нии вдруг проносилась струйка тягучей патоки дрока.
Хотелось сесть на землю, привалиться спиною к  стволу  хотя  бы  вот  этой
фисташки, зажмуриться и дышать, дышать.
     - Хочу обратить ваше  внимание,  Станислава  Соломоновна,  -  древний
источник. Он волшебный. Еще триста с лишним лет назад люди  заметили,  что
каждый глоток отнимает один грех.
     - О-о! У меня как раз такая жажда! Нужно пить и пить!
     Она стремительно подбежала к высокой тумбе красного кирпича,  в  нише
которой журчала чуть  слышно  кристально  чистая  влага.  Стараясь  стоять
подальше, чтобы не забрызгать платье, и даже отведя одну  руку  за  спину,
ладошкой другой она черпала и пила, пила. Не простудилась бы... Только что
с солнцепека, а горлышко-то у нее слабенькое, я знал.
     Отвернувшись, выпрямилась, отряхивая руку. Лицо -  счастливое,  глаза
сверкают, и чуть вздрагивает безымянный цветок в черных кудрях.  И  влажно
поблескивает подбородок.
     - Вкусная! И двадцать семь грехов как не бывало! А можно еще,  он  не
обмелеет?
     - Сколько вашей душе  угодно,  Станислава  Соломоновна.  Я  вижу,  вы
великая грешница. Или решили запастись на будущее? Только не простудитесь.
     Он будто читал мои мысли.
     Может и читал слегка. Друг.
     - Александр тоже вчера набросился было, - Ираклий лукаво посмотрел на
меня и подмигнул. - Но потом быстро понял, что  есть  напитки  куда  более
целебные.
     Стася совсем по-детски затягивала шею, чтобы с подбородка не  капнуло
на платье.
     - Еще пятнадцать, - опять повернулась она к нам, вытирая  улыбающиеся
губы тыльной стороной ладони. - А? Нет, целебнее нет.
     - А молодые вина? - явно оскорбился Ираклий.
     - Спасибо, Ираклий Георгиевич, но это не для меня.
     С нею что-то случилось?
     Она вдруг подошла ко мне. Взглянула чуть исподлобья.
     - Здесь можно принять душ, Саша? Я успею до обеда?
     - Разумеется. Сейчас я провожу.
     Наконец-то что-то родное в интонации. И тоски - как ни  бывало,  лишь
удивление: что за тьма мне пригрезилась, из какого ящика Пандоры? Ведь все
хорошо, все чудесно. Покой, солнце. Дышать...
     - Как красиво здесь, - сказала она.
     - Да. Я знал, что тебе понравится. Идем.
     - Знаешь, что я подумала там, у Джвари? Совершенно необходимо  иногда
увидеть воочию те прекрасные места, о которых  до  этого  только  читал  и
только от поэтов знал, как они прекрасны. Тогда сразу становится ясно, что
и остальное прекрасное, о чем мы читаем - совесть, преданность,  любовь  -
тоже не выдумка.
     - А тебе иногда кажется, что выдумка?
     Она пожала плечами.
     - Как и тебе.
     - Ну не-ет...
     Она усмехнулась с грустным всепрощающим превосходством.
     - Кому-нибудь другому рассказывай, Я-то уж знаю.
     - Старый дядя Реваз, будто спрыгнувший с картин  Пиросмани,  сидел  в
плетеном  кресле  у  входа,  в  тенечке,  обмахиваясь  последним   номером
"Аполлона", и явно поджидал нас - увидел и сразу встал.
     - Гамарджобат, мадам! Гамарджобат, батоно княз!
     - Добрый день, дядя Реваз.
     "Реваз" и "княз",  благодаря  его  произношению,  составили,  на  мой
взгляд, идеальную рифму. Я коротко покосился на Стасю - заметила  ли  она?
Не подвигнет ли эта деталь, например, на эпиграмму? Мне всегда было ужасно
приятно и даже лестно, если в ее стихах я угадывал отголоски  впечатлений,
коим я был пусть не виновником,  но  хотя  бы  свидетелем.  Нет,  ее  лицо
оставалось отстраненным.
     - Это Станислава Соломоновна, большой талант, - проговорил я.  -  Это
Реваз Вахтангович, большая душа.
     - Здравствуйте, Реваз Вахтангович.
