ловами  песни
насчет того, как хорошо там, где все тебя знают по имени.
   В "Отомейтед интерфейс" никто меня по имени не знал.
   Я до сих  пор  не  понимал  толком,  почему  меня  взяли  на  работу,
поскольку и Стюарт, и Бэнкс явно меня презирали. Может быть,  я  шел  по
какой-то  квоте?  Подходил   по   критерию   возраста   или   этнической
принадлежности? Понятия не имел. Я только знал, что если бы это зависело
от Бэнкса и Стюарта, не видать бы мне этой работы.
   Теда Бэнкса я видал редко, но  когда  он  время  от  времени  обходил
отдел, он был со мной груб и излишне колюч. Без всякого повода он  делал
уничижительные комментарии по поводу моей прически, галстуков, осанки  -
всего, что приходило ему на ум. Я не представлял  себе,  зачем  ему  это
надо, но старался не обращать внимания.
   Не обращать внимания  на  Рона  Стюарта  было  труднее.  Он  в  своей
неприязни не был так очевидно груб, как Бэнкс, наружно он  даже  был  со
мной вежлив. Но было в нем что-то такое, что гладило меня против шерсти.
Когда он говорил, всегда в его голосе слышалась нотка снисхождения.  Его
слова  были  достаточно  приятны,  но  высказывались  они  так,  что  не
оставалось сомнений, что он куда как превосходит меня  по  интеллекту  и
положению и вообще делает мне одолжение, разговаривая со мной.
   И самое противное  было  то,  что,  разговаривая  с  ним,  я  не  мог
избавиться от ощущения, что он действительно меня  превосходит,  что  он
более интеллектуален, более интересен, более утончен,  более  -  все  на
свете.  Слова,  которыми  он  изъяснялся,  были  дружелюбными   словами,
которыми обращаются к равному, но отношение за  ними,  тонко  скрытое  в
подтекстах, говорило совсем  о  другом,  и  я  заметил,  что  веду  себя
несколько сервильно, как почтительная мелкая сошка  перед  самодовольным
начальником, и ненавидел себя за это, но сделать ничего не мог.
   Я стал думать, нет ли у меня паранойи. Может быть, Бэнкс и Стюарт так
вообще с каждым обращаются.
   Нет. Бэнкс  шутил  с  программистами,  был  вежлив  с  секретаршей  и
стенографистками.  Стюарт  был  дружелюбен  со  всеми   прочими   своими
подчиненными. Он даже позволял себе небольшой треп с Дереком.
   Я был единственным объектом их враждебности.
   Прошел примерно месяц, как меня взяли на  работу.  Однажды  Стюарт  и
Бэнкс остановились в коридоре возле моего офиса.  Они  говорили  громко,
будто хотели, чтобы я их наверняка услышал.
   Я услышал:
   Бэнкс: Как он работает?
   Стюарт: Не командный игрок. Не знаю, сможет ли он вообще  вработаться
в наш ритм.
   Бэнкс: У нас для лодырей места нет.
   Моя первая аттестация ожидалась не раньше, чем через два месяца.  Они
просто меня провоцировали, и я это знал, но все равно  разозлился  и  не
мог оставить подобные обвинения без ответа. Я встал, обошел вокруг стола
и вышел в коридор твердым шагом.
   - К вашему сведению, - объявил я, глядя им в глаза, - я выполняю  все
задания, которые мне дают, и выполняю их вовремя.
   Стюарт посмотрел на меня с улыбкой.
   - Это прекрасно, Джонс.
   - Я слышал, что вы обо мне говорили...
   Тут и Бэнкс улыбнулся - снисходительно, весь простодушие.
   - Мы о вас не говорили, Джонс. Что заставило  вас  подумать,  что  мы
говорим о вас?
   Я уставился на него.
   - И почему вы подслушиваете наш частный разговор?
   На это у меня ответа не было - ничего такого, что  не  прозвучало  бы
как оправдание, и потому я отступил, покраснев, обратно в офис. А  Дерек
ухмылялся за своим столом.
   - Вперед тебе наука.
   "Так  твою  мать!  -  хотел  я  ответить.  -  Чтоб  ты  сдох,   говна
нажравшись!"
   Но я сделал вид, что его не замечаю,  снял  колпачок  с  авторучки  и
молча вернулся к работе.
   В этот вечер, когда  я  вернулся  домой,  Джейн  заявила,  что  хочет
куда-нибудь пойти, что-нибудь сделать. Мы не выходили из дому с тех пор,
как я получил работу, и Джейн стала тяготиться домом не на шутку. Честно
говоря, я тоже, и мы решили, что неплохо будет куда-нибудь съездить.
