стве нянчили!
   Она начала закрывать дверь.
   - Извините...
   Я был в такой досаде, что готов был на нее заорать, но заставил  себя
говорить ровным голосом.
   - Вы мне только скажите, где мои родители. Мартин и Элла  Джонс.  Где
они?
   Она посмотрела на  меня,  прищурилась,  будто  почти  узнавая,  потом
покачала головой, явно оставив попытки вспомнить.
   - Где они?
   - Джонсы погибли полгода назад  в  автомобильной  катастрофе.  Пьяный
водитель.
   Мои родители погибли.
   Она закрыла дверь, а я стоял столбом,  не  двигаясь,  ни  на  что  не
реагируя. Щелкнул замок, послышался звук  задвигаемого  засова.  Боковым
зрением я видел зашевелившиеся занавески в окне, а за ними  лицо  миссис
Кроуфорд, которая подсматривала в щель между ними. Смутно я слышал,  как
зовет меня человек, который живет в доме моих родителей - Тез,  кажется.
Он что-то говорил.
   Я хотел заплакать, но не мог. Слишком недолго я думал  об  их  жизни,
чтобы сейчас я мог отреагировать на их смерть. У меня  не  было  времени
подготовиться к чувству потери. Слишком резким был шок. Я хотел  ощутить
горе, но не мог. Просто оцепенение.
   Медленно я обернулся и направился к тротуару.
   Меня не пригласили на похороны моих собственных родителей.
   Я хотел бы, чтобы мы были ближе с моими родителями, но всегда считал,
что для этого нужно только время, что в конце концов так оно  и  выйдет,
что возраст даст нам некую общую основу, что годы нас объединят.  Не  то
чтобы я это активно планировал или пытался этого добиться - просто общее
такое чувство у меня было,  но  эти  смутные  надежды  постоянно  чем-то
перечеркивались. Я подумал, что надо было мне быть активнее.  Надо  было
понимать, что всегда может случиться что-нибудь такое, и мне  надо  было
отложить в сторону свое ребячество,  мелочные  обиды  и  не  дать  нашим
несогласиям нас разделить. Надо было самому быть к ним ближе, пока  была
возможность.
   Тез все еще меня звал, но я уже не слушал. Я сел  в  машину,  включил
зажигание. Отъезжая, я оглянулся на дом Кроуфордов. Миссис  Кроуфорд  со
своим мужем уже открыто глядели в раздвинутые занавески.
   Полгода назад. В июне, значит. Мы тогда с Джейн еще  были  вместе.  Я
только получил работу.
   Почему меня никто не известил? Почему мне не позвонили? Неужели никто
не нашел моего имени и адреса среди их бумаг?
   Я не думал на самом деле, что мои  родители  меня  не  замечали,  но,
возвращаясь мыслями к детству, я удивился, обнаружив,  что  воспоминания
мои слегка туманны. Я никак не мог вспомнить что-нибудь конкретное,  что
я делал с мамой, или куда ходил с отцом. Я  вспоминал  учителей,  детей,
собачек, кошек, игрушки - и события, с ними связанные, - но от родителей
осталось только общее  приятное  впечатление,  что  они  правильно  меня
растили. У меня было нормальное, счастливое детство -  но  те  теплые  и
любовные  воспоминания,  которые   должны   бы   у   меня   были   быть,
отсутствовали. В памяти о моих родителях не было ничего личного.
   Может, поэтому и не было между нами той близости. Может быть,  я  для
них  был  просто  типовым  ребенком,   безличным   представителем   этой
категории, которого они обязаны кормить, одевать и воспитывать.
   Нет, этого не может быть. Я не был пустым местом для моих  родителей.
Они всегда покупали мне подарки на день рождения и на Рождество  -  вот,
хотя бы это. Значит, они обо мне думали. Они всегда приглашали  меня  на
Пасху, на День Благодарения. Я им не был безразличен.
   И Джейн я тоже не был безразличен. И это не значило, что  я  не  могу
быть Незаметным.
   Полгода.
   Как раз  тогда  я  только  начинал  замечать  свое  состояние,  начал
осознавать свою истинную природу. Может быть,  это  было  взаимосвязано.
Может, когда погибли мои родители, когда  люди,  которые  меня  знали  и
любили, ушли из жизни,  все,  что  раньше  во  мне  ждало  своего  часа,
активизировалось. Может быть, пока они помнили о моем существовании, это
мешало мне стать полностью Незаметным.
   А с тех пор, как я потерял Джейн, процесс ускорился.
