинчиком и что-то игриво сказала  коротко  глянувшему  в
мою  сторону  шейховатому;   и   они   засмеялись   с   чувством   полного
взаимопонимания. Очень глупо, но чем-то они мне напомнили  в  этот  момент
Лизу и Стасю в чайном углу. Ноги у мексиканки были очень стройные. Она так
и егозила ими - то одну забросит  на  другую,  то  наоборот.  Ей  тоже  не
терпелось. Я велел в номер литровую бутыль смирновской и, сидя в сумраке и
одиночестве, мрачно выел ее на две трети;  сник  в  кресле  и  уснул,  но,
видимо, проснувшись через пару часов, сам не помню как, доел.
     Наутро Эрик,  настоящий  товарищ,  забеспокоился.  Открыть-то  я  ему
открыл с грехом пополам, но беседовать не то, что по-английски, а даже  на
ломаном русском был не в состоянии. Раздрай был полный; хорошо, что я себя
не видел и не знаю, как выглядел  -  впрочем,  реконструировать  несложно,
алкашей, что ли, мы не видывали? Трезвому мне всегда хотелось  давить  их,
как тараканов, - настолько они омерзительны. Немногословный Эрик  срисовал
ситуацию в ноль секунд; помог мне доползти обратно до  постели,  уложил  и
укрыл одеялом. "Рашн эмпайр из э грейт кантри" [Русская империя -  великая
страна (англ.)], - хмуро констатировал он, подбрасывая на  широкой  ладони
пустую бутылку и оценивающе поглядывая то на нее, то на меня. Я лежал, как
чурка, и стеклянными глазами следил за его действиями. Я даже  моргать  не
мог: с открытыми глазами голова кружилась в одну сторону, с закрытыми -  в
другую; а если моргать, она начинала кружиться в обе стороны  сразу,  и  в
этом ощущении было что-то непередаваемо чудовищное. Эрик  молча  вышел,  а
через пять минут вернулся с гремящей  грудой  пивных  жестянок  на  руках.
"Рашнз из э грэйт пипл, - утешал он меня, как умел, заботливо  поддерживая
мне голову одной рукой, а другой переливая из жестянок мне в  рот  густую,
темную, пенистую жидкость. -  Дьюк  Трубецкой  из  э  риэл  коммьюнист..."
[Русские - великий народ. Князь Трубецкой - настоящий  коммунист  (англ.)]
На четвертой, а может, и  пятой  жестянке  я  слегка  просветлился.  Слезы
ручьями потекли у меня из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик!  Оу,
Эрик! Ай лав ээм!! Ай лав боус оф ээм!! - я забывал  предлоги,  размазывал
слезы кулаком и  размахивал  руками,  как  Виннету  Вождь  апачей,  одними
жестами вдохновенно рассказывающий соплеменникам, как давеча снял  скальпы
сразу с пяти бледнолицых. - Кэч ми? Ай уонт фак боус!!!" [Я люблю  их!!  Я
люблю их обеих!! Усекаешь? Я хочу трахать и ту,  и  другую!!!  (англ.)]  -
"фак  боус  водка  энд  биар?  [Трахать  и  водку,  и  пиво?  (англ.)]   -
хладнокровно осведомился Эрик, даже  бровью  не  дрогнув.  -  О'кэй..."  И
удалился, тут же вернувшись еще с пятью жестянками.
     Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.
     Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго не мог сообразить,  пять
утра или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все  же  осознал,
что очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически холодной и ясной. И
очень твердой. Имело место лишь одно желание: немедленно  перестать  жить.
Зато оно было непереоборимым. Тоска и отвращение к  себе  так  переполняли
душу, что она вот вот готова была взорваться, дернув правую  руку  ногтями
располосовать вены на запястье левой. Абстинентный суицид, будь он  навеки
проклят. В этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из  окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер;  голый,  как  был,  погремел
жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально  выжаты  до  суха.