   И мы поехали в Бальбоа и поужинали в "Краб кукере", заказали по миске
похлебки из моллюсков и съели их на скамейке возле  ресторана,  наблюдая
за прохожими и отпуская замечания. Потом мы проехали по  полуострову  до
пирса через Зону развлечений и припарковались на маленькой стоянке возле
самого пирса. Это всегда было "наше" место.  Здесь  прошло  много  наших
свиданий в дни нашей бедности, сюда я привез Джейн, когда  мы  в  первый
раз выехали из дому, сюда мы потом приезжали на  автомобиле.  За  первые
два года наших отношений, когда мы не могли позволить себе даже  сходить
в кино, мы приезжали сюда: шли через Зону развлечений,  покупали  всякую
мелочь в  прибрежных  лавочках,  смотрели,  как  резвятся  ребятишки  на
аттракционах, смотрели на лодки в заливе, съедали по гамбургеру у  конца
пирса.
   Потом, когда люди уже расходились  и  лавки  закрывались,  мы  обычно
предавались любви на заднем сиденье моего "бьюика".
   Теперь было непривычно идти через Зону развлечений. Впервые мы  могли
позволить себе купить футболку, если бы захотели. Мы могли  поиграть  на
автоматах. Но по привычке мы ничего этого не делали. Мы шли, взявшись за
руки, мимо кучки панков  в  кожаных  куртках,  прислонившихся  к  ограде
поломанного колеса смеха, мимо будки, где  продавали  билеты  на  ночной
круиз по заливу. Воздух был наполнен запахом дешевой еды -  гамбургеров,
пиццы, картофельных чипсов - а за ними  фоном  угадывался  рыбный  запах
моря.
   Мы зашли в лавку ракушек, и Джейн решила, что хочет раковину морского
ежа, и я ей такую купил. Потом мы поехали на пароме на  остров  Бальбоа,
не спеша обошли его по периметру за час, купили  в  киоске  с  мороженым
замороженных бананов и поехали обратно.
   Возвращаясь на автостоянку у пирса,  мы  услышали  музыку  и  увидели
группу отлично упакованных яппи  на  тротуаре  перед  небольшим  клубом.
Неоновая вывеска между открытой дверью и затемненным окном гласила: КАФЕ
СТУДИО, а на написанной  от  руки  афиши  у  дверей  висело  объявление:
СЕГОДНЯ: СЭНДИ ОУЭН. Мы остановились послушать. Музыка была  интересной:
джазовый саксофон, то горячечный, то гладко-прохладный на  фоне  парящей
вибрации фортепиано - и это было не похоже ни на  что,  мною  слышанное.
Общий эффект был гипнотизирующий, и мы стояли на тротуаре минут десять и
слушали, пока напор толпы на заставил нас пойти дальше.
   Вместо того чтобы вернуться к машине, мы  пошли  по  уходящему  вверх
тротуару на пирс. "Руби" виднелся  квадратиком  света  на  фоне  темного
океана, а пирс был усыпан рыбаками и  испещрен  парочками.  Мы  миновали
группу темноволосых, темнокожих и в темных одеждах  школьниц,  говорящих
по-испански, старика на полинялой деревянной скамейке. Музыка  следовала
за нами, наплывая и уплывая вместе с бризом, и почему-то мы  будто  были
не в округе Орандж. Казалось, что мы в каком-то другом, лучшем месте,  в
киноверсии Южной Калифорнии,  где  воздух  чист  и  люди  хороши  и  все
чудесно.
   "Руби" был загружен под завязку, толпа  желающих  поесть  кучковалась
возле небольшого здания, внутри у хромированных столиков  обедали  люди.
Мы с Джейн обошли  ресторан  вокруг  и  нашли  себе  место  между  двумя
рыбаками. Океан был черен, ночь темнее и глубже, чем на суше, и я глядел
во тьму, видя только качающийся огонь лодки на воде. Я обнял Джейн рукой
за плечи и обернулся к берегу, опираясь спиной на металлические  перила.
Над Ньюпортом небо отсвечивало оранжевым - купол иллюминации от зданий и
машин, отодвигавший ночь. Издалека доносился приглушенный шум прибоя.
   В фильме "Воспоминания о звездной пыли" есть сцена, где Вуди Аллен  в
воскресенье утром пьет  кофе  и  глядит,  как  его  любовница,  Шарлотта
Рэмплинг, читает на полу газету. На проигрывателе крутится пластинка Луи
Армстронга "Звездная пыль", и Вуди, перекрывая ее голосом, говорит,  что
сейчас зрелище, звук, запахи - все сошлось вместе, все идеально совпало,
и в этот момент, на эти краткие секунды, он счастлив.
