ерного неба
выделялись контуры скругленных  бледно-пепельных  скал.  Песку  тут  было  в
изобилии: я шел, тяжело утопая в нем и время от времени проверяя, следуют ли
за  мной  микропы.  Они  летели  надо  мной  так  высоко, что только изредка
поблескивали, как  искры,  проворным  движением  выделяясь  среди  звезд.  Я
находился  вблизи  терминатора  --  границы  дня  и ночи, но темная половина
лунного диска начиналась где-то впереди,  на  расстоянии  каких-нибудь  двух
миль.  Солнце  висело  низко,  касаясь горизонта за моей спиной, и рассекало
плоскогорье длинными параллельными тенями. Каждое  углубление  грунта,  даже
небольшое,   заполнял  такой  мрак,  что  я  входил  туда,  словно  в  воду.
Попеременно обдаваемый жаром и холодом, я упорно  шел  вперед,  наступая  на
гигантскую  собственную тень. Я мог разговаривать с базой, но пока было не о
чем. Вивич поминутно спрашивал, как я себя чувствую и что вижу, а я  отвечал
-- "все  в  порядке"  и  "ничего".  На  верхушке пологой дюны стопкой лежали
плоские, довольно большие камни, и я направился в ту сторону, потому что там
блеснуло что-то металлическое. Это была массивная скорлупа  какой-то  старой
ракеты,  без  сомнения,  еще эпохи первых выстрелов по Луне. Я поднял ее, и,
осмотрев, отбросил. Двинулся дальше. На самом верху холма, где почти не было
этого мелкого песка, в котором вязнут сапоги, лежал отдельно камень, похожий
на плоский плохо выпеченный каравай хлеба. Может, со скуки, а может, потому,
что он так отдельно лежал, я  пнул  его  ногой,  а  он  вместо  того,  чтобы
покатиться  вниз,  треснул,  но  так,  что  отскочил только кусок размером с
кулак, и поверхность излома заблестела, как чистый кварц. Хотя мне в  голову
вдолбили  массу  сведений  о  химическом составе лунной коры, я никак не мог
вспомнить, присутствует ли в ней кристаллический кварц, и поэтому наклонился
за обломком. Для Луны он был довольно тяжел., Я подержал его в руке,  и,  не
зная,  что  делать  с  ним  дальше,  бросил и хотел уже было идти, как вдруг
замер, потому что в последний момент, когда я уже разжал пальцы,  он  как-то
странно  блеснул  на  солнце,  словно  на  вогнутой поверхности скола что-то
микроскопически дрогнуло. Я не  поднял  его  снова,  а  наклонился  и  долго
разглядывал  его,  усиленно  моргая,  в  уверенности,  что  это только обман
зрения, но с этим камнем и в самом деле творилось что-то  странное.  Щербины
на  поверхности  скола  утрачивали блеск, да так быстро, что через несколько
секунд стали матовыми, а потом начали заполняться, словно из  глубины  камня
что-то  выступало.  Я  не  понимал,  как это может быть: из камня, казалось,
начала сочиться полужидкая мазь, как смола из надреза  дерева.  Я  осторожно
прикоснулся  к  ней пальцем, но она не была липкой, скорее илистой, как гипс
перед отвердением. Я взглянул на  другой  большой  обломок  и  удивился  еще
больше.  У  него  место  разлома  не  только  стало  матовым, но и несколько
вспучилось. Однако я ничего не сказал Вивичу, а продолжал стоять,  расставив
ноги, чувствуя спиной жаркое давление солнца, в нескольких метрах над слегка
волнистой,  в  белых  полосах  и пятнах теней равниной, и не отрывал глаз от
камня, с которым происходило что-то непонятное. Он рос, а точнее,  зарастал.