Тогда я уселся нога на ногу возле журнального столика, в мягкое кресло,  и
закурил, брезгливо и  ненавидяще  взирая  на  свое  ничтожно  скукоженное,
бессильно прикорнувшее  мужское  естество  и  борясь  с  диким  искушением
ухватиться как следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы  уж  не  мучить
больше ни хороших  людей,  ни  себя.  Да,  пора  дать  им  свободу.  Пусть
самоопределяются. Неужели вот это  может  кого-то  радовать?  Не  верю.  И
никогда  в  жизни  больше  не  поверю.  Светлый  абажур  торшера  плыл   в
неторопливо текущих сизых струях, вдоль стен  грудами  лежал  мрак.  Из-за
окна время от времени начал доноситься  пролетающий  шелест  ранних  авто.
После пятой сигареты  опасные  для  жизни  и  территориальной  целостности
острые грани кристалла в башке стали оплывать и  студенисто  размягчаться.
Тогда я встал, принял душ - сначала очень горячий, потом  очень  холодный;
тщательно побрился, налился по самую завязку кофием и по  утренним  улицам
Стокгольма бодро пошел в архив, работать.



                                    3

     Пожалуй,   самой   широкомасштабной   акцией   радикалов   в    годы,
непосредственно предшествующие загадочному рубежу  69-70,  была  авантюра,
вошедшая в историю под названием "экспедиции Лапинского".  В  ней,  как  в
фокусе,  сконцентрировалась  вся   бессмысленность   и   вся   трагическая
изломанность левых идеалов  того  времени,  вся  их  нелепая,  не  несущая
фактически никакого  позитива  разрушительность  и  полное  элиминирование
таких  категорий,  как,  например,  ценность   человеческой   жизни.   Она
отличалась от большинства иных, сводившихся,  в  сущности,  к  маниакально
расцвеченной красивыми словами людоедской болтовне, и  объединила  в  одну
упряжку львиную долю стремившихся к "справедливому будущему  общественному
устройству" людей дела - людей, всегда, вообще-то, более симпатичных  мне,
нежели люди слова; но тут дело было  таким,  что  уж  лучше  бы  эти  люди
продолжали болтать, попивая абсент и пошныривая  к  дешевым  проституткам.
Началась она, как и должна была у этих людей, со лжи, а кончилась,  как  и
должна была, кровью.
     В ту пору Польша в очередной  раз  пылала.  Поляки  кромсали  русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать  взбунтовавшихся
польских бандитов. Но в душе великоросса, широкой, словно окаянный наш, от
Дуная до Анадыря,  простор,  всему  найдется  место;  и  вот  уже  русские
гуманисты не только деньгами и медикаментами  помогают  изнемогающим,  как
тогда писали, в неравной борьбе полякам, не только петициями  и  газетными
статьями, требующими от государя даровать, во  избежание  крови  и  злобы,
вольность  западной  окраине  -  все  это  достойно,  все   это   вызывает
уважение... но и оружием, и участием.  И  вот  уже  один,  другой,  третий
русский борец  за  справедливое  устройство  гвоздит  из  польских  окопов
русскими пулями  в  русских  солдат,  думая,  что  попадает  в  прогнившее
самодержавие - как будто, стреляя в людей,  можно  попасть  во  что-нибудь
иное,  кроме  людей.  И  чем  больше  их,  этих  деятельных,   презирающих
интеллигентскую болтовню о смягчениях и дарованиях,  тем  глупее  выглядят
те, кто оказывает реальную, бескровную помощь, тем  легче  квалифицировать
их великодушие и стремление к компромиссу как  измену.  И  это  в  момент,
когда только-только пошла крестьянская реформа - теперь две трети замшелых
царедворцев тычут Александру: вот что от свободы-то деется! При батюшке-то
вашем  про  такое  слыхом  не  слыхивали!..  Трижды  прав   Токвиль:   для
устаревшего строя  самый  опасный  момент  наступает,  когда  он  пытается
обновить себя. И еще говорят об исторической справедливости! И тем более о
ее ненасильственном восстановлении!
     Исторически  справедливо  лишь  то,  что  препятствует  убийствам.  И
несправедливо  то,  что  им  способствует.   Вот   единственно   возможный
справедливый подход - остальное скромно называется  "грязный  политический
строй".
