ейчас правдой или  нет,  будет
зависеть все. В том числе и моя жизнь. И, возможно, не  только  моя.  -  Я
расследую ряд загадочных преступлений. В Связи с этим у меня есть  к  вам,
господин Хаусхоффер, несколько вопросов. Германское правительство  о  моем
визите к вам осведомлено.
     Пес опять открыл пасть, вывалил язык и шумно, часто  задышал.  Старик
очень долго смотрел на меня молча, и я никак не мог понять,  что  означает
его взгляд, и был готов ко всему.
     Сможет ли он здесь, в родных стенах, убить меня так, что я  не  успею
ничего понять?
     Вероятнее всего, да.
     Заболел бок.
     - Идемте, - сказал старик.
     Мы прошли вглубь дома через четыре комнаты, расположенные  анфиладой,
и в каждой из них старик на мгновение останавливался у двери,  гася  свет.
Пес, цокая когтями по паркету  и  время  от  времени  чуть  оскальзываясь,
трусил рядом. В которой из этих комнат  покойник  Клаус  дарил  годовалому
отцу  этого  старика  загадочный  скипетр  несостоявшегося   царствования?
Роскошная ветхость... ветхая роскошь...
     По отчаянно визжащей, трясущейся винтовой лестнице  мы  поднялись  на
второй этаж.
     - Вы не боитесь здесь ходить? - спросил я.
     - Я уже ничего не боюсь.
     - А если упадете не вы, а кто-либо из тех, кто здесь бывает?
     - Здесь никто не бывает.
     - А если упадет ваша собака?
     Старик остановился. Эта мысль, видимо, не приходила ему в голову.  Он
оглянулся на пса: бедняга Гиммлер, прискуливая  от  напряжения,  с  трудом
выдавливал  старческое  тело  со  ступеньки  на  ступеньку  и  смотрел  на
владельца умоляюще и укоризненно.
     - Вам было бы жаль мою собаку?
     - Конечно.
     - Какое вам дело до нее?
     Я пожал плечами.
     - Никакого. Жаль, и все.
     Старик двинулся дальше, проворчав:
     - Он идет здесь впервые за три года.
     Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он  показался  вначале.
Догорал камин. У большого овального стола  тяжко  раскорячились  протертые
плюшевые кресла, им было лет сто. Старик повел рукой:
     - Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка?
     - Рюмку коньяку, если можно.
     Старик обернулся ко мне от темного, с открытой  створкой  казавшегося
бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился.
     - Для хорошего человека ничего не жалко, - произнес он на  ужасающем,
но вполне понимаемом русском.  Вероятно,  так  я  говорил  Ираклию  "дидад
гмадлобт".
     Рюмка коньяку мне действительно  была  нужна.  Я  устал  и  отчего-то
продрог. И очень нервничал. Этот старик был похож  на  главаря  подпольной
банды террористов, как я - на императора ацтеков.
     Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола  старомодной
лампы перемешивался и не мог  перемешаться  с  дерганым  оранжевым  светом
камина. Двойные тени лежали  на  стенах,  одна  была  неподвижной,  другая
неприятно пульсировала и плясала.
     - Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то  упущу,  то  лишь
для краткости, - сказал я. - Преступления, которые я расследую, имеют  ряд
отличительных   признаков.   Это,   во-первых,   немотивированность    или
псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким,  ничем  не
объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно  с
помешательством. В третьих...
     Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких  фактов,  я
изложил старику причины, по которым приехал.  Он  долго  молчал,  вертя  в
пальцах давно опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту:
     - Значит, они все-таки выходят... Как глупо!
     Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась.  Хаусхоффер
взял бутылку и наполнил свою рюмку до краев.
     - За вас, господин Трубецкой.
     - И за вас, господин Ха...
     - Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас, - он выпил залпом. - Вы первый
честный работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни,  -  протер
уголки заслезившихся глаз мизинцем. - А то наезжают тут время  от  времени
провода чинить. Или, вместо старика,  который  привозит  продукты,  явится
бравый офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз  за  пять  минут  до
того, как ехать  ко  мне  на  маскарад...  "Ваш  возчик  заболел,  прислал
меня"... А сам, пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно
и противно. И обидно. Для человека, который девять лет общался с  гестапо,
эти ужимки райской полиции...
