р тем временем взял с журнального столика деревянный ящичек.
Открыл, извлек короткую толстую сигару. Потянулся за массивной зажигалкой
из такого же красноватого дерева...
     -- Не стоит, -- негромко попросил я. -- Иначе мне прийдется уйти.
     Эдгар торопливо отложил сигару. С улыбкой произнес: -- Извини, Миша.
Чуть было не забыл, что ты "нюхач". Лучший в мире, если верить газетам.
     -- Единственный в мире. "Нюхачи" -- просто люди с тренированным
обонянием. Они похожи на меня не больше, чем вентилятор на турбореактивный
двигатель.
     -- Образно, но непонятно. До сих пор ты никак не проявлял своих
способностей. Я даже решил, что ошибся и везу к себе вовсе не Михаила
Кобрина.
     Вот как. А утверждаешь, что забыл про мои способности. Нет, ты
прекрасно о них помнишь, Эдгар. И сейчас размышляешь, смогу ли я сделать
что-то, без чего тебе не жить...
     Нарочито не обращая внимания на Эдгара, я вытер о салфетку и без того
чистые пальцы. Примерился и быстрыми движениями извлек из ноздрей рыхлые,
волокнистые комочки газовых фильтров. Бросил их в камин -- синтетическое
волокно фильтров теряет способность аккумулировать запахи примерно за
полдня. И вдохнул -- медленно, глубоко.
     В глазах на мгновение потемнело. Потом зрение вернулось, предметы
стали еще более четкими. А в воздухе повисла разноцветная, мерцающая,
шелестящая паутина запахов...
     -- Уже год, как ты живешь здесь один,-- тихо сказал я.-- Три раза за
это время к тебе приходили женщины. Всегда разные. А раньше ты жил с женой
и двумя сыновьями. Они ушли от тебя -- так, Эдгар? После этого ты стал
пить, очень много пить. Коньяк, водка, виски, вино... Ты куришь -- табак,
а изредка и травку... С самого утра ты не курил ни того, ни другого, и
сейчас тебе довольно неуютно... Что тебе рассказать еще?
     -- Хватит, Миша. Вполне хватит. -- Эдгар ловко, не глядя, залил
остатки кофе в чашечке коньяком. Залпом выпил. -- Ты прав, почти во всем
прав.
     Странное выражение было у него на лице. Что-то из сказанного
причинило ему настоящую, неподдельную боль. А что-то, наоборот, вселило
надежду...
     -- Только в одном ошибка. Моя семья погибла, Миша. Отказало
автоуправление флаера. Говорят, такое случается раз в год. Это оказался их
год.
     Он не врал. Очень легко определить, когда человек врет, а когда
говорит правду. Меняется запах пота, так резко и неожиданно, словно передо
мной внезапно оказывается совсем другой человек.
     -- Извини, -- смущенно произнес я. -- Я должен был понять сам. Все
вещи остались в доме, и одежда, и косметика, и игрушки...
     -- Ты и это чувствуешь?
     -- Да.
     Эдгар не мигая смотрел мне в глаза. Потом вполголоса произнес:
     -- Я очень рад, что нашел тебя, Миша. Мы поможем друг другу. Ты
вернешь мне сына. А я подарю тебе полноценную семью. Такую, где будет не
только твоя любимая девушка, но и ваш ребенок.
     У меня закружилась голова. Запахи, тысячи, миллионы запахов чужого
дома навалились на меня с чудовищной силой. Рецепторы, занимающие девять
этмоидальных раковин в моей искореженной мутацией носоглотке, жадно
впитывали информацию. Запахи людей, погибших год назад. Запахи пищи,
съеденной прошлой осенью. Запахи давным-давно выпитых вин... Я даже не мог
переспросить Эдгара, не мог узнать, чего он хочет от меня, не мог встать,
не мог шевельнуться. В клубящейся какофонии запахов, звуков и цветов почти
терялся слабый, далекий голос Эдгара...
     -- Ты когда-нибудь задумывался, почему мы все так стремимся иметь
детей? Парни твоего возраста влюблялись и мечтали о свадьбе во все
времена. Но никто из них не собирался немедленно заводить ребенка. А
многие ухитрялись прожить всю жизнь, не имея детей и не чувствуя себя
ущербными.
     Новая нитка в дрожащем цветном узоре. Булькающий звук наливаемого
коньяка. Сложный рисунок запаха...