   Вот так было со мной на пирсе рядом с Джейн.
   Счастье.
   Мы стояли молча, наслаждаясь  этой  ночью,  просто  радуясь,  что  мы
вместе. Вдоль берега открывался вид до Лагуна-Бич.
   - А я бы хотела жить у берега, - сказала Джейн.  -  Люблю,  как  вода
шумит.
   - У какого берега?
   - Лагуна-Бич.
   Я кивнул. Это была мечта курильщика опиума - никто из нас никогда  не
заработает столько денег, чтобы купить недвижимость  у  берега  в  Южной
Калифорнии, но к этому можно стремиться.
   Джейн задрожала и прижалась ко мне теснее.
   - Холодает, - сказал я, обнимая ее за плечи. - Поедем домой?
   Она покачала головой.
   - Давай еще чуть постоим. Просто так.
   - О'кей.
   Я притянул ее поближе, обнял  покрепче,  и  мы  смотрели  в  ночь  на
мигающие огни Лагуна-Бич, манящие нас через воду и тьму.
 
Глава 4 
 
   Мы жили все в той же маленькой квартирке возле  колледжа  Бри,  но  я
хотел переехать. Теперь мы  могли  себе  это  позволить,  и  мне  надоел
постоянный парад поддатых цветных ребяток, направляющихся в бар  или  из
бара. Но Джейн сказала,  что  хотела  бы  остаться.  Ей  нравилась  наша
квартирка, и она была для нее  удобна,  потому  что  была  близко  и  от
кампуса и от детского сада, где Джейн работала.
   - Кроме того, - говорила она, - что если у тебя там будет  сокращение
или еще что-нибудь? Здесь  мы  это  сможем  пережить.  Я  смогу  платить
аренду, пока ты найдешь новую работу.
   Вот тут мне и представился шанс. Я мог прямо сразу  сказать  ей,  что
ненавижу эту работу, что это было ошибкой,  что  я  хочу  ее  бросить  и
поискать другую.
   Но я этого не сделал.
   Я ничего не сказал.
   Почему - не знаю. Конечно, она не бросилась бы мне  на  горло.  Может
быть, она бы попыталась меня  отговорить,  но  в  конце  концов  она  бы
поняла. Я бы ушел без шума, без скандала, и все было бы тихо и спокойно.
   Но я почему-то не мог. У меня не было этических предубеждений  против
ухода, не было верности каким-то абстрактным  идеалам,  но,  как  бы  ни
презирал я свою работу, как бы ни казалась мне  неквалифицированной  моя
должность, как бы ни было мне неуютно  среди  своих  коллег,  я  не  мог
стряхнуть с себя ощущение, что мне это полагается делать, что  я  должен
работать на "Отомейтед интерфейс".
   И я не сказал ничего.
   Мамочка Джейн нагрянула к нам в воскресенье утром, и  я  притворился,
что занят, спрятавшись в спальне и возясь с поломанной швейной  машиной,
которую отдала Джейн одна из ее подруг. Мамочку Джейн я никогда особо не
любил, и это чувство было взаимно. Мы ее не видели с тех самых пор,  как
я получил работу, хотя Джейн ей об этом и сказала,  и  она  прикинулась,
что  этому  рада,  но  я  подозреваю,  что  втайне  она  досадовала   на
исчезновение лишнего повода критиковать меня и доставать этим Джейн.
   Джорджия - или Джордж, как она любила,  чтобы  ее  называли,  -  была
представителем вымирающей породы, одной  из  последних  "мамаш-мартини",
суровых и сурово пьющих женщин, которые доминировали в пригородах времен
моего детства, женщин с хриплыми голосами, которые всегда подбирали себе
мужские клички:
   Джимми, Джерри, Уилли, Фил. Меня слегка пугало,  что  у  Джейн  такая
мать, потому что я всегда считал, что по виду матери  можно  определить,
что получится из дочери. И должен сознаться, что кое-что от Джордж  я  в
Джейн подмечал. Но в ней не было  жесткости.  Она  была  мягче,  добрее,
симпатичнее своей матери, и разница между ними была достаточно заметной,
чтобы понять: история не повторится.
   Я старался  шуметь  посильнее,  возясь  со  швейной  машинкой,  чтобы
заглушить слова, которые мне не хотелось слышать, но в промежутках между
стуком и скрежетом напильника до меня  доносился  из  кухни  хриплый  от
алкоголя голос Джордж: "...он по-прежнему никто..."  и  "...бесхребетное
ничтожество...", "... неудачник..."