     - Заходите  дом,  прошу.  Дом  прохладно.  -  Он  говорил  с  сильным
акцентом, но мне и акцент был мил, и акцент был пропитан  солнцем.  Сделал
шаг в  сторону,  пропуская  Стасю  к  ступенькам,  и,  когда  она  прошла,
наклонился ко мне. Сказал вполголоса:  -  Вам  депеша  пришел,  батоно.  В
конверт. Протянул мне.
     - Спасибо, дядя Реваз, - я оттопырил  правый  локоть,  а  дядя  Реваз
сунул мне конверт подмышку  -  я  прижал  его  к  боку  и,  по-прежнему  с
врученным мне Стасей стоглавым младенцем на руках, вошел в дом.
     Здесь,  в  действительно  прохладной  прихожей,  Стася  и  княгинюшка
Темрико уже ворковали, успев познакомиться без меня.
     - Мужчины всегда не там,  где  надо,  спешат  и  не  там,  где  надо,
опаздывают, - сказала княгинюшка, завидев меня. - Я уже все знаю -  и  как
нашу гостью зовут, и про Джвари, и что нужен душ. Вы свободны, Саша.
     Да. Стася умела быть стремительной, мне-то довелось это испытать.
     - Тогда я действительно поднимусь  на  минуту  к  себе  и  хоть  руки
освобожу.
     - Я велю принести вам вазу с водой, -  княгинюшка  взглядом  опытного
эксперта смерила букет. - Две вазы.
     - Ты положи его пока аккуратненько, -  сказала  Стася,  стоя  ко  мне
спиной. - Я приду - разберусь.
     Я свалил букет на стол,  рванул  конверт  по  краю.  Конечно,  бумага
раздернулась не там, где надо - пальцы спешили и волновались;  бросающаяся
в глаза надпечатка "Князю Трубецкому А.Л. в собственные  руки"  с  хрустом
лопнула пополам.
     Так я и знал,  сплошная  цифирь.  Несколько  секунд,  кусая  губы,  я
бессмысленно смотрел на выпавший из конверта маленький  твердый  листок  с
шестью колонками пятизначных чисел, потом встал. Открыл шкап; из  бокового
кармана пиджака достал комп-шифратор,  оформленный  под  записную  книжку.
Вложил в  щель  листок  и  надавил  пальцами  на  незаметные  точки  гнезд
опознавателя; пару секунд опознаватель  считывал  мои  отпечатки  пальцев,
индекс пота... Потом на  темном  табло  брызнули  мельтешащие  бестолковые
буквы  и,  посуетившись  мгновение,   сложились   в   устойчивую   строку:
"Получением  сего  надлежит  вам   немедля   вернуться   столицу   участия
расследования  чрезвычайной  важности.  Товарищ  министра  государственной
безопасности России И.В.Ламсдорф".
     Я отложил дешифратор. Вне контакта с  моей  рукой  он  сразу  погасил
текст.
     Я поднялся и медленно подошел к распахнутому  в  сад  окошку.  Оперся
обеими руками на широкий подоконник.  Солнце  ушло  с  него,  наверное,  с
полчаса назад, спряталось за угол дома,  но  подоконник  до  сих  пор  был
теплее, чем руки. Отсюда,  со  второго  этажа,  поверх  сверкающей  листвы
долина открывалась на десятки  верст  -  едва  ли  не  все  главные  земли
древнего Картли.
     Вот тебе и отдохнул.
     Вот тебе и побыл с любимой в раю.
     Упоительный запах цветущего под окном смолосемянника  сразу  стал  не
моим. Далеким, как воспоминание.
     Нет, все-таки надо  закурить.  Я  закрутился  по  комнате  в  поисках
сигарет;  обнаружил.  Снова  подошел  к  окну  и  дунул  мерзким  дымом  в
благоухающий простор. Слышно было, как внизу, за углом, перешучиваются  по
грузински мальчишки, волокущие багаж Стаси из авто в дом.
     Милейший Иван Вольфович! Чтобы он отбил мне  такую  шифровку,  должно
было случиться нечто действительно выходящее из ряда вон. Ведь мы виделись
с ним только вчера поутру,  и  он,  теребя  свои  старомодные  бакенбарды,
взбивая их указательным пальцем, так  откровенно,  по-домашнему  завидовал
мне. "Какие места! Какой язык! Цинандали, кварели, киндзмараули...  каждое
слово  исполнено  глубочайшего  смысла!  Отдохните,  батенька,  отдохните.