Просто  зарастал,  и  через  несколько минут обе части, большая и малая, та,
которую я только что держал в руках, уже не подходили друг  к  другу,--  они
обе  стали  выпуклыми  и  превратились в неправильной формы куски без всяких
следов разлома. Я ждал, что будет дальше, но больше ничего  не  происходило,
словно  просто  затянулась  шрамами  какая-то  рана.  Это  было невозможно и
начисто лишено смысла, но  это  было.  Припомнив,  как  легко  треснул  этот
камень, хотя ударил по нему не так уж сильно, я осмотрелся в поисках других.
Несколько камней поменьше размером лежали на солнечном склоне. Взяв лопатку,
я  сошел  вниз  и  острием  поочередно  ударил  по  каждому  из них. Все они
лопались, как  перезрелые  каштаны,  сверкнув  разломом  нутра,  пока  я  не
наткнулся на обычный камень, от которого саперная лопатка отскочила, оставив
только  белесую  царапину. Тогда я вернулся к разваленным надвое камням. Они
зарастали, в этом уже не было сомнения. В кармане-мешке на  правом  бедре  у
меня  был  маленький  счетчик Гейгера. Он даже не дрогнул, когда я приблизил
его к этим камням. Открытие было, по-видимому, важным:  камни  так  себя  не
ведут,  значит, они не натуральные, а являются продуктом местной технологии,
и мне следует забрать их с собой. Я уже наклонился, чтобы взять один из них,
но  вспомнил,  что  не  могу  вернуться  на  борт   --   проект   этого   не
предусматривал. Химического анализа я также не мог сделать на месте, не имея
реактивов.  Если  бы я уведомил об этом феномене Вивича, начались бы длинные
разговоры, консультации, возбужденные селенологи велели бы  мне  торчать  на
этой   дюне,  раскалывать,  как  яйца,  другие  камни,  сколько  удастся,  и
наблюдать, что с ними происходит, а сами стали бы выдвигать все более смелые
домыслы, но я всеми костями чувствовал:  из  этого  ничего  не  выйдет,  ибо
сперва  нужно  понять,  для  чего  такое  явление  предназначено, что за ним
кроется; тут я услышал голос Вивича, который заметил, что я ударяю лопаткой,
но не разглядел по чему. Видимо, изображение, передаваемое  микропами,  было
недостаточно резким. Я сказал, что ничего особенного, и быстро пошел дальше,
на ходу обдумывая случившееся.
     Способность  к  заращиванию  полученных  в бою повреждений могла быть в
высшей степени необходима военным роботам, если бы они  здесь  были,  но  не
камням  же.  Неужели местные вооружения под надзором компьютеров начались со
стадии камня и пращи? Но если даже и так,  на  кой  черт  каменным  снарядам
зарастание?  Тут, не знаю почему, я вдруг подумал, что нахожусь здесь не как
человек, а как теледубль, то есть в неживом воплощении. А что, если развитие
лунных вооружений пошло по двум независимым направлениям:  создания  оружия,
атакующего  все враждебное и мертвое, а другого -- атакующего все враждебное
и живое? Допустим, фантазировал я, что средства, поражающие мертвое  оружие,
не могут одновременно или же с такой же эффективностью действовать на живого
неприятеля,  а  я  наткнулся как раз на это второе оружие, приготовленное на
случай высадки человека. Поскольку я им не был, их мины -- предположим,  что
мины,--  не  почуяв  живого тела внутри скафандра, не причинили мне вреда, и
вся  их  активность   ограничилась   заращиванием   повреждений.   Если   бы
какой-нибудь  земной  робот-разведчик  задел  бы  их ногой, он не обратил бы
внимания на их зарастание, ибо  наверняка  не  был  бы  запрограммирован  на
распознание  столь  удивительного  и непредвиденного явления. Я же не был ни
роботом, ни человеком и потому заметил его. И что дальше? Этого я  не  знал,
но  если  в  моей  догадке  был  хотя бы атом правды, то следовало ожидать и
других мин, настроенных уже не  на  людей,  а  на  автоматы.  Теперь  я  шел
несколько  медленнее:  осторожно  ступая,  чувствуя  неподвижное  солнце  за
спиной, переходил дюну за дюной; время от времени я встречал большие и малые
камни, но уже не разбивал их лопаткой, и не пинал ногами -- ведь если они  и
вправду  были  двух разновидностей, дело могло кончиться плохо. Так я прошел
добрых три мили, чуть больше  --  мне  не  захотелось  вытаскивать  шагомер,