     -- Мы -- раса уродов, Миша. Раса генетических уродов. Мы исковеркали
себя авариями атомных реакторов и химических заводов. Мы проводили
мутации, которые должны были сделать нас лучше... Лучше, чем мы могли
быть. Ты ведь тоже результат этих экспериментов, Миша. И прекрасно знаешь
им цену... иначе не ходил бы с фильтрами в носу, стараясь забыть о даре,
которым тебя наделили. Мы здоровы телесно, но в наших телах спят
генетические бомбы, проклятие будущих поколений. Дети-дебилы, без ног и
пальцев, без ушей и волос. Дети, которые не должны родиться. Вот откуда
наши генетические центры, наши проверки на взаимную совместимость. Лишь
одна пара из восьми получает право иметь детей друг от друга. Для других
-- генетические доноры, приемные дети... А то и полная стерилизация. То,
что всегда было нормой, стало исключением. Предметом гордости. Показателем
собственной полноценности.
     -- Не читай мне лекций, Эдгар, -- прошептал я. -- Да, я хочу быть
полноценным. И хочу жить с девушкой, которую люблю. Неужели я виноват, что
ее предки обитали рядом с хранилищами радиоактивных отходов и чадящими
фабриками?
     -- Конечно нет, Миша. Мы расплачиваемся за чужие грехи. А ведь это
несправедливо.
     -- Прошлое не изменишь, -- с невольной горечью сказал я. -- И что
толку в том, справедливо оно или нет.
     -- Как знать, Миша.
     Я прикрыл глаза сосредоточиваясь. Задержал на мгновенье дыхание,
разгоняя цветной туман перед глазами. И посмотрел в лицо Эдгара --
посмотрел человеческим взглядом, а не сверхзрением "нюхача".
     -- Что ты хочешь мне предложить, Эдгар?
     Он колебался. Все еще колебался, разглядывая меня сквозь заполненное
алкогольными парами сознание.
     -- Вначале ответь, Миша... Ты согласен нарушить закон, чтобы помочь
мне и себе?
     -- Да.
     -- Ты уверен?
     -- Да.
     -- Скажи... ты смог бы отличить запах моего родственника... например
сына, от запахов других людей? Найти его среди тысячи чужих, незнакомых?
     -- Я проделал это десять минут назад.
     Эдгар кивнул соглашаясь. И заговорил, быстро, словно боясь
передумать:
     -- Моя семья погибла, Миша. А еще за два года до этого я попал под
облучение. Детей у меня больше не будет. А ведь мой генотип был близок к
эталонному. Здоровые предки, никаких мутаций и наследственных болезней. Я
даже был генетическим донором три с половиной года... В двух десятках
семей растут мои дети, понимаешь?
     -- Ты хочешь, чтобы я нашел их? Это не просто незаконно, это
невозможно. Я не могу обнюхать миллионы людей.
     -- Речь не идет о миллионах. Мне стали известны, абсолютно случайно,
дата и город, где родился мой сын. У тебя будет список из тысячи семей,
которые нужно проверить. Найди его, найди моего сына! Остальное я беру на
себя.
     Я кивнул. Тысяча семей, тысяча мальчишек, не подозревающих, что они
приемные дети. Работы на полгода, на год. Я могу совершить эту подлость,
могу сравнить их запах с запахом Эдгара. Выделить десяток ароматических
групп, составляющих неповторимую индивидуальную карту человека по имени
Эдгар. И найти мальчишку, у которого окажется половина из них.
     -- А как ты собираешься помочь мне?
     Эдгар подобрался как перед прыжком в холодную воду. -- Я работаю в
Темпоральном Институте. Руководителем экспериментальной группы.
     Я понял. И почувствовал, как по коже прошелся холодок. Я сделаю для
Эдгара подлую, незаконную вещь.
     А он совершит подлость для меня.
     Кабина спортивного флаера не отличается комфортом. Одно-единственное
кресло, не слишком мягкое и не способное превратиться в кровать. Зато это
очень быстрая, маленькая и незаметная машина. Как раз то, что нужно.
     Потягивая через соломинку лимонад -- не слишком холодный, мне всегда
приходилось беречься от простуды, -- я проглядывал отпечатанный на бумаге
список. Эдгар не хотел доверять его компьютерам -- и был прав.
     В городке, куда я прилечу на рассвете, живут три семьи, внесенные в
список "подозреваемых". Сейчас ночь, и они мирно спят, не зная о том, как
хрупок их покой. Наше время отвыкло от преступлений.