   Я выехал на Харбор-Драйв, выпихивая  эту  мысль  у  себя  из  головы,
заставляя себя об этом не думать.
   А где имущество  моих  родителей?  Продано  с  аукциона?  Роздано  на
благотворительность? У них не было родственников, кроме  меня,  а  я  не
получил ничего. Где наши альбомы открыток и фотографий?
   Альбомы фотографий. Это сработало, как спусковой крючок.
   Я заплакал.
   Я вел машину к фривею, и вдруг я перестал видеть,  потому  что  слезы
залили мне глаза. Все расплывалось, колыхалось, и я съехал на обочину  и
вытер глаза и щеки. Я ощущал комок в горле, слышал, как рвутся  изо  рта
всхлипы, и я заставил себя прекратить это, взять себя в руки.  Не  время
для плаксивых сантиментов.
   Я сделал глубокий вдох.
   У меня не было никого.  Ни  девушки,  ни  родственников,  ни  друзей.
Никого. У меня был только я сам - и моя работа. Горькая  ирония:  только
эта работа и давала мне вообще какую-то идентичность.
   Но это переменится. Я узнаю, кто  я  и  что  я.  Хватит  мне  жить  в
незнании и темноте. Хватит упускать возможности  -  с  этим  кончено.  Я
научился на собственных ошибках. Я научился на своем прошлом, и  будущее
мое будет другим.
   Я включил передачу и направился к фривею. Пока  я  доберусь  до  Бри,
будет уже полночь.
   Я остановился возле "Бергер Кинг" и купил банку кока-колы  на  долгую
дорогу домой.
 
Глава 15 
 
   Понедельник.
   На  работу  я  опоздал  на  десять  минут  из-за  пробки  на   фривее
Коста-Меса, но по  этому  поводу  не  волновался.  Все  равно  никто  не
заметит.
   Все выходные я провел, обзванивая друзей  моих  родителей,  спрашивая
их, известно ли им, что случилось с личными вещами родителей.  Никто  из
них не знал. Некоторые даже не стали со мной разговаривать.
   Ни один из них меня не помнил.
   Никто не знал  или  не  захотел  сказать,  какая  похоронная  контора
организовала похороны или на каком кладбище похоронили  моих  родителей,
поэтому я пошел в библиотеку, отксерил телефонный справочник Сан-Диего и
обзвонил все эти чертовы конторы. Конечно, это  оказалась  последняя  из
них. Я спросил сотрудника, знает ли он,  что  случилось  с  вещами  моих
родителей, и он ответил, что нет. Я спросил его, кто оплатил похороны, и
он сказал, что это конфиденциальная информация. Он был предупредителен и
сочувственно мне сообщил, что если бы я мог представить  доказательства,
что Мартин и Элла Джонс - мои родители, он был бы рад поделиться со мной
этими сведениями, но не по телефону. "Доказательства?" -  спросил  я.  -
"Свидетельство о рождении", - пояснил он.
   Мое свидетельство о рождении хранилось у моих родителей.
   Он сообщил мне, где  они  похоронены,  я  сказал  спасибо  и  повесил
трубку.
   Я понял, что моего прошлого  больше  нет.  У  меня  нет  корней,  нет
истории. Я существую только в настоящем.
   Когда я вошел в офис, Давид над чем-то  усердно  работал  и  даже  не
поднял на меня глаз. Я прошел мимо, снял пальто и сел за свой  стол.  На
нем лежала толстая стопка бумаг. На ней сверху на бланке "со стола  Рона
Стюарта" была нацарапана записка: "Прошу задокументировать эти процедуры
к 10.12". Подпись: PC.
   Десятое декабря. Сегодня.
   Дата на записке была второго ноября.
   Я уставился на записку, перечитывая ее снова. Этот сукин сын  нарочно
так сделал, чтобы мне нагадить. Я быстро пролистал пачку бумаг. Это были
служебные записки от Бэнкса и его начальников, датированные  несколькими
месяцами ранее, с просьбой задокументировать какие-нибудь  процедуры.  Я
ни одной из них раньше не видел. Я даже ни об одной из этих процедур  не
слышал.
   Я взбесился, но был настолько во власти стереотипа, что взял ручку  и
стал смотреть бумаги с самой верхней.  Мне  даже  на  треть  сегодня  не
выполнить этого задания, и после нескольких тяжелых минут  я  понял  это
окончательно. Все, надо отсюда убираться. Я бросил ручку, схватил пальто
и направился к двери.