Имеете полное право. Дело тарбагатайских наркоманов съело  у  вас  полгода
жизни".
     И вот извольте. "Получением сего..."
     Нет, дудки. Могли же мы задержаться на прогулке  до  вечера!  А  дядя
Реваз мог, например, уснуть, нас не дождавшись. Да мало ли как что  могло!
До утра я с места не сдвинусь!
     Но все же - Что стряслось?
     Не хочу, не хочу думать об этом! Уже забыл!
     А ведь что-то страшное... И завтра ли, послезавтра - мне опять в  это
лезть с головой.
     - Друг Александр! - зычно крикнул Ираклий снизу. - Стол накрыт!



                                    2

     - Ты устал, любимый.
     - Нет.
     - Устал. Целуешь через силу.
     - Нет, Стася, нет.
     - Я же чувствую.
     - Ты уже не хочешь?
     - Всегда хочу. Всегда лежала бы так. Но ты отдохни чуточку.
     Как нежно произнесла она это "чтч". Варшава.
     - Я никуда не денусь, Саша.
     - Я денусь.
     - Ты денешься. А я не денусь. Когда понадоблюсь  -  всегда  буду  под
рукой.
     Она не лгала. Но и не говорила правды. Она просто - говорила.
     Села. Спустила ноги на  пушистый,  во  весь  пол,  ковер.  Озабоченно
посмотрела в сторону окошка. Простор подергивался медовой дымкой.
     - Как ты думаешь, не слышно было как я тут повизгивала?
     - Мягко сказано... - пробормотал я.
     - Я же соскучилась, - объяснила она  и  встала.  Медленно  подошла  к
окну. Я смотрел. Она чувствовала мой взгляд, конечно, и не оборачивалась -
неторопливо шла и давала мне любоваться вволю. Почти  танцевала.  Упругая,
гибкая, смуглая - на миг я показался себе факиром с  флейтой,  заклинающим
из последних сил... кого?
     - Вечереет, - сказала она. Помолчала; я  любовался.  -  Сейчас  мы  к
Бебрисцихе уже не поедем, конечно.
     - У меня и впрямь оказались иные виды на вторую половину дня.
     Она не ответила. Наверное, уже не помнила этих своих слов.
     - Но завтра  с  утра,  -  мечтательно  произнесла  она,  помедлив.  -
Подумать только, целую неделю будем здесь! Я так благодарна тебе.
     И вдруг, вскинув руки, закружилась по комнате.  Иссиня-черные  волосы
разлетались стремительной каруселью,  грудь  искусительно  трепетала.  Уже
опять хотелось стиснуть ее ладонью.
     - Как хорошо! Как хорошо! Я счаст-ли-вая!
     "Получением сего..."
     Уже не помню! Не помню!
     - Чудесные букеты ты сделала.
     - Что-что, а уж это я умею, - она повернулась ко мне и чуть удивленно
глянула исподлобья. Будто для нее сюрпризом оказалось: я смотрю на нее,  а
не на букеты. - Как ты смотришь...
     - Хорошо. Я на Лизу похожа?
     Горло перехватило. Я сглотнул.
     - Совсем не похожа.
     - А в постели похожа?
     - Совсем не похожа.
     - Ты по разному чувствуешь со мной и с нею?
     - Совсем по разному.
     - Не все равно?
     - Нет.
     - Ты был с ней счастлив, пока мы не налетели друг на друга?
     - Я и сейчас с ней счастлив. И с тобой счастлив.
     Она улыбнулась чуть презрительно.
     - Тебе надо было принимать магометанство, а не коммунизм.
     - Тогда я не смог бы пить вина.
     - Ой, дура я дура! - она всплеснула руками. - Лезу с  разговорами,  а
мужик, естественно, еще дернуть хочет! Давай я накину что-нибудь и  сбегаю
вниз, там на столе оставалась еще бутылка.
     - Ты слишком заботлива.
     - Не бывает "Слишком". Еще древние вещали: благородная женщина  после
близости должна заботится о возлюбленном, как мать о ребенке - ибо женщина
в близости рождается, а мужчина умирает. И спортсменами  подмечено:  после
этого дела показатели у женщин улучшаются, а у мужчин - фюить!