который  застрял  в  кармане  на  голени,  таком узком, что только с большим
трудом я мог бы просунуть туда руку в перчатке,-- и, двигаясь дальше в южном
направлении, заметил какие-то развалины. Это не произвело  на  меня  особого
впечатления  -- на Луне много скальных остатков, случайные очертания которых
издали  выглядят  как  руины  построек,  и  лишь  подходя   к   ним   ближе,
обнаруживаешь,  что  обманулся.  Но все-таки я изменил направление и брел по
все более глубокому песку, ожидая, когда эти скалы  примут  свой  настоящий,
хаотический  вид,  но  ждал  я напрасно. Наоборот, чем ближе я подходил, тем
явственней  вырисовывались  частично  разбитые  и  опаленные  фасады  низких
строений;  черные  пятна  были  не  тенями,  а отверстиями, хотя и не такими
правильными, как оконные проемы,-- и все же таких больших отверстий, к  тому
же  расположенных почти правильными рядами, никто в лунных скалах до сих пор
не открыл. Песок вдруг перестал проваливаться  у  меня  под  ногами.  Сапоги
стучали  по  стекловидной  шершавой массе, похожей на застывшую лаву, но это
была не лава, а,  скорее,  расплавленный  и  застывший  песок,  подвергшийся
действию  очень  высокой температуры. Думаю, что я не ошибся, потому что эта
скорлупа  покрывала  весь  некрутой  склон,  по   которому   я   поднимался,
приближаясь   к   руинам.  Меня  отделяла  от  них  довольно  высокая  дюна,
возвышающаяся над всей местностью: взобравшись на ее вершину, я смог окинуть
взглядом странные развалины и тогда понял, почему не заметил  их  с  орбиты.
Они  были  заглублены в грунт. Будь это и в самом деле остатки развалившихся
домов, я сказал бы, что щебень доходил до самых окон. С  расстояния  порядка
трехсот  метров  это  напоминало  хорошо  знакомую  по  фотографиям картину:
селение, возведенное из камня и  разрушенное  землетрясением.  В  Персии,  к
примеру,  находили  такие  селения.  С  орбиты можно было бы его рассмотреть
только вблизи терминатора, там очень низкое  солнце  светило  бы  через  эти
будто  простреленные  или  полуобвалившиеся и словно взрывом деформированные
оконные проемы. Я все еще не был уверен, что это не просто  особенная  форма
скал,  и пошел в их сторону, но уже издали они мне настолько не понравились,
что я взял счетчик Гейгера и время от времени поглядывал на его  шкалу.  Это
было  довольно  неудобно.  Сходя  с  дюны,  я  даже  успел  упасть, а потому
подключил провод счетчика к контакту скафандра и  теперь  мог  услышать  его
треск,  если  местность  окажется  радиоактивной. А она такой и оказалась --
примерно с середины противоположного  склона.  Едва  я  вступил  на  щебень,
засыпавший  эти приземистые дома без крыш, с выщербленными стенами (теперь я
уже был уверен, что передо мной не творение природных сил Луны), как услышал
частый густой треск. Более того, этот  щебень  не  разъезжался  у  меня  под
ногами,  потому  что  был  сплавлен  в неподвижную массу. Все выглядело так,
словно в этом странном поселке, в  самой  его  середине  произошел  взрыв  и
излучал  жар достаточно долго, чтобы развалины, в которые обратился поселок,
сплавились и превратились в единую скалу. Я находился уже у крайних руин, но
не мог присмотреться к ним как следует, потому что был вынужден  соразмерять
каждый  шаг,  осторожно  ставя  тяжелые  сапоги  на  торчащие  выступы этого
огромного завала, чтобы  не  провалиться  между  глыбами,  что  легко  могло
случиться.  Только выше, уже напротив ближайшей руины, довольно крутая осыпь
переходила в  стекловидную  глазурь,  покрытую,  словно  сажей,  черноватыми
полосами.  Идти  стало  легче,  я прибавил ходу и наконец оказался у первого
окна. Это было неправильной формы отверстие, придавленное  нависшими  сверху
камнями,  я  заглянул  внутрь;  там  царил густой мрак, и я не сразу заметил
какие-то продолговатые предметы, разбросанные в беспорядке. Мне не  хотелось
заползать  в полуразрушенное окно, потому что я мог в нем легко Застрять, и,
учитывая массивность моего теледубля, решил искать  двери.  Раз  здесь  были
окна,  то  и  двери  должны  где-то  быть. Однако я никаких дверей не нашел.