     Звезды смотрели на меня сквозь колпак кабины -- крошечные холодные
огоньки. Когда-то мне нравилось повторять слова Канта -- про звездное небо
над нами и нравственный закон внутри нас. Сейчас я был бы рад забыть это
сравнение.
     Человек не способен изменить собственное прошлое. Эдгар, имеющий и
власть, и доверие в Темпоральном Институте, не мог отправиться на год
назад, в прошлое, и спасти семью от страшной, нелепой смерти. Ведь этим он
неизбежно изменял свое настоящее, то самое, в котором его семья погибла.
Он убивал бы самого себя, знающего о трагедии и пытающегося ее
предотвратить. Замкнутый круг, временная петля, осознанная людьми еще
тогда, когда машина времени казалась фантастикой. Наверное, он провел не
одну бессонную ночь, читал серьезные научные труды и дешевые
фантастические романы в поисках выхода... И напивался до потери памяти,
понимая, что выхода нет.
     И тогда он решился построить свою семью заново. Найти сына -- а в
качестве платы тому, кто способен был это сделать, предложить власть над
временем. Видимо, это стало его навязчивой идеей -- изменить прошлое,
переиграть жизнь, пусть даже не себе самому. Иначе он нашел бы другой путь
склонить меня к преступлению. Или искал бы сына по-другому...
     Что-то здесь было не так. Слишком сложную, слишком рискованную
комбинацию разработал Эдгар. Мое преступление казалось невинной шуткой по
сравнению с тем, что должен совершить он.
     Ну что ж. Эдгар мог вести двойную игру. Но если он принимал меня за
ошалевшего от любви юнца, то жестоко ошибался. Шестнадцать лет, прожитых в
мире, где я был лишним, научили меня диктовать свои правила. И Эдгару еще
предстоит это понять. Откинувшись на спинку кресла, я посмотрел вверх.
     И прошептал, подмигнув холодным огонькам в темном небе:
     -- Вы не вызываете моего восхищения. Так же, как и я сам.

     Это была сто четырнадцатая семья из списка. И вторая из трех,
обосновавшихся в маленьком городке на берегу Енисея. Даже удивительно, как
занесло в крошечный, ничем и никогда не примечательный городок сразу трех
женщин, ставших десять лет назад матерями в рижских больницах...
     Я обосновался в сквере напротив дома -- стандартной двадцатиэтажки,
причудливо раскрашенной снаружи и невыразимо обыденной внутри. Скверик был
зажат между выездами из подземных гаражей и маленькой посадочной площадкой
для флаеров. Площадка заросла травой и казалась порядком заброшенной. Раз
в неделю на ней садились такси, раз в месяц -- машина "скорой помощи" или
коммунальной службы. Раза два в год, возможно, прилетал на собственном
флаере преуспевающий родственник кого-нибудь из жильцов... Ну а все
остальное время заросший травой кружок принадлежал окрестным пацанам и
дворовым кошкам.
     Странно, здесь не было ничего, что могло бы вызывать зависть. И все
же я завидовал. Усевшись на старой деревянной скамейке, разглядывая
пыльные газоны и канареечно-яркие стены здания, я безумно завидовал
живущим здесь мальчишкам. У них было то, чего я оказался навсегда
лишенным. У них был двор. Двор, полный чудес, начиная с подвала и крыши
размалеванного бетонного монстра и кончая этой самой площадкой, где
редко-редко, распугивая недовольных котов, садились чужие сверкающие
машины.
     В моем детстве этого не было. Был уютный, ни на что не похожий
коттедж в лесу. Были два флаера -- один большой, семейный, а другой
маленький, юркий, похожий на божью коровку цвета стали. Был ангар за
домом, где стояли флаеры и любила ночевать ничейная собака по кличке Рекс.
И друзья, жившие поблизости в таких же красивых и дорогих коттеджах... А
вот двора, Двора с большой буквы, живущего по своим законам и правилам, не
было.
     Наверное, я думал об этом потому, что собирался сейчас отнять у
какого-то мальчишки его дом. Его Дом и его Двор -- то, чего он, возможно,
и не ценит сейчас. А еще -- его семью, которую он должен любить. Если,
конечно, это не такой балбес, как я, добившийся в одиннадцать лет права на
самостоятельность и навсегда ушедший из родного дома...