   Я не выходил из спальни, пока она не ушла.
   - Маму очень обрадовала твоя новая работа, - сказала Джейн, беря меня
за руку.
   - Ага, - кивнул я. - Я слышал.
   Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась:
   - Зато я рада.
   Я поцеловал ее.
   - Этого мне достаточно.
 
*** 
 
   На работе  самодовольная  снисходительность  Стюарта  уступила  место
более прямому презрению. Что-то переменилось. Что - я не знал. То  ли  я
что-то сделал, что вывело его из себя, то  ли  у  него  в  личных  делах
что-то случилось, но его отношение ко мне стало заметно другим.  Внешняя
вежливость исчезла, и осталась только неприкрытая враждебность.
   Он  перестал  меня  вызывать  к  себе  по  понедельникам  на   выдачу
недельного задания, а просто оставлял работу на моем столе  с  запиской,
что я должен сделать. Часто  эти  записки  были  неполны  или  загадочно
туманны, и хотя обычно я мог догадаться о сути задания,  иногда  у  меня
понятия не было, чего же он вообще хочет.
   Однажды утром я нашел у себя  на  столе  пачку  древних  компьютерных
руководств. Насколько я мог понять, в этих руководствах описывалось, как
использовать клавиатуры и терминалы того  типа,  которого  в  "Отомейтед
интерфейс"  не  было.  Приклеенная  записка  Стюарта   гласила   только:
"Пересмотреть".
   Я понятия не имел, что именно я должен пересматривать,  и  поэтому  я
взял верхнее руководство из пачки вместе с приклеенной запиской и  отнес
в офис Стюарта. Его там не было, но я слышал его голос, и нашел  его  за
разговором с Альбертом Коннором, одним  из  программистов.  Речь  шла  о
боевике, который он смотрел в выходные. Я стоял и ждал. Коннор все время
на меня поглядывал, явно пытаясь намекнуть Стюарту, что я  его  жду,  но
Стюарт продолжал пересказывать  фильм  медленно  и  подробно,  намеренно
игнорируя мое присутствие.
   Наконец я прокашлялся. Это был тихий  звук,  вежливый,  неназойливый,
спокойный, но мой начальник резко повернулся ко  мне,  будто  я  проорал
ругательство.
   - Вы когда-нибудь перестанете меня перебивать, когда я  говорю?  Черт
побери, вы разве не видите, что я занят?
   Я отступил на шаг.
   - Мне только нужно было...
   - Вам нужно заткнуться.  Я  устал  от  вас,  Джонс.  Устал  от  вашей
бестолковости. Ваш испытательный срок еще не закончен, не забывайте. Вас
можно выставить без объяснения причин. -  Он  вперился  в  меня  злобным
взглядом. - Вам понятно?
   Мне было понятно, что он говорит. Но еще мне  было  понятно,  что  он
блефует. Ни он, ни Бэнкс не имели надо мной  такой  власти,  как  хотели
изобразить. Иначе меня бы уволили уже давно. Или, скорее  всего,  вообще
бы не взяли на работу. За ниточки дергал кто-то другой, повыше  их.  Они
могли рвать и метать, но когда ниточки дергались, они  ничего  не  могли
поделать.
   Может быть, поэтому Стюарт так на меня последнее время взъелся.
   Я стоял на своем.
   - Я только хотел узнать, что я должен пересмотреть. Из записки это не
ясно.
   - Вы. Должны. Пересмотреть. Эти. Руководства.
   Стюарт говорил медленно и сердито, отделяя каждое слово.
   Коннор смотрел на нас. Даже его удивил взрыв Стюарта.
   - Какую часть этих руководств? - спросил я.
   - Все. Если бы вы дали себе труд просмотреть книги, которые я оставил
у вас на столе, вы бы заметили, что эти аппаратные системы у нас  больше
не применяются. Я хочу, чтобы вы пересмотрели инструкции для  операторов
таким образом, чтобы они соответствовали нашим теперешним системам.
   - Как я должен это сделать? - спросил я.
   Он вперился в меня взглядом:
   - Вы спрашиваете меня, как вам делать вашу работу?
   Коннору становилось все более неудобно, и он мне кивнул:
   - Я вам покажу, - предложил он.
   Стюарт оглядел программиста ледяным взглядом, но ничего не сказал.
   Я вошел за Коннором в его  ячейку.  Работа  оказалась  легче,  чем  я
думал. Коннор просто дал мне пачку руководств,  которые  пришли  с  теми
компьютерами, что недавно были куплены "Отомейтед интерфейс".  Он  велел
мне их отксерить, поместить в  сшиватели  и  распространить  по  отделам
компании.