     - Постараемся выжить,  -  ответил  я  и,  сунув  руку  в  щель  между
изголовьем постели  и  стенкой,  достал  почти  полную  бутыль  "ахашени".
Простите, Иван Вольфович, ничего не помню. Стася засмеялась. - Будешь?
     - Нет. Я от тебя пьяна, этого достаточно.
     Я налил себе пару глотков в бокал, выпил. Спросил осторожно:
     - Ты в порядке?
     - В абсолютном. Да не тревожься ты, просто здоровый образ жизни. Я  и
курить перестала.
     - Да что стряслось?
     Она засмеялась лукаво. Погладила один из  букетов.  Ей  действительно
нравилось, как я на нее смотрю,  и  она  прохаживалась,  прогуливалась  по
комнате - от шкапа к стене с кинжалами и саблями, от сабель -  к  стене  с
фамильными фотографиями, потом к огромной напольной вазе... из  волос  над
ухом, подрагивая, так и торчал забытый стебелек анонимного цветка, голый и
сирый, ему нагота не шла; все лепестки мы ему перемолотили об подушку.
     - Ты же меня так упрашивал! Такой убедительный довод привел!
     - Какой?
     - Не скажу.
     - Полгода как отчаялся упрашивать...
     - До меня, как до жирафа. Не тревожься, Саша. Просто я подумала: я на
четыре года старше нее,  надо  оч-чень  за  собой  следить.  Хоть  паритет
поддерживать, - и вдруг высунула на миг кончик языка. -  Я  ведь  даже  не
знаю, как она выглядит. И Поленька. Ты бы хоть фотографию показал.
     - Зачем тебе?
     - Родные же люди.
     - Не будь это ты, я решил бы, что женщина безмерно красуется.
     - Это значит, я безмерно красиво чувствую. А чувствую я, что безмерно
люблю тебя.
     - С тобою трудно говорить. Ты так словами владеешь...
     - Ты владеешь мной, а я владею словами. Значит, ты  владеешь  словами
через наместника. Царствуй молча, а говорить буду я.
     Присели на подоконник, голой спиной в  залитый  желто-розовым  цветом
сад.
     - Слова... Они, окаянные,  просто  созданы  для  обмана.  Люди  очень
разные, у каждого - своя любовь, своя ненависть, свой страх.  А  слово  на
всех одно и то же. Тот, кто произносит, подразумевает совсем не ту  любовь
и не тот страх, который подразумевает, услышав, собеседник. Поэтому  лучше
уж вообще молчать на  эти  темы...  или  говорить  лишь  для  того,  чтобы
порадовать того, кто рядом... или, если  всерьез,  объяснять  именно  свою
любовь. Ведь для  одного  этого  слова  нужно  целый  роман,  целую  поэму
написать. Я вот, пока летела, - она улыбнулась, -  два  стихотворения  про
тебя сочинила. Правда, то, что они про тебя, никто не поймет.
     - А я? - глупо гордясь, спросил я.
     - А ты, - она опять улыбнулась, - у подавно.
     - Прочти.
     - Нет.
     - Прочти.
     -  Нет-нет.  Не  хочу  сейчас,  Ведь  чем  больше  разжевываешь  свое
понимание, тем дальше уходишь от чужого. Зачем мне от тебя удаляться?  Вот
ты, рядом. Это не так уж часто бывает. Скоро опять усвищешь куда-нибудь, а
тем временем я опубликую - тогда и прочтешь, - она поставила одну ногу  на
подоконник, обхватила ее руками. - Какой воздух чудесный идет  снаружи,  -
глубоко вздохнула. - Мы еще погуляем перед ужином, правда? И из  источника
попьем.
     - Обязательно. И перед ужином, и перед сном.
     - Перед сном это особенно необходимо.
     "...Немедленно вернуться в столицу..."
     Я налил себе полный бокал и выпил, не отрываясь. Из бокала будоражаще
пахло виноградниками, плавающими в солнечном океане.
     - На аэродром ты ехал из дома?
     - Дом... - солнечный океан хлынул в кровь. - Дом  -  это  место,  где
можно не подлаживаться.  Не  контролировать  слова.  Быть  усталым,  когда
устал, быть молчаливым, когда хочется молчать - и при этом не бояться, что
обидишь. Не притворяться ни мгновения - ни жестом, ни взглядом...
     - Так не бывает.
     - Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома.