   В тот момент мне действительно было все  равно,  уволен  я  или  нет.
Единственное, чего я хотел - уйти куда-нибудь подальше от этого офиса.
   На улице утренний туман уже  стал  подниматься,  солнце  просвечивало
сквозь облака, голубизна начинала вытеснять серое. Я припарковал  машину
на краю автостоянки "Отомейтед интерфейс", и пока я до нее  добрался,  я
уже вспотел. Бросив пальто на пассажирское сиденье,  я  опустил  окна  и
сдал назад, оставив дырку в бесконечном  ряду  сверкающих  машин.  Потом
поехал на юг по Эмери. На первом светофоре  я  повернул  направо,  потом
налево у следующего. Я не знал, куда еду -  просто  хотел  затеряться  в
уютной одинаковости лабиринта улиц, но вышло так, что я ехал в  общем  и
целом на запад.
   И приехал на Сауз-Коаст-Плаза.
   Я припарковал машину у "Зирса"  и  прошел  к  главному  входу.  После
влажной жары снаружи прохлада кондиционеров была приятна.
   Хотя и были предрождественские дни, людей  было  не  так  много,  как
должно бы. На стоянке было тесно, но внутри почему-то людно не было.
   Из динамиков доносились рождественские гимны, витрины были  уставлены
фигурками  эльфов,  игрушечными   санками   и   ватным   снегом.   Перед
"Нордстромом" стояла большая рождественская елка, увешанная гирляндами и
всеми возможными украшениями. Рождественские дни всегда  были  для  меня
самыми любимыми в году. Я всегда ждал их прихода, мне  нравилось  в  них
все -  от  настроения  до  праздничных  фантазий  Санта-Клауса,  которые
придавали светское лицо этому религиозному событию. Но  в  этом  году  у
меня не было ощущения Рождества. Мне некому было покупать подарки, и сам
я подарков тоже не ждал. В прошлом году мы с Джейн почти  все  свободное
время ноября и декабря провели за покупкой подарков, планируя, как будем
праздновать, радуясь друг другу и грядущему празднику. В этом году я был
один и одинок, без планов и целей.
   Я остановился рядом с елкой и стал смотреть на лица прохожих, но даже
мое явное и неприкрытое глазение не привлекало внимания людей. Вообще-то
женщины и дети  в  магазине  должны  были  обратить  на  меня  внимание.
Владельцы должны были поглядывать на меня с подозрением.  Даже  на  пике
панковского движения такой попугайски разряженный тип с  "ирокезом"  был
бы весьма необычным на  Сауз-Коаст-Плаза,  а  этот  пик  давно  миновал.
Человек вроде меня не мог не привлечь к себе внимания.
   Но я, конечно, не привлекал.  Но  не  все  меня  не  замечали.  Возле
скамеечки между книжной лавкой "Риццоли" и  рестораном  "Гарден  бистро"
стоял человек с острым взглядом, на несколько  лет  меня  старше,  и  он
смотрел внимательно, отмечая каждое мое  движение.  Поначалу  я  его  не
заметил, но краем глаза видел, как он там стоит  неподвижно,  и  у  меня
стало возникать неприятное чувство, что за мной наблюдают, следят. Тогда
я небрежно перевел взгляд налево, на  этого  человека,  и  встретил  его
взгляд. Он тут же отвел глаза,  притворяясь,  что  читает  меню  "Гарден
бистро". Теперь наступила моя очередь его рассматривать. Он был  высоким
и  тощим,  с  короткими  черными  волосами,  подчеркивавшими  твёрдую  и
холодную  суровость  его  лица.  Он  стоял  чопорно,  можно  сказать,  в
царственной позе, но было в нем что-то неуловимо плебейское.
   Я подумал, почему он на меня смотрит и как вообще меня заметил,  и  я
направился к нему, собираясь задать этот вопрос, но тут он  протолкнулся
через небольшую кучку народа и стал подниматься  на  второй  этаж,  и  я
знал, что мне его уже не догнать. И я просто смотрел, как он  спешит  по
лестнице.
   Странно. Я этого человека никогда в жизни не видел. Зачем он на  меня
смотрел? И почему с таким виноватым и подозрительным видом смылся, когда
я перехватил его взгляд? Может быть, его  заинтересовала  моя  одежда  и
прическа - вполне логичное предположение. Почему же  тогда  меня  больше
никто не заметил?
   Я смотрел на верхнюю ступеньку, где этот человек мелькнул в последний
раз. Может быть, ничего и не было, а мне все  это  померещилось;  просто
гипертрофированная реакция на то, что кто-то в самом деле меня увидел.
