я старовата), - как бы по простоте ввернула она, - и
позавчера родила двойню, мальчика и девочку. Танцуй и  задирай  нос.  Было
довольно тяжело, но обошлось. Вчера мы  с  Поленькой  их  навещали.  Такие
хорошенькие! И, честное слово, вылитый ты, мне даже завидно. Саша,  может,
мы тоже еще кого-нибудь родим?  Я  с  готовностью.  Дом  о  четырех  углах
строится, пусть будет четыре. Или у тебя четвертый уже есть, только мы  со
Станиславой не знаем? Шучу. Ты же мне все-все рассказал, правда? Поля  так
серьезно пыталась за младенчиками поухаживать, и поиграть, и смотрела, как
Станислава кормит. Но мы, конечно, пока ей не говорим, что это  твои.  Тут
еще предстоит как-то разбираться. Как и  с  их  фамилией.  А  эта  чудачка
знаешь, что придумала? Она их назвала твоим и моим именем. Хочу,  говорит,
чтобы вы и в будущем поколении были неразлучны. Завтра их выпускают домой.
Я сейчас, прости, больше не могу писать - побегу к  ней  сказать,  что  ты
нашелся, она ведь тоже места себе не находила, и вдруг тоже  захочет  тебе
черкнуть пару строк. Целую, Сашенька. Жду не дождусь. Поговорить не с кем,
и снишься ты мне все время. Даже просыпаюсь от того, что стонать начинаю.
     Возвращайся скорее.
     Жена.
     P.S. Тебя уже неделю дожидается письмо из Бразилии.  Я  его  положила
тебе посреди стола, и каждый день сдуваю пыль. Надеюсь, это не мина?"

     И сразу же, за следующей строкой, но другим почерком - чуть неровным,
явно рука еще не тверда:

     "Саша, любимый, здравствуй. Я всегда знала,  что  все  у  тебя  будет
хорошо и замечательно, поэтому иногда даже противно было  видеть,  как  вы
волнуетесь и конспирируетесь. Впрочем, поздравляю тебя  -  а  ты  поздравь
меня. Я так благодарна тебе за них.  На  всю  жизнь.  Такой  счастливой  я
никогда не была. Ну разве что когда ты меня в первый раз  обнял-поцеловал,
но и то меньше, уж извини. Ждем".

     Сначала она написала "Жду", потом зачеркнула  жирно,  двумя  чертами,
именно так, чтобы легко  было  прочитать  это  "Жду",  а  сверху  написала
"Ждем". Я усмехнулся, чувствуя, что  едва  не  плачу  от  избытка  чувств.
Все-таки она немножко позерка.
     Я читал - и тошнота унималась, и мертвый Трубников понемногу оживал и
становился мной.
     Что же вы делаете, люди.  Друзья...  господа,  товарищи...  братья  и
сестры... господи, даже слов в этом ящике не осталось не  заблеванных,  не
сочащихся кровью!
     С письмом в руке я подошел к окну.
     Ограненный набережными, укутанный скверами, тек Изар. Дыбились  Альпы
вдали. И хрупкий серпик месяца едва заметно млел в  бледном  небе  зимнего
дня. Скоро - звезды.
     Прекрасный, безграничный, зовущий мир - а вы, не слыша зова, умираете
в этом окаянном сундуке! Идите к нам! Ведь не  исчадия  же  ада  вы  -  вы
добрые, заботливые, смелые, даже честные иногда, я видел,  только  вы  все
отравлены,  господи,  от  североамериканского  континента  до   афганского
душмана, у вас все смещено, нацелено не на то; и потому идет впустую, а то
и во вред. Но не одни же маньяки прилетают сюда - а Хаусхоффер, Трубников,
а бесчисленные иные, о которых мы не знаем ничего именно потому,  что  они
не стали убивать, а начали жить с нами, как мы. Значит, в этом нет  ничего
невозможного!
     Я вновь стал перечитывать письмо. И от преданных слов, таких разных у
разных людей, во мне крепла уверенность, которая только и дает силы жить -
божественная уверенность в том, что все мы, все, будем вместе долго-долго.
Будем жить долго-долго. Быть может, как всегда заверяет Лиза, - вечно.
     Завтра они выходят. Заседание СБ - в лучшем случае послезавтра. Успею
проскользнуть. Хотелось бы сегодня, конечно, потолковать за рюмочкой с фон
Крейвицем,  отличный  мужик  оказался.  Но,  что  называется,  там  магнит
попритягательней.
     Тяжелый ковер глушил шаги. Беззвучно, как божий ангел,  я  подошел  к
телефону и снял трубку.
     - Бары... пардон. Фройляйн! Когда у вас ближайший рейс на Петербург?
     Люблю.