Обойдя кругом здание, "вбитое в  грунт  с  такой  огромной  силой,  что  все
перекосилось  и расплющилось, я обнаружил в боковой стене достаточно широкую
брешь, через которую, согнувшись, мог проникнуть внутрь. Там, где  солнечный
свет  непосредственно  соседствует  на  Луне  с  тенью, контраст яркости так
велик, что глаз не может с ним справиться;  мне  пришлось,  шаря  руками  по
стене,  зайти  в  угол  помещения  и,  прижавшись  спиной  к  мощной кладке,
зажмурить глаза, чтобы дать им привыкнуть к темноте. Досчитав  про  себя  до
ста, я открыл глаза и осмотрелся.
     Внутри  руины  напоминали  пещеру,  лишенную  свода,  что,  впрочем, не
обеспечивало верхнего света, ведь небо Луны черно как смоль. Солнечный свет,
если он падает через какое-нибудь отверстие, не выглядит там сияющим  лучом,
потому  что  его не рассеивают, как на Земле, воздух и пыль. Солнце осталось
снаружи и освещало казавшееся добела раскаленным  пятно  на  стене  напротив
угла,  в  котором  я стоял. В его отсвете лежали у моих ног три трупа. Так я
подумал в первое мгновение, потому что у них, почерневших  и  изуродованных,
можно  было  различить  ноги,  руки,  туловище, а у одного даже была голова.
Жмурясь и заслоняясь от солнечного пятна, которое слепило меня, я наклонился
над ближайшим телом. Это не были человеческие останки,  более  того,  вообще
ничьи останки, ибо то, что с самого начала мертво, умереть не может. Даже не
прикоснувшись  к  телу, навзничь раскинувшемуся у моих ног, я понял, что это
скорее  манекен,  чем  робот,  ибо  его  широко  разваленное  туловище  было
совершенно  пусто.  Там  был  только  песок и несколько каменных обломков. Я
осторожно потянул  его  за  руку.  Он  был  удивительно  легкий,  словно  из
пеностирола,  черный  как уголь, без головы -- его голову я заметил тут же у
стены.  Она  стояла  на  обрубке  шеи  и  смотрела  на  меня  тремя  пустыми
глазницами.  Я,  конечно,  удивился, почему тремя, а не двумя. Третий глаз в
виде округлой ямки находился пониже  лба,  там,  где  у  человека  основание
носовой  кости;  но у этого странного манекена, по-видимому, никогда не было
носа, что в общем понятно, ведь на Луне он совершенно ни к  чему.  Остальные
манекены  тоже были только приблизительно человекообразны. Хотя взрыв сильно
деформировал их, сразу было видно, что их строение и до того было отдаленным
подобием, а не точной копией  человеческой  анатомии.  У  них  были  слишком
длинные  ноги,  почти  в полтора раза длиннее туловища, слишком тонкие руки,
которые, кроме того, были прикреплены не к плечам, но странным образом: одна
к груди, другая к спине. Так, видимо,  было  задумано,  ибо  взрыв,  ударная
волна  и  обвал  могли, конечно, перекрутить конечности одному из них, но