   Но мне было почему-то не по себе.
   В торговых рядах я проторчал целый день. Идти мне было некуда, делать
нечего, кататься вокруг мне не хотелось и уж  точно  не  хотелось  ехать
домой. И я бродил из магазина в магазин, купил  себе  чего-то  на  ленч,
почитал пару журналов у киоска, посмотрел компакт-диски в "Мьюзик плас".
   К концу дня я уже собрался было уходить, посмотрев все, что  я  хотел
посмотреть, когда случайно оглянулся.
   И тот же человек с острым взглядом глядел на  меня  в  просвет  между
стойками.
   Это не было простое совпадение.
   Наши глаза встретились, и я ощутил, как  по  спине  у  меня  пробежал
холодок. Человек отвернулся и  быстро  пошел  по  проходу  к  выходу  из
магазина. Я за ним, но пока я добрался до выхода, он уже  растворился  в
толпе, в потоке покупателей, дефилирующих с покупками мимо лавок.
   Я хотел его остановить, но  что  я  мог  сделать?  Побежать  за  ним?
Позвать?
   Минуту я стоял неподвижно, глядя, как он отчаянно от меня убегает,  и
вспоминая, как мне стало страшно от  взгляда  в  его  жесткие,  холодные
глаза.
   Но с чего бы мне его бояться, когда он явно сам боится меня?
   Но если он так меня боится, зачем он за мной крался?
   Крался.
   Почему я выбрал именно это слово?
   Я пошел дальше. Что-то в этом человеке  казалось  мне  подсознательно
знакомым. Что-то почтя, но не совсем узнаваемое было в чертах его  лица,
чего я не заметил, пока не увидел его вблизи, и это  меня  беспокоило  и
тревожило весь путь до машины на стоянке и всю дорогу домой.
 
Глава 16 
 
   Я ожидал, что меня спросят, где я был, и  я  приготовил  историю  для
оправдания своего отсутствия. Но она не понадобилась. Никто  не  спросил
меня насчет внезапного  выходного.  Даже  когда  я  сказал  Дэвиду,  что
сегодня мне намного лучше, он посмотрел на меня удивленно:
   - А ты что, болел?
   - Меня же вчера не было.
   - Надо же. А я и не заметил.
   Стюарт, может, и не заметил, что меня вчера не было, но  он  заметил,
что я не выдержал указанный им срок, и  вызвал  меня  к  себе  на  ковер
вскоре после ленча.
   - Джонс? - начал он, глядя на  меня  из-за  своего  стола.  -  Вы  не
выполнили очень важную работу, которую  вам  поручили,  имея  более  чем
достаточный срок.
   Достаточный срок? Я посмотрел на него в упор. Мы оба  знали,  что  он
врет.
   - Это будет отмечено в вашей аттестации по итогам  первого  полугодия
вашей работы.
   Я собрался с духом:
   - Зачем вы это делаете?
   Он посмотрел на меня невинным взглядом:
   - Что делаю? Настаиваю на соблюдении правил отдела.
   - Вы знаете, что я имею в виду.
   - В самом деле?
   Я поймал его взгляд.
   - Вы против меня что-то имеете?
   Он улыбнулся этой наглой улыбкой спортсмена-отличника.
   - Да, - признал он. - Имею.
   - Что?
   - Вы мне не нравитесь, Джонс. С самого начала. Вы - воплощение всего,
что я презираю.
   - Но почему?
   - А это важно?
   - Для меня - важно.
   - Значит, неважно. Займитесь делом, Джонс. Я  очень  недоволен  вашей
работой. И мистер Бэнкс - тоже. Недовольны все.
   "Ну и хрен тебе на рыло", - хотел я  сказать.  Но  лишь  выразил  это
глазами, повернулся и ушел.
 
*** 
 
   Я Незаметный, потому что средний. Это казалось самым логичным,  самым
разумным допущением. Созревший в конце двадцатого века, я был  продуктом
массмедийного  культурного  стандарта,  мои  мысли,  вкусы   и   чувства
сформировались и определились теми же  влияниями,  которым  подвергались
все люди моего поколения.
   Но я в это не верил.
   Во-первых, я не был полностью средним. Будь оно  так,  будь  все  так
последовательно, мое существование было бы понятным и предсказуемым. А в
этой теории были зияющие несовпадения.  Пусть  мои  телевизионные  вкусы
точно соответствовали рейтингу по Нильсену, и в газете  передачи  шли  в
том же порядке, что я предпочитал, но зато мой выбор книг был  куда  как
далек от общепринятого.