     - Что? - не понял я.
     Он помедлил, набычась.
     - Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному
известные слова.
     - Почему райской?
     Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку  у  самого  лица,  он
сказал:
     - Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои
трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои  преступники  даже  -  и  вы
понятия не имеете, что все это... рай.
     - Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер, - осторожно сказал я.
     - Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много
раз предупреждал: если Иван начнет что-то  делать,  по  настоящему  очертя
голову - вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда.
Но фюрер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже,
поболтал в воздухе ладонью. Помолчал. - В конце концов, мне скоро умирать,
и детей у  меня  нет.  А  если  эта  штука,  -  задумчиво  добавил  он,  -
действительно представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я  уже
пас.
     Я молчал. Мне просто нечего было сказать,  я  не  понимал  его,  даже
когда понимал все слова. А он вдруг распрямился  в  кресле  и  бесстрастно
спросил:
     - Вы любите свою страну?
     - Тут уж распрямился я.
     - Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок.  С  больным
человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся.
     - Браво! - пригубил. - Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил  в
Крыму, живьем...
     В Крыму? Русских?
     Он явно бредил.
     - Вам  неприятно  будет  увидеть  свое  отечество  в,  мягко  говоря,
неприглядном свете?
     Я сдержался. Сказал:
     - Разумеется, неприятно.
     - Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше,  вы  нас
разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас  в  одиночку,  это  бы  был
конец. К счастью, существовали еще и союзники... А  впрочем,  в  чистилище
все хороши.
     - Я вас не понимаю, - тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил.
Я отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал:
     - Да, в двух словах тут не расскажешь,  -  помедлил,  как  бы  что-то
припоминая, а затем произнес  на  ужасающем  русском:  -  Лучше  один  раз
увидеть, чем семь раз услышать, - и, взяв за горлышко бутылку, поднялся.
     Пес, лежавший у его ног, вскочил. Отчетливо цокнули когти.
     - Лежать, Гиммлер! - прикрикнул  старик.  Пес  коротко  проскулил,  а
потом послушно лег. И вновь -  только  стонали  стекла  от  ветра,  да  по
временам подвывала где-то, надрывая душу,  труба  дымохода.  Старик  жалко
улыбнулся.
     - Бедная псина. И ведать не ведает, как паскудно  ее  зовут.  Но  мне
приятно. Как будто наконец я распоряжаюсь этим упырем,  а  не  он  мной...
Идемте, Трубецкой, - и сразу пошел обратно к  лестнице.  Гиммлер  негромко
гавкнул, в последний раз пытаясь напомнить  о  себе,  но  старик  даже  не
обернулся. - Идемте! - повторил он.
     Тою же ветхой лестницей мы спустились ниже первого этажа,  в  подвал.
Старик отпер  одну  из  тяжелых  дверей,  тронул  выключатель,  и  цепочка
тускло-желтых ламп вспыхнула,  уводя  взгляд  вдаль,  на  всем  протяжении
нескончаемого, загроможденного дряхлой мебелью коридора. Порой приходилось
даже протискиваться, идти боком, чтобы не зацепить торчащие ножки  кресла,
опрокинутого на истертую тахту, или ржавый ключ,  бессильно  свисающий  из
замочной скважины ящика громадного комода, под который,  вместо  одной  из
ножек, были подложены книги возрастом не менее полутораста лет... Дошли до
конца,  до  глухой  стены.  Старик  постоял  неподвижно;  похоже,  он  еще
колебался. Потом встряхнул головой - и я внезапно понял, что именно сейчас
он окончательно решил оставить меня в живых.
     - Я тоже умею быть благородным и честным, - проговорил он. -  К  тому
же, полагаю, именно вас я ждал все эти годы.
     Он странно, как бы пританцовывая на месте,  несколько  раз  аритмично
нажал на большой темный овал - след сучка - красовавшийся на краю одной из
половиц, примыкавших к глухой стене. Раз-раз... раз-раз-раз-раз...  раз...
раз-раз-раз... Глухая стена с неожиданной легкостью шевельнулась и уползла
вправо. Открылось небольшое кубическое помещение, в потолке которого  чуть
теплился полусферический матовый плафон. Стены  были,  похоже,  чугунными;
доисторически дико тянулись вертикальными вереницами вздутия заклепок.