     Пароход "Уорд Джэксон" отошел из Саутхэмптона 22 марта 1863 года.  На
борту  -  оружие   для   поляков   и   сто   шестьдесят   человек   разных
национальностей, по тем или  иным  причинам  решивших  принять  участие  в
боевых действиях на стороне несчастных  и  обездоленных  порабощенных.  Во
главе - поляк по происхождению,  полковник  австрийской  армии  по  службе
Лапинский. Был и некто Демонтович, на манер якобинских  времен  называющий
себя комиссаром.  Святители-угодники,  как  сказала  бы  Лиза,  -  команда
зафрахтованного Лапинским парохода ведать не  ведала,  куда  и  зачем  она
ведет судно, гуманисты намололи какую-то чушь вместо объяснений,  даже  не
задумываясь о том, что подвергают ни в чем не повинных, ни сном, ни  духом
не вовлеченных  в  эту  многовековую  разборку  людей  всем  превратностям
военной авантюры! 26 марта здесь, в Швеции, в порту Хельсингборг к  борцам
за правое дело справедливого устройства присоединился сам Бакунин - решил,
видимо, лично начать устанавливать живую бунтарскую связь  между  русскими
пахарями, на этот раз при помощи  польских  инсургентов.  Но  двумя  днями
позже, уже в Копенгагене, шило проткнуло мешковину - команда, во  главе  с
англичанином Уэзэрли, узнав о  цели  плавания,  просто  покинула  судно  в
полном составе. Свободолюбцев это  не  обескуражило;  тою  же  ложью  была
нанята команда, состоявшая почти целиком из датчан. Однако шило  проткнуло
мешковину еще  раз.  О  продвижении  "Уорда  Джэксона"  стало  известно  в
Петербурге, и кровавый царизм вновь явил миру свой  звериный  лик:  вместо
того, чтобы, скажем, подослать убийц,  или  встретить  суденышко  в  море,
поближе к российскому берегу, каким-нибудь из военных кораблей Балтийского
флота и уж даже не расстрелять, конечно главным калибром, а просто хотя бы
арестовать всех, кто на нем находился, царизм корректнейшим образом снесся
с  властями  Мальме,  куда  "Джэксон"  доплюхал  30  марта,   с   просьбой
интернировать судно. Но что это было за интернирование!  Жуткий  произвол!
Демонтовичу даже часть оружия удалось сберечь - и уже 3 июня  непреклонные
борцы, наняв парусник "Эмилия", во главе со своим Лапинским  снова  плывут
навстречу справедливому устройству. Путь к нему на этот раз, по их мнению,
лежит через Литву, там они надеются организовать новый очаг восстания.  11
июня они попытались высадиться у входа в Куриш-гаф - так называлось  тогда
длинное, буквально шнуром вытянутое озеро, отделенное от Балтики  Куршской
косой.  Балтика  подштармливала,  с  нею  даже  летом  шутки   плохи.   Но
вооруженным мечтателям всегда море по колено - рай  к  завтрему!  Двадцать
четыре человека потонуло буквально в версте от берега, не  умея  добраться
не то, что до справедливого устройства, а до песчаного пляжа.  Потрепанная
"Эмилия" отправилась, наконец, восвояси - похоже,  после  столкновения  со
столь "несправедливой" реальностью борцы поняли, что дело-то, оказывается,
идет всерьез, красивые  фразы  и  жесты  кончились,  и  вот-вот  вслед  за
утонувшими последуют пострелянные и, возможно, даже повешенные;  им  такая
перспектива не улыбалась.  Убивать,  посылать  на  смерть  других  во  имя
справедливого устройства -  священный  долг,  всегда  пожалуйста.  Умирать
самим - это как-то чересчур. С  грехом  пополам  дотянули  до  Готланда  -
приблизительно как я до двери гостиничного номера, когда стучался Эрик - и
19 июля шведский военный корабль доставил уцелевших обратно в Англию.
     Мне их даже не было жалко. Господи, да если бы они  везли  бинты  или
йод - я бы каждому памятник поставил!  Я  пытался  представить  себе  этих
уцелевших. Как они, в ожидании шведского корвета, посиживают на набережной
мирного,  сонного,  игрушечного,  как  домик-пряник,   Висбю,   коробчатой
коростой островерхих черепичных