   Но тут опять:  хоть  мои  литературные  вкусы  отличаются  от  вкусов
публики вообще, они, быть может, в  точности  средние  по  группе  белых
мужчин моего социоэкономического и образовательного уровня.
   Насколько же специфична эта штука?
   У статистика бы годы ушли на то, чтобы рассортировать эту  информацию
и найти закономерность.
   Я доводил себя до психоза этими бесконечными  рассуждениями,  пытаясь
выяснить, кто я и что я.
   Я оглядел свою квартиру и причудливую обстановку, которую мое влияние
смогло как-то сделать обыденной. У меня возникла идея, и я пошел в кухню
и в ящике со старым хламом раскопал автомобильную  карту  Лос-Анджелеса.
Развернув ее, я нашел Музей искусств графства Лос-Анджелес.
   На  улице  перед  моим  домом  стоял  припаркованный   автомобиль   -
"додж-дарт". Я было не обратил на него внимания, но когда он  поехал  за
мной к улице... потом по Колледж-авеню, по хайвею Империал и на  фривей,
я стал слегка нервничать. Хотя понимал, что это скорее всего  ничего  не
значит. Просто я  фильмов  насмотрелся.  Или  от  одинокой  жизни  могла
развиться мания преследования. Но я все равно видел, что эта  машина  от
меня не отстает: меняет ряд, когда я  меняю  ряд,  прибавляет  скорость,
когда я прибавляю, тормозит, когда я торможу. Ни у кого не было  никаких
причин за мной следить - это вообще смехотворная идея, -  но  все  равно
мне было не по себе и чуть страшновато.
   В зеркале заднего вида я  увидел,  как  черный  четырехдверный  пикап
втиснулся между мной и "дартом", и я воспользовался этим, чтобы  удрать,
вдавив педаль газа в  пол  и  резко  свернув  на  ближайший  выезд.  Под
развязкой я подождал, не дергаясь даже тогда, когда  загорелся  зеленый,
но "дарт" больше не появлялся. Я его стряхнул.
   Тогда я выехал обратно на фривей в сторону Лос-Анджелеса.
   В музее было полно народу, и трудно было найти место, куда  поставить
машину. Пришлось мне выложить пять баксов на платной стоянке на  боковой
улочке. Я прошел  через  парк,  уставленный  раскрашенными  скульптурами
вымерших млекопитающих, и вошел в музей,  где  с  меня  сняли  еще  пять
баксов за вход.
   Внутри было прохладно, темно и тихо. Там были люди,  но  здание  было
такое огромное, что их казалось мало и рассыпаны они были широко; и даже
самые развязные вели себя тихо в этой подавляющей атмосфере.
   Я шел из зала в зал,  от  крыла  к  крылу,  с  этажа  на  этаж,  мимо
английской мебели  и  французского  столового  серебра,  мимо  индейских
статуй, скользил взглядом по картинам на стенах, выискивая имена больших
художников, знаменитостей. Наконец нашел. Ренуара. На картине были люди,
обедающие в уличном кафе.
   В этой  галерее,  может  быть,  и  во  всем  крыле,  не  было  других
посетителей, только одинокий охранник в форме стоял у входа. Я  отступил
в центр зала. Это, я знал, класс. Это культура. Это Искусство с  большой
буквы.
   И, глядя на картину, я постепенно холодел. Я хотел ощутить ее  магию,
ощутить благоговение и изумление, ощутить  то  трансцендентное,  которое
должно ощущаться при соприкосновении с шедеврами  искусства,  но  ощущал
лишь легкую приятность.
   Я стал смотреть другие картины экспозиции. Передо мной  были  мировые
сокровища, самые утонченные предметы,  которые  создал  человек  за  всю
историю планеты, и все, что я мог в себе вызвать, - наполовину искренний
интерес. Мои чувства были заглушены,  притуплены  самой  природой  моего
существа, тем фактом, что я был полностью и окончательно ординарен.
   И экстраординарное не имело надо мной власти.
   Это было то, что  я  предполагал,  чего  боялся,  и  пусть  это  лишь
подтвердило мои ожидания, само подтверждение  стукнуло,  как  объявление
смертного приговора.
   Я снова посмотрел на Ренуара, подошел ближе, стал его  рассматривать,
изучать, пытаясь заставить себя что-то  почувствовать,  хоть  что-нибудь