     - В прошлом веке не умели многого, что умеют сейчас, но одного у  них
не отнимешь. То, что они умели, они делали добротно, на века. Прошу,  -  и
старик сделал рукою жест, пропускающий меня вперед.
     Я вошел в железный куб.
     Старик последовал за мною и снова станцевал одной ногой. Стена  почти
беззвучно встала на место, а наша тяжелая чугунная  клеть  медленно,  чуть
подрагивая, в сопровождении вдруг донесшегося снаружи приглушенного  гула,
поплыла вниз.
     Мы опустились,  пожалуй,  метров  на  семнадцать-восемнадцать.  Клеть
рывком остановилась. Секунду ничего не происходило, а  затем  одна  из  ее
стен широкой лопастью отворилась, с отвратительным  металлическим  скрипом
повернувшись на угловой оси.
     И снаружи уже горел свет.  Просторный  подземный  зал  открылся  моим
глазам; вслед за усмехающимся стариком я шагнул вперед и оказался на узком
металлическом карнизе, обегавшем зал по периметру на  половине  высоты  от
пола до потолка.
     Почти весь объем зала занимал стоящий  посредине  чугунный  монстр  -
нелепо и неуклюже огромный,  тоже  простроченный  вертикальными  строчками
заклепок,  окруженный  раскоряченными  переплетениями  толстых  и  тонких,
прямых и коленчатых труб.
     Больше всего он походил на невероятных  размеров  паровой  котел.  От
него за версту веяло  чудесами  науки  Жюль-Верновских  времен.  Здесь,  у
лифтовой стены, карниз проходил от него метрах в десяти,  но  с  остальных
трех  сторон  примыкал  вплотную,  становясь  более  широким,  и  там  его
загромождали  какие-то  невероятные,   допотопные   средства   управления:
манометры, рычаги, маховики, рукоятки, призматические перископы, еще более
придавая гиганту вид какой-то чудовищной парасиловой установки. И я как-то
сразу понял, что - вот он, тот самый "сундучок побольше  и  посложнее",  о
котором упомянул распираемый тщеславием и гордостью Клаус Хаусхоффер перед
гостями.
     Старик с доброжелательным любопытством посмотрел на меня.
     - Вы хорошо держитесь, Трубецкой, - сказал он. - Но, бьюсь об заклад,
вы даже не догадываетесь, что это такое.
     - Меня вдруг ошпарила догадка.
     - В этой штуке делают людей агрессивными.
     - Черт возьми, вы почти угадали.  Но  даже  вы  не  представляете  их
размаха. В этой штуке сделали людей агрессивными. Навсегда. Идемте, - и он
двинулся по чуть раскачивающемуся, чуть гудящему от шагов карнизу. Я пошел
следом.
     "Найди  их   и   убей".   Кого?   Вот   этого   перемолотого   жизнью
полусумасшедшего старика? Кого?
     Мы подошли к толстой короткой трубе первого перископа.  Хаусхоффер  с
заметным усилием сдвинул с нарамника железную  заслонку,  и  на  кирпичную
стенку  напротив  выхлестнул  ослепительный  световой  блик;  в  пробившем
сумеречный воздух луче плыли, как звезды,  пылинки.  На  изглоданном  лице
Хаусхоффера резче прорисовались морщины, белые отсветы  легли  на  древние
приборы.  Щурясь,  Хаусхоффер  потянул  на  себя  висящую  на   решетчатом
раздвижном кронштейне дисковую кассету со  сменными  светофильтрами;  чуть
прокрутил ее, выбирая, и ладонью с силой нашлепнул  один  из  фильтров  на
перископ. Свирепый луч, бивший из адской топки "котла", померк.
     -  Извольте,  -  сказал  Хаусхоффер,  чуть  отступив  в  сторону   от
перископа, поднес ко рту бутылку и сделал глоток.
     В черном  бездонном  провале  висел  круглый,  немного  взлохмаченный
сгусток огня. Несколько секунд я ошеломленно  моргал  -  глаз  привыкал  к
режущему свету медленно - и память бестолково металась от одной ассоциации
к другой, пытаясь сообразить, на что это похоже...