     Блеснула на солнце, поворачиваясь, стеклянная дверь одного из
подъездов. Придерживая за руль легкий спортивный велосипед, во двор вышел
мальчишка. Лет десяти, темноволосый,- в вылинявших джинсиках и оранжевой
майке. "Подозреваемый"? Вполне возможно...
     Привстав со скамейки, я энергично махнул ему рукой. Не кричать же
через весь двор, вызывая любопытство многочисленных соседей.
     Секунду мальчишка колебался, внимательно рассматривая меня. А затем
направился к скамейке, прислонив велосипед к стене и всем своим видом
показывая, что делает мне огромное одолжение.
     -- Привет, -- как можно небрежнее бросил я. -- Ты случайно не знаешь
Марию Денисенко? Она живет в вашем доме.
     В глазах мальчишки мелькнула настороженность.
     -- Знаю, -- негромко ответил он. -- Это моя мама.
     Я обрадованно улыбнулся. Вполне искренне, кстати. Уже через полчаса я
смогу начать проверку третьей семьи, а к вечеру, даст Бог, вообще покину
этот город.
     -- Мне сказали, что она хороший преподаватель химии,-- начал я
заранее приготовленную легенду. -- Собираюсь поступать в университет, вот
и решил позаниматься с кем-нибудь перед экзаменами...
     Мальчишка помотал головой -- облегченно и в то же время
разочарованно.
     -- Не-а... Мама преподает физику, а не химию. Вам неправильно
сказали.
     Я ругнулся. Высморкался. И засунул в карман платок вместе с
тампончиками газовых фильтров.
     -- Вот обидно... А я второй час ее поджидаю... Ты точно знаешь? Твоя
мама преподает именно физику?
     Я продолжал молоть какой-то вздор. А сам вдыхал запах: разноцветный,
непрерывно меняющийся, похожий на узор в калейдоскопе. Запах мальчишки,
который пять минут назад дожевывал вчерашние котлеты, а на прошлой неделе
рисовал масляными красками. Запах мальчишки, который из всех напитков
предпочитает апельсиновый сок. Запах мальчишки, который был сыном Эдгара.

     В Юрмале шел третий час ночи. Даже молодежный пансионат, в котором
жила Катя, успел угомониться и лечь спать. А мы все еще разговаривали. О
том, какие унылые дожди льют над Балтикой и какая теплая, солнечная весна
выдалась в Сибири. О том, что три месяца моего отсутствия тянутся как три
года. И о том, как успели надоесть видеофонные разговоры...
     Лицо Кати на подрагивающем, паршивеньком экране флаера казалось таким
же, как раньше. Лишь в глазах пряталась упрямая детская обида. Не должен
был я так неожиданно и надолго уезжать. Не имел на это ни малейшего права.
Тем более сразу после генетической проверки, подтвердившей нашу полную
совместимость...
     -- Знаешь, Миша, мне иногда кажется, что ты скрываешь от меня
какую-то огромную беду. Прячешься, потому что не хочешь врать мне в
лицо...
     Я вымученно улыбнулся. Ничего, у Кати в номере видеофон не лучше
моего. Попробуй разберись: усмехаюсь я или сдерживаю слезы.
     -- Какая может быть беда, Катька? Теперь, после этой проклятой
проверки...
     Вытащив из кармана лист генетического контроля, я махнул им перед
маленьким глазком телекамеры. Так, чтобы Катя снова увидела бодренькие
разрешающие слова и зеленый цвет печати. Заключение я подделал, и не нужно
быть специалистом, чтобы распознать фальшивку. Но по видеофону документ
смотрелся вполне убедительно.
     -- Я понимаю, Миша... И все-таки боюсь.
     Наверное, это неизбежно. Того, кто любит тебя, обмануть очень просто.
А того, кого любишь сам, -- почти невозможно. Каждая улыбка, каждая
уверенная фраза выйдут наигранными и ненастоящими. Словно ты, говоря
вполголоса одно, выкрикиваешь при этом совсем другое. Когда любишь, даришь
частичку себя.
     А себя не обманешь.
     -- Все хорошо. Катя. У нас с тобой все в порядке. Просто оболтус, в
которого ты случайно влюбилась, опять понадобился человечеству. Нужно
помочь одному великому, но несчастному ученому. Никто другой этого сделать
не сможет.
     -- И ради несчастного ученого ты три месяца болтаешься по всему
континенту?
     -- Да.
     -- Но зачем? Ты ведь хотел забыть про свои способности! И никогда их
больше не применять.