     - А может, просто тебя никогда не было дома?
     - Удачный апперкот.
     - Саша, я не хотела обидеть! Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень
хочу быть твоим домом... и мне кажется,  у  меня  бы  получилось.  Но  как
подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в  месяц,  а  в
остальное время будешь в другом... а может, и в третьем - то тут,  то  там
дома будут появляться и  осыпаться  с  тебя,  как  листья,  засыхающие  от
недостатка тебя... Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю.  Капризничаю.  Не
слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если  бы  я
вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил?
     - Нет, конечно, - медленно сказал я.
     - Нет? Правда нет? - голос у нее зазвенел, и осветилось лицо.
     - Глупое слово - бросил. Гранату бросают... камень. А  ты  же  -  моя
семья. Был бы  с  вами,  сколько  бы  получалось.  Но,  видишь  ли...  уже
переломленный. Потому что уже никогда не  чувствовал  бы  себя  порядочным
человеком.
     - А сейчас чувствуешь?
     Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да,
не мне говорить  о  порядочности.  С  усилием,  будто  выгребающий  против
мощного течения катерок, я отставил бокал подальше; в райской тишине резко
ударило стекло.
     - Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем  горя  -  ты
сама так говоришь...
     - Да, конечно, да! То - что?
     - То это имеет хоть какой-то смысл.
     - Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша!
     - А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько... он
заслуживает.
     - Мне  ты  тоже  не  всегда  уделяешь  столько  внимания,  сколько  я
заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая?
     Стихия. Слова - не более, чем летящие по ветру  листья.  Если  пришел
ураган - листья должны срываться и лететь, но их полет ничего  не  значит.
Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет -  они  осядут.  И  дурак,
нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет  корить
его: "Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!"
     Значит, действительно честнее молчать, не пуская  на  ветер  слов,  и
молча делать то что хочешь; просто стараясь по  возможности  не  повредить
при этом другим, тоже молча?
     - Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь.
     - Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на
сердце - неужели тебе не будет хотя бы лестно?
     Я только головой покачал.
     - Натурально, если бы без ссор и дрязг - я бы ужасно гордился.
     Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне.
     - Против твоей воли я ничего никогда не сделаю.
     Присев у меня в ногах,  наклонилась.  Завороженно  смотрела,  как  я,
вздрагивая, набухаю под ее взглядом - и сама безотчетно вздрагивала  вслед
за мною.
     - Ну, вот, - сказала почти благоговейно, - ты снова меня хочешь.
     Коснулась кончиками  пальцев.  Потом,  встав  надо  мной  на  колени,
коснулась  грудью.  Потом   губами.   Снова   отстранилась,   вглядываясь.
Распущенные волосы свешивались почти до простыни.
     - Он мне напоминает птенца какой-то хищной  птицы.  Требовательный  и
беззащитный. Чуть подрос - а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один
- ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать  к  нему  и
кормить, кормить...
     Подняла лицо. Глаза сияли.
     - Я люблю тебя, Стася, - сказал я.
     - Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на  час,  на
сколько  скажешь.  Буду,  буду,  буду!  -  провела  кончиками  пальцев  по
полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам. - Хочешь сюда?
     - Нет. Лучше подари самцу самку.
     Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала  на
бок - только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку.
     - Так?



                                    3

     К программе "Время" мы опоздали буквально на минуту. Когда,  шкодливо
досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную,  Ираклий  и  Темрико
уже сидели перед  телевизором,  и  я  сразу  понял,  что  произошло  нечто
чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым.
     - ...В десять семнадцать по петербургскому времени, - мертвым голосом
сообщал диктор. -  Гравилет  "Цесаревич"  следовал  с  базы  Тюратам,  где
великий князь Александр Петрович находился  с  инспекционной  поездкой,  в
аэропорт "Пулково". Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о
том, что имел место злой умысел...
     - Боже! - вырвалось у княгинюшки.
     Я помертвел. Я все осознал мгновенно - даже то, что ни  спасения,  ни
отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее - она слушала, вытянув  шею,
как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен.  Я  достал  из
кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и  показал  ей
табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в
глаза.
     - Это я получил днем, - сказал я. - Думал до завтра потянуть.
     Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала.
     - Спасибо за сегодня.
     Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер.  У  меня
за спиной Стася что-то объясняла хозяевам - я не