   - То есть вы хотите сказать, что  я  просто  должен  заменить  старые
книги новыми?
   - Именно так.
   -  Почему  же  тогда  мистер  Стюарт  велел  мне   пересмотреть   эти
руководства?
   - Это у него фигура речи. - Программист постучал по обложке  верхнего
руководства пачки, которую он мне дал. - Только обязательно верните  мне
их, когда закончите, - они мне нужны. Список  распределения  вы  найдете
где-то у себя в столе - там сказано, в какой отдел сколько  экземпляров.
У Гейба всегда был список распределения со всеми текущими изменениями.
   Гейб. Мой предшественник. Он был не только дружелюбен и популярен, он
еще был хорошо организованным и умелым работником.
   - Спасибо, - сказал я Коннору.
   - Всегда пожалуйста.
   Я облизал губы. Впервые у меня был нормальный контакт с товарищем  по
работе, и больше всего на свете я хотел бы его продолжить.  Я  хотел  бы
построить что-то на этом хрупком фундаменте, завязать какие-то отношения
с Коннором. Но я не знал, как. Я мог  попробовать  продолжить  разговор,
может быть. Я мог бы спросить его, над чем он работает. Я мог попытаться
начать разговор о чем-нибудь, к работе не относящемся.
   Но я этого не сделал.
   Он отвернулся к своему терминалу, а я пошел к себе в офис.
   Позже я увидел Коннора во время перерыва у автомата с кока-колой, и я
ему улыбнулся и помахал рукой, но он не заметил меня, отвернулся,  и  я,
озадаченный, быстро выпил свою баночку и ушел.
   Во время ленча я видел, как Коннор уходит с Пэм  Грин.  Они  меня  не
видели, и я стоял и смотрел, как  они  уехали  на  лифте  вниз.  Я  стал
бояться времени ленча, начав осознавать тот факт, что я  всегда  ем  его
один. Я бы предпочел работать восемь  часов  подряд  и  уходить  на  час
раньше вообще без ленча. Мне не нужны были эти шестьдесят  минут  каждый
день, чтобы вновь убеждаться, как относятся ко мне товарищи по работе. И
без того сама работа меня достаточно угнетала.
   Что угнетало меня еще больше, так это тот факт, что  все  -  все  без
исключения - ходили на ленч с кем-то. Даже такой, как  Дерек,  которого,
насколько я мог судить, почти никто не переваривал, тоже ходил на ленч с
одним типом с четвертого этажа, приземистым и похожим на жабу. Только  я
был один. Секретарши, которые мило общались  со  мной  в  рабочие  часы,
вежливо  прощались  и  делали  мне  ручкой,  уходя  на  ленч,  даже   не
позаботившись спросить, не хочу ли я пойти с ними.  Они  думали,  что  у
меня небось есть с кем пойти на ленч.
   Небось не было.
   Какова  бы  ни  была  причина,  меня  не  замечали,  не   приглашали,
предоставляя самому себе.
   Секретарши, я должен признать, обращались со мной лучше всех  других.
Хоуп,  секретарша  нашего  отдела,   например.   Она   была   спокойной,
доброжелательной - вечный стереотип общей бабушки,  и  каждый  день  она
приветствовала меня дружелюбной улыбкой и сердечным: "Привет!" В пятницу
она спрашивала меня о планах на уик-энд, по понедельникам - что из  этих
планов вышло. Каждый  вечер,  когда  я  уходил,  она  говорила  мне  "до
свидания".
   Разумеется, точно так же она обращалась с каждым сотрудником  отдела.
Она разговаривала со всеми, казалось, всех любит, но от этого ее интерес
ко мне не становился менее подлинным или меньше для меня значил.
   Точно так же и Вирджиния с Лоис, стенографистки, вели  себя  со  мной
достойно, в той дружелюбной манере, в которой они отделяли себя от  всех
сотрудников в нашем отделе.
   Или во всем здании.
   Охранник в  вестибюле  по-прежнему  меня  не  замечал,  хотя  он  был
весело-фамильярен с каждым входящим в двери "Отомейтед интерфейс".
   Я продолжал выдавать Джейн нейтральное описание моих рабочих дней.  Я
говорил ей о том, как меня  злит  Стюарт,  жаловался  на  более  крупные
проблемы, но  свои  ежедневные  трудности,  неумение  вписаться  в  круг
товарищей по работе, ощущение социального остракизма я хранил при себе.
   Этот крест нести мне.
   Через неде