     - А если пошире - то вот так, - сказал Хаусхоффер  и,  неловко  зажав
коньяк подмышкой,  обеими  ладонями  немного  прокрутил  широкое  рубчатое
кольцо, охлестнувшее тубус перископа.
     Сгусток стремительно съежился,  превратился  в  каплю.  А  далеко  по
сторонам от него, в густой, невероятно  густой  и,  казалось,  не  имевшей
пределов тьме глазу  вдруг  померещились  едва  неуловимые  искры.  Две...
три...
     В полной прострации я глянул на Хаусхоффера.
     - Это... Это...
     - Солнечная система, малый кристалл, -  хрипло  сказал  Хаусхоффер  и
снова отхлебнул из горлышка.
     Внутри у меня все оборвалось. Секунду спустя, словно парализующий  яд
потек у меня по  жилам,  одна  моя  рука,  лежавшая  на  трубе  перископа,
бессильно  съехала  с  него  и  повисла.  Еще  мгновением  позже  за   нею
последовала и другая. Мне дико захотелось сесть.
     - Так ему все-таки удалось?..
     - Да. Ступак растил это с шестьдесят шестого по шестьдесят девятый. А
дальше все было совсем просто.  Вообще  идея  проста,  как  а-бэ-ц.  Чтобы
изготовить необходимое  для  отравления  хотя  бы  одного  миллиона  людей
количество  препарата  Рашке,  вся  химическая  промышленность   тогдашней
Германии должна была работать семьсот с лишним лет. А если  планета  земля
имеет радиус восемнадцать миллиметров,  -  Хаусхоффер  качнул  булькнувшей
бутылкой в сторону котла, а потом, чтобы уж движение не пропало  даром,  в
обратном качке поднес бутылку ко рту и сделал глоток, - достаточно обычным
парикмахерским пульверизатором  распылить  в  атмосфере  одну-единственную
лабораторную капельку, и дело в шляпе. Поскольку Ступак более всего  радел
о  свержении  российского  самодержавия,  то,  естественно,  и  фукнул  он
непосредственно над европейской  Россией.  Ну,  а  потом  ветры,  дожди  и
приливы разнесли по всей планете, конечно, по Европе - в первую очередь...
Начальным мощным  результатом  впрыскивания,  отчленившим  их  историю  от
нашей, были франко-прусская война  и  парижская  коммуна,  они-то  и  дали
исходный всплеск вашей статистики... Ах, да, ведь все эти названия для вас
- пустой звук. Ну, ничего, я вас познакомлю с их историей.
     Он умолк, как-то очень понимающе и очень грустно глядя мне в лицо.  Я
пытался собраться с мыслями. Вот тебе и тайная секта. Но все же...
     - И все же я не понимаю.
     - Сейчас, Трубецкой, сейчас. Я просто не  знаю,  как  вам  рассказать
попроще и покороче. Хотите? - он вдруг протянул мне  бутылку.  Я  чуть  не
отказался, но неожиданно понял, что зверски хочу. Молча взял у него коньяк
и отхлебнул как следует. Мгновение спустя  горячая  волна  ударила  мне  в
желудок, как девятый вал в прибрежный камень, и ноги почти сразу перестали
дрожать.
     - Это было не просто создание альтернативного мира. Ради  такой  цели
они не стали бы тратить силы и деньги. Они создавали  станок,  на  котором
собирались переделывать наш мир. Только,  как  это  обычно  бывает,  после
создания станка каждый захотел точить на нем что-то свое.
     Он требовательно протянул руку; я отдал  ему  бутылку,  и  он  сделал
глоток. А я, начав после первого ошеломления замечать детали, увидел вдруг
под пультом буквально гору пустых.
     - Так что, когда Горбигер в Германии начал в двадцатых  годах  учить,
что Земля и Солнце расположены внутри ледяной сферы,  а  никакого  космоса
нет, и звезды  с  галактиками  выдуманы  еврейскими  астрономами  с  целью
обмануть народ и обогатиться, он был не так уж не прав.  Видимо,  какие-то
крохи информации он выжал из отца... Для них, - он опять качнул бутылкой в
сторону котла, и бутылка опять призывно булькнула; он задумался на миг, но
потом решил в этот раз не пить, - космоса действительно  нет.  Просто  эта
адова штука пересылает им в соответствующем  масштабе  картину  того,  что
окружает нас здесь. Ох,  Трубецкой,  как  я  хохотал,  когда  американский
"Пайонир" - эти дурачки запустили  его  в  глубокий  космос  с  посланием,
понимаете ли, к иным цивилизациям! - начал, точно муха об стекло, биться о
стенку котла. Только что не жужжал... Пришлось взять на себя все заботы  о
том, что он передает в Хьюстон... - Хаусхоффер, вспомнив, и  на  этот  раз
засмеялся; но выпуклые старческие глаза его рыдали.