     Я киваю. И виновато разъясняю:
     -- Дело в том, что я обязан этому ученому. Очень обязан. Вот и
приходится... помогать.
     -- Уж не изобретатель ли это газовых фильтров? -- Катя наконец-то
рассмеялась. Почувствовала, что я говорю правду. Пусть и не всю, но лжи в
моих словах тоже нет. Недаром говорят, что, скрывая обман, нужно сказать
много настоящей правды.
     -- Это пока секрет...
     Мы болтаем еще с полчаса. Катя то успокаивается, то снова
встревоженно вглядывается в экран. Мой флаер тихо гудит, поглощая
расстояние. А Катино лицо становится все более сонным, расслабляется и
кажется теперь совсем детским. Есть у Кати такая особенность. Наверное,
весь свой взрослый вид она создает постоянной серьезной гримаской. Но
сейчас ей не до этого -- она слишком хочет спать.
     Мы желаем друг другу спокойной ночи и прерываем связь. Экран гаснет,
я остаюсь в темноте, наполненной мерцанием приборов. Внизу темнота, лишь
на горизонте разгорается бледное пламя ночного города. Там ждет меня
заказанный накануне номер отеля. И абсолютно не ждут одиннадцать семей --
последних "подозреваемых" из списка Эдгара.
     Завтра я закончу проверку. А послезавтра увижу одного великого, но
очень несчастного ученого.
     И решу, стоит ли делать его счастливым.

     Коттедж на берегу ничуть не изменился. Да и его хозяин, ждущий меня
на пороге, тоже. Правда, сегодня не было дождя и туман рассеялся под
теплым солнцем, а бегущие волны казались голубовато-прозрачными, чистыми
как стекло.
     Только подойдя ближе, я заметил в лице Эдгара странную неподвижность.
Смесь уже наступившего разочарования и еще не погибшей надежды. Но, слава
Богу, он хотя бы не был пьян.
     Эдгар молча провел меня в дом. Приготовил кофе. И лишь потом спросил,
резко, без предисловий:
     -- Итак, ты не нашел его?
     Выходит, я был прав. Абсолютно прав в своих подозрениях. Глотнув
кофе, я посмотрел Эдгару в глаза. И ответил:
     -- Почему же? Нашел.
     Лицо Эдгара задрожало. Неподвижность сползала с него, уступая
место... обиде. Да, именно обиде. Он не ожидал, что его смогут переиграть.
     -- Невозможно, -- быстро произнес он. -- Последний в списке оказался
моим сыном? Один шанс из тысячи тридцати двух. Немыслимо.
     -- Значит, ты следил за мной, -- равнодушно констатировал я. --
Электронный жучок на одежде... или в обшивке флаера.
     Эдгар покачал головой. Проигрывать он все-таки умел.
     -- Не так тривиально, Миша. Темпоральный зонд. Я кивнул. Этого и
следовало ожидать. Слишком уж по-крупному шла игра... Где-то рядом со
мной, отставая на долю секунды субъективного времени, неощутимый и
бесплотный, крался сквозь пространство прибор-соглядатай. Одна из любимых
игрушек Темпорального Института, применение позднее двадцатого века
категорически запрещено...
     -- Прояви его, Эдгар. Хочется посмотреть.
     Он покачал головой:
     -- Невозможно. Зонд раздавит эту комнату и еще половину дома.
     Похоже, он не врал. Действительно, к чему делать миниатюрными
машины-шпионы, прикрытые темпоральным полем лучше любого камуфляжа...
     -- Тогда поговорим на равных.
     Я вынул газовые фильтры, погружаясь в свой мир -- болезненно-реальный
мир оживших миражей, разноцветных теней, прерывающихся звуков.
     -- У меня есть нужное имя. У тебя... Впрочем, действительно ли ты
можешь мне помочь? Вначале план был в том, чтобы выследить, на какой семье
я прекращу поиск, и сообщить мне, что затея провалилась... например, тебя
уволили из института. Я был бы не в обиде, ведь имя-то сообщить еще не
успел. Так?
     -- Так.
     -- А теперь ты ставишь на другое... На ампулу в правом кармане
пиджака!
     Рука Эдгара метнулась к карману. Застыла, вцепившись в ткань. А на
лице, впервые за время нашего знакомства, появился страх.
     -- Откуда ты взял эту гадость, Эдгар? Надо же... Наркотик правды.
Притащил из прошлого?
     --