Вячеслав РЫБАКОВ

                           ГРАВИЛЕТ "ЦЕСАРЕВИЧ"



                                           Отец не почувствовал запаха ада
                                      и выпустил Дьявола в мир.
                                          Альфред Гаусгоффер. Моабит, 1944



                                 САГУРАМО


                                    1

     Упругая громада теплого ветра неторопливо катилась нам навстречу. Все
сверкало, словно ликуя: синее небо, лесистые гряды холмов, разлетающиеся в
дымчатую даль, светло-зеленые ленты двух  рек  далеко  внизу,  игрушечная,
угловато-парящая островерхая глыба царственного Светицховели. И -  тишина.
Живая тишина. Только посвистывает в ушах напоенный сладким дурманом  дрока
простор, да порывисто всплескивает, волнуясь  от  порывов  ветра,  длинное
белое платье Стаси.
     - Какая красота, - потрясенно сказала Стася, - Боже,  какая  красота!
Здесь можно стоять часами...
     Ираклий удовлетворенно  хмыкнул  себе  в  бороду.  Стася  обернулась,
бережно провела кончиками  пальцев  по  грубой,  желтовато-охристой  стене
храма.
     - Теплая...
     - Солнце, - сказал я.
     - Солнце... А в Петербурге сейчас дождь, ветер,  -  снова  приласкала
стену. - Полторы тысячи лет стоит и греется тут.
     - Несколько раз он был сильно порушен, -  сказал  Ираклий  честно.  -
Персы, арабы... Но мы отстраивали, - и  в  голосе  его  прозвучала  та  же
гордость, что и в сдержанном хмыке минуту назад, словно он сам, со  своими
ближайшими  сподвижниками,  отстраивал  эти  красоты,  намечал  витиеватые
росчерки рек, расставлял гористый частокол по левому берегу Куры.
     - Ираклий Георгиевич, а правда, что высота  храма  Джвари,  -  и  она
опять, привечая крупно каменную шершавую  стену  уже  как  старого  друга,
провела по ней ладонью, - относится к высоте горы, на  которой  он  стоит,
как голова человека к его туловищу? Я где-то читала, что именно поэтому он
смотрится так гармонично с любой точки долины.
     - Не  измерял,  Станислава  Соломоновна,  -  с  достоинством  ответил
Ираклий. - Искусствоведы утверждают, что так.
     Она чуть кивнула, снова уже глядя вдаль,  и  шагнула  вперед,  рывком
потянув за собою почти черное на залитой  солнцем  брусчатке  пятно  своей
кургузой тени. "Осто!..." - вырвалось у меня, но я вовремя осекся. Если бы
я успел сказать "Осторожнее!", или, тем более, "Осторожнее,  Стася!",  она
вполне  могла  подойти  к  самому  краю  обрыва  и  поболтать  ножкой  над
трехсотметровой бездной. Быть может, даже прыгнула бы, кто знает.
     - Ираклий Георгиевич, - не оборачиваясь к  нам,  она  показала  рукой
вправо, вверх по течению реки Арагви,  -  а  во-он  там,  за  излучиной...
какие-то руины, да?
     -  Развалины  крепости  Бебрисцихе.  Там  очень  красиво,  Станислава
Соломоновна. И просто половодье столь любимого вами дрока, воздух медовый.
Туда мы тоже обязательно съездим, но в другой раз. После обеда,  или  даже
завтра.
     - Вряд ли после обеда, - подал голос я, - Стася все-таки с дороги.
     К Джвари мы заехали по пути с аэродрома.
     Стася  обернулась  и  чуть  исподлобья  взглянула  на   меня   широко
открытыми, удивленными глазами.
     - Я ничуть не устала.
     Отвернувшись, добавила небрежно:
     - Разве что на вторую половину дня у тебя иные виды...
     И снова, как все чаще и чаще в последние недели, я почувствовал  себя
словно в тысяче верст от нее.
     Она неторопливо шла вдоль края площадки; мы, волей-неволей, за нею.
     - И совсем они не шумят, сливаясь, - проговорила она, глядя вниз. - И
не обнимаются. Обнимаются вот так, - она  мимолетно  показала.  Угловатыми
змеями взлетели руки, сама изогнулась, запрокинулась пружинисто - и у меня
сердце захолонуло, тело помнило. - А эти мирно, без звука,  без  малейшего
всплеска входят друг в друга. Как пожилые,  весь  век  верные  друг  другу
супруги. Странно он видел...
     - И монастырем Джвари  не  был  никогда,  -  чуть  улыбаясь,  добавил
Ираклий.
     - Поэту понадобилось, - значит он прав, - сразу  ответила  Стася,  не
замечая, что атакует не столько реплику Ираклия, сколько предыдущую  свою.
- Если поэт в придорожном камне увидел ужин - он  сделает  из  него  ужин,
будьте спокойны.
     - Но ведь ужин будет бумажный, Станислава Соломоновна!
     - Один этот бумажный переживет тысячу мясных.
     С веселой снисходительностью Ираклий развел  руками,  признавая  свое
поражение - как если бы в тупик его поставил  ребенок  доводом  вроде  "Но
ведь феи всегда поспевают вовремя".
     - Велеть сегодня разве бумажное сациви,  -  задумчиво  проговорил  он
затем, - бумажное ахашени... - и подмигнул мне.
     Стася, шедшая на  шаг  впереди,  даже  не  обернулась.  Ираклий  чуть
смущенно огладил бороду.
     - Впрочем, боюсь, мой повар меня не поймет, - пробормотал он.
     Как-то не так начинается эта  долгожданная  неделя,  подумал  я.  Эта
солнечная, эта свободная, эта беззаботная... Я прилетел вчера  вечером,  и
мы с Ираклием почти не спали: болтали, смеялись, потягивали молодое вино и
считали звезды, а я еще и часы считал  -  а  утром  гнали  от  Сагурамо  к
аэродрому, и я считал уже минуты, и говорил: "Вот сейчас Стаська элеронами
зашевелила", "Вот сейчас она  шасси  выпустила";  Ираклий  же,  барственно
развалившись на сиденье и одной рукой небрежно покачивая баранку,  хохотал
от души и свободной рукой изображал все эти воздухоплавательные  эволюции.
И вот поди ж ты - пикировка. Ираклий, видно, тоже ощущал натянутость.
     - Я думаю иногда, - сказал  он,  явно  стараясь  снять  напряжение  и
разговорить Стасю, - что российская культура прошлого века много  потеряла
бы без Кавказа. Отстриги - такая рана возникнет... Кровью истечет.
     - Не истечет,  -  небрежно  ответила  Стася,  -  Мицкевич,  например,
останется, как был. Его мало волновали пальмы и газаваты.
     - Ах, ну разве что Мицкевич,  -  с  утрированно  просветленным  видом
закивал Ираклий. Чувствовалось, его задело. - Как это я забыл!
     - Конечно, в плоть и кровь вошло, - примирительно сказал я.  -  И  не
только в прошлом веке - и в этом... Считай, здесь одно из сердец России.
     - Боже, какие цветы! - воскликнула Стася и кинулась с  площадки  вниз
по отлогому склону; и длинное белое платье невесомым  облаком  заклокотало
позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков.  Изорвет
по  колючкам  модную  тряпку,  подумал  я,  здесь  не  польские  бархатные
луговины... Но в слух не сказал, конечно.
     - Серна, - ведя за  нею  взглядом,  проговорил  Ираклий  -  то  ли  с
иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим.
     Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва  не  упала.  Но  уже
мгновением позже любой сказал бы, что она  остановилась  именно  там,  где
хотела.
     - Признайтесь, Станислава Соломоновна, - крикнул  Ираклий,  -  в  вас
течет и капля грузинской крови!
     Она повернулась к нам - едва не по пояс в жесткой траве и  полыхающих
цветах.
     - Во мне столько всего намешано - не упомнить, - голос звенел.  -  Но
родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!
     - Действительно, - подал голос я. - И носик такой... с горбинкой.
     - Обычный еврейский шнобель, - отрезала она и  отвернулась,  сверкая,
как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.
     - Ядовиток тут нет каких-нибудь? - спросил я,  стараясь  не  выдавать
голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом
и принялся перечислять:
     - Кобры, тарантулы, каракурты...
     - Понял, - вздохнул я.
     Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер.
Ираклий достал сигареты, протянул мне.
     - Спасибо, на отдыхе я не курю.
     - Я помню. Просто мне показалось, что сейчас  тебе  захочется,  -  он
вытряхнул длинную, с золотым ободком  у  фильтра,  "Мтквари".  Ухватив  ее
губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.
     - От чего мы действительно можем кровью истечь, - сказал я, - так это
от порывистости.
     - Это как?
     -  Я  и  сам  толком  не  понимаю.  Навалиться  всем  миром,  достичь
быстренько и почить на лаврах. Только у  нас  могла  возникнуть  поговорка
"Сделай дело - гуляй смело".  Ведь  дело,  если  это  действительно  дело,
занятие, а не кратковременный подвиг, сделать  невозможно,  оно  длится  и
длится. Так нет же!
     Ираклий с сомнением покачал головой.
     - Нет-нет. Даже язык это фиксирует.  Возьми  их  "миллионер"  и  наше
"миллионщик".  Миллионер  -  это,  судя  по  окончанию,  тот,  кто  делает
миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик - это  тот,  у
кого миллионы есть,  и  все.  В  центре  внимания  -  не  деятельность,  а
достигнутое неподвижное наличие.
     Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный  барабан  храма.
Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил
средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой.
     - Во-первых, мы говорили о  российской  культуре,  а  ты  говоришь  о
русском национальном характере. Уже подмена. А во-вторых, от чего характер
действительно может истечь кровью - так это, прости, от какой-то  упоенной
страсти к самобичеванию. Даже поводы придумываете, как нарочно,  хотя  они
не выдерживают никакой  критики.  Если  следовать  твоей  логике  -  можно
подумать, что "погонщик" - это тот, у кого есть погоны  на  плечах,  -  он
легонько хлопнул меня по плечу, обтянутому безрукавкой, - а отнюдь не тот,
кто скотину гонит.
     - Уел, - сказал я, помолчав. - Тут ты меня уел. И где! В стихии моего
языка!
     - Свой язык слишком привычен. Бог знает, что  можно  придумать,  если
комплекс заедает. Со стороны виднее, - он опять затянулся и  опять  искоса
взглянул на меня, на этот раз настороженно:  не  обидел  ли.  -  Хотя  что
значит со стороны... Одной ногой со стороны, другой - изнутри. Как  многие
в этой стране.
     Теперь уже я коснулся ладонью его плеча.
     - Послушай, Ираклий. Вон те горы...
     - Слева?
     - Да, те, куда Тифлисский туннель уходит...
     - Послушай, Александр, - в  тон  мне  проговорил  он.  -  Когда  царь
Вахтанг Горгасал, утомившись на охоте, спешился у незнакомого источника  и
решил умыть лицо, он опустил в воду руки и удивленно  воскликнул  "Тбили"!
"Теплая"! Отсюда и пошло название города. Запомни, пожалуйста.
     - Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь,  а  в  Петербурге  и  где
угодно слышишь по десять раз на дню "Тифлис" и - ни звука?
     Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и
следа его не осталось.
     - Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой.
Понял?
     - Понял.
     - Будешь еще говорить "Тифлис"?
     - Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба!
     - И речи быть не может... - машинально перевел он;  у  него  сделался
такой оторопелый вид, что я засмеялся.
     - Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил!
     - Увы, обрывки только, - признался я. -  Разговорник  полистал  перед
отлетом. А было бы время да способности - все  языки  бы  выучил,  честное
слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный - и  себе  приятно,  и  людям
уважение. Но...
     - Лопнет твоя головушка от такого размаха, - ухмыльнулся  Ираклий.  -
Вот действительно русский характер. Уж если языки - то все сразу.  А  если
не все - то ни одного. В лучшем случае - от каждого  по  фразе.  Имперская
твоя душа... Побереги себя.
     - Дидад гмадлобт [Большое спасибо (груз.)].
     - Не стоит благодарности.
     - Я вот что хотел спросить. В те горы как  -  погулять  можно  пойти?
Тропки есть? Или там слишком круто?
     Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она  была  уже  в  шагах
пятидесяти.
     - Да-да, я ее имею в виду.
     - Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет, - он отступил
от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы  до  ног.  Я
улыбнулся.
     -  Обижаешь,  друг  Ираклий.  Конечно,  после  тридцати  я  несколько
расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.
     - О, ну конечно! Как я мог забыть!  Чтобы  правоверный  коммунист  не
совершил восхождения на свою Фудзияму!
     - Дорогой, при чем тут Фудзияма!  -  начал  кипятиться  я.  -  Просто
трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство
ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать  восьмом  году  название,
принадлежали к нашей конфессии!
     Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.
     - А тебя оказывается, тоже можно вывести из  себя,  -  сказал  он.  -
Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь  присутствующие,
я думал, ты ангел кротости.
     Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.
     - Тебе и тяжело так от  того,  что  у  тебя  всегда  все  всерьез,  -
негромко сказал Ираклий. - И у тех, кто с тобой - все всерьез.
     Я пожал плечами снова.
     - А как Лиза? - спросил он.
     - Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа.
     - Потому и летели разными рейсами?
     - Ну, мы не  говорили  об  этом  вообще,  но,  наверное,  Стася  была
уверена, что меня будут провожать. Она  сама  и  придумала  себе  какую-то
отсрочку, чтобы лететь сегодня... даже не сказала, какую.
     - А Поленька?
     - И Поленька провожала.  Всю  дорогу  рассказывала  сказку  про  свой
остров, уже не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди,
которые еще умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть  еду,
а на другой - которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа,  ну  как
ты не понимаешь? Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба,  и  теперь  они  думать
совсем разучились, потому что весь остров  долго  голодал  и  думать  люди
стали только о еде!" Видишь... Это уже не сказка, это философский  трактат
уже.
     - Ей одиннадцать?
     - Тринадцать будет, Ираклий.
     - Святой Георгий, как время летит. А Лиза... знает?
     - Иногда мне кажется, что догадывается обо всем и махнула рукой, ведь
я не ухожу. Вчера  так  смотрела...  И  так  спокойно:  "Отдыхай  там  как
следует, нас не забывай... Ираклию кланяйся. Ангел тебе в дорогу".  Иногда
кажется, что догадывается, но гонит эти мысли, не верит. А иногда - что  и
помыслить о таком не может, а если узнает, просто убьет меня на  месте,  и
правиль...
     - Ш-ш.
     Подходила  Стася  -  неторопливо,  удовлетворенно;  громадная  охапка
цветов - как младенец на руках. Богоматерь. И один, конечно, воткнула себе
повыше уха - нежный  бело-розовый  выстрел  света  в  иссиня-черных,  чуть
вьющихся волосах.  Шляпу  бы  ей,  подумал  я.  На  таком  солнце  испечет
голову...
     - Какой красивый цветок. И как идет тебе, Стася. Как он называется?
     - Ты все равно не запомнишь, - ответила  она  и,  не  останавливаясь,
прошла мимо нас. Вдоль теневой стены храма к тропинке, ведущей  на  спуск.
Ираклий, косясь на меня, неодобрительно, но беззвучно  поцокал  языком  ей
вслед. Я со старательной снисходительностью улыбнулся: пусть, дескать, раз
такой стих напал. Но на душе было тоскливо.
     - Всякая женщина - это мина замедленного действия, - наклонившись  ко
мне, тихонько утешил Ираклий. - Никогда  не  знаешь,  в  какой  момент  ей
наскучит   демонстрировать   преданность   и   захочется   демонстрировать
независимость. Но это ничего не значит. Так... - он  усмехнулся.  -  Разве
лишь ногу оторвет взрывом, и только.
     Я смолчал.
     Преданность на людях Стася не демонстрировала никогда. Перед  спуском
она обернулась, удивленно глянула на нас чуть исподлобья.
     - Что же вы? Идемте.
     Мы пошли. Младенец колыхал сотней разноцветных головок.
     Напоследок я обвел взглядом пронзительно прекрасный простор  внизу  -
еще шаг, и вершина, на которой стоял Джвари, выгибаясь за нашими  спинами,
скрыла бы долину. Сердце защемило от любви  к  этому  краю.  Разве  любовь
может быть безответной?  Ираклий...  его  друзья...  "Мои  друзья  -  твои
друзья!" Откуда же тогда это  черное  чувство,  застилающее  ослепительный
свет южного дня - чувство, что эта красота уже не моя, что  я  вижу  ее  в
последний раз? Кто надышал на меня эту тьму? Странно,  но  я  уверен:  она
откуда-то извне, из неведомых мне теснин, она - чужая...
     Мы  начали  спускаться.  Навстречу  нам,  вываливаясь  из  громадного
туристического   автобуса,   плотной   вереницей   поднимались   увешанные
видеоаппаратурой  люди,  послышалась  многоголосая  испанская  речь,  и  я
порадовался, как нам повезло - мы были у Джвари только втроем.
     Авто Ираклия дожидалось на обочине, там,  где  мы  его  оставили  час
назад - роскошный,  белоснежный  "Руссо-Балт"  типа  "Ландо",  с  откидным
верхом. Верх убран, дверцы - настежь, ключ зажигания с янтарным брелком  в
виде  головки  Эгле  Королевы  ужей  -  наверняка   подарок   какой-нибудь
прибалтийской красавицы - вызывающе доверчиво торчит из  приборной  доски.
Ираклий весь в этом. Впрочем, вероятно, его авто знают в округе.
     - Ираклий Георгиевич, можно, я сяду рядом с вами, впереди?
     - Почту за честь, Станислава Соломоновна.
     Она протянула мне младенца.
     - Подержи ты, пожалуйста. Здесь  не  помещается,  закрывает  руль.  А
просто на сиденье кинуть - растреплется.
     - Конечно, подержу. Какой разговор.
     Ни с одним человеком нельзя  встретиться  дважды,  думал  я,  одиноко
усаживаясь на просторное заднее сиденье. Пока  человек  жив,  он  меняется
ежесекундно, пусть даже сам до поры того не  замечает  -  и  вот  проходит
неделя, пусть даже пять дней, и он иной, ты встречаешься уже не с  тем,  с
кем расстался; тот же рост у него, те же привычки и пристрастия, но сам он
- иной, он тебя не помнит; и - все сначала. И ведь со мною тот же ад; ведь
и я живу и, значит, меняюсь ежесекундно. Так не честно. Не хочу!
     А  притворяться  прежним  собой,  чтобы  не  поранить  того,  с   кем
встретился после пятидневной разлуки - честно?
     Значит,   порядочный   человек   должен   быть    нечестным,    чтобы
скомпенсировать нечестность мира. Ведь это подлый, подлый мир, коль  скоро
он так устроен: бережный - лжет, Честный - чуть что, рубит наотмашь...
     Горячий ликующий ветер, огибая ветровое стекло, бил в  лицо.  Разливы
цветов на обочинах мелькали и сметали друг друга. Шипя,  дорога  танцевала
навстречу, как змея.
     Прекрасный, нечестный мир.
     Ираклий  лихо  затормозил  у  самых  ворот  своей  сагурамской  дачи.
Выскочил из машины, галантно распахнул дверцу со стороны Стаси.
     - Прошу.
     Потом, ухмыляясь, открыл дверцу  мне.  С  букетом  я  был  совершенно
беспомощен.
     - Прошу и вас.
     Навалившись обеими руками, сам распахнул перед нами  створку  ажурных
ворот. Полого вверх в темную глубину сада уходила дорожка.
     - Добро пожаловать в приют убогого чухонца.
     Забавно, он уже не в первый раз называет так свое родовое  гнездо.  Я
никогда не решался спросить, в чем тут дело.  Подозреваю,  игра  сложилась
уже давно, благодаря многолетней  фамильной  дружбе  князей  Чавчавадзе  с
баронами Маннергейм. Корни ее уходят годы, пожалуй,  в  тридцатые.  Вот  и
Ираклий в свое время долго служил вместе с Урхо. Я с Урхо никогда  не  был
особенно близок, и никогда мне не  довелось  бывать  в  его  особняке  под
Виипури, но, думаю, случись такое, у  ворот  он  непременно  пригласил  бы
войти в бедную саклю, прилепившуюся к крутому склону соплеменных гор.  Или
что-нибудь в этом роде.
     Наконец-то тень. Только в саду я понял, как, при всей своей  любви  к
солнцу, с непривычки устал от него. Настоящей прохлады не было, однако,  и
здесь - сухой  прогретый  воздух  томно  играл  листвой,  колыхался  среди
деревьев, причудливо катая волны запахов от одного  к  другому,  так  что,
проходя мимо  олеандра  или  жасмина,  мы  вдруг  ощущали  на  миг  аромат
глицинии, а возле глици