     - Землю можно увидеть крупно? - спросил я.
     - Разумеется. Только фильтр сменить. Перископы подвижны... но  потом,
потом! - нетерпеливо  выкрикнул  он,  увидев,  что  я  пытаюсь  пошевелить
толстый массивный тубус. Еще насмотритесь.  Слушайте,  Трубецкой,  я  ведь
умру скоро. Давайте, я завещаю вам Альвиц? Захотите - отдадите России, или
подарите ООН, или сами будете здесь играть, как я играю уже  полвека.  Это
увлекает... - задумчиво прибавил он.
     Я не ответил.  Он  пошевелил  кожей  лба,  собирая  его  морщинами  и
распуская; брови  дергались,  как  на  резиночках.  Видно  он  слегка  уже
опьянел.
     - У них даже техническая ментальность другая,  -  пожаловался  он.  -
Например, гравитаторы они могли открыть тогда же, когда и мы - после работ
Эйнштейна по полю. Но им и в голову не пришло копать в этом направлении. И
я вам скажу, почему. Потому  что  тогда  все  страны  при  полетах  должны
пользоваться общей сетью, она одна на всех. Даже при конфликтах  никому  в
голову не придет нанести ей  ущерб  -  сам  пострадаешь  ровно  в  той  же
степени, что и противник. А там строят громадные ревущие  крылатые  чушки,
одна другой тяжелее и страшнее, они жгут прорву топлива, то и дело  падают
и гробят массу невинных людей, прожигают каждым рейсом во-от такие,  -  он
развел длинные руки, и едва не  выронил  бутылку,  -  мертвые  коридоры  в
кислородной составляющей атмосферы, не выжимают, за редкими  исключениями,
и тысячи километров в час - но зато каждая из них летит сама! Не завися ни
от кого! Суверенно!!
     Он протянул мне бутылку; я отрицательно качнул  головой.  Он  тут  же
хлебнул сам.
     - Я могу много выпить, - сообщил  он  и  оперся  свободной  рукой  на
пульт, прямо на какие-то циферблаты музейного вида -  ни  дать,  не  взять
часы эпохи Людовика XIV. - Не волнуйтесь за меня.
     Мы помолчали. Краем  глаза  я  заглянул  в  перископ.  Капля  пылала.
Хаусхоффер чуть повернул голову и долго смотрел остановившимися глазами  в
блестяще-черную, клепаную стену котла. Я не понимал его взгляда.
     Казалось, на какое-то время он забыл обо мне.
     - А  ваши  преступления...  Боюсь,  Трубецкой,  здесь  ничего  нельзя
сделать,  -  тихо  проговорил  он  вдруг,  продолжая  глядеть  на   котел.
Наполовину опустевшая бутылка косо висела в его бессильно опущенной  руке.
- Разве что выжечь этот клоповник к дьяволу, во-он он,  вентиль  продувки,
как это я еще не крутнул...
     Я промолчал. Я не хотел прерывать ход его мыслей, сколь бы он не  был
беспорядочен. Он знал ответы на все мои  вопросы,  но  я  не  знал,  какие
вопросы задавать.
     -  Человек  -  лишь  часть  кристаллической  структуры.  Относительно
небольшая и наиболее динамичная. Когда такой кристаллик начинает  особенно
сильно вибрировать, почти наверняка  он  вызовет  резонансную  вибрацию  в
изоморфном ему кристалле. Ступак это теоретически предсказал,  на  этом  и
строился расчет.  В  предельно  стрессовом  состоянии  -  главным  образом
имеется ввиду стрессовая гибель - если вибрирующему кристаллику  находится
близкий  по  ряду  базисных  параметров  психики  аналог,   инициировавший
вибрацию кристаллик перебрасывает все свои  свойства  на  тот,  с  которым
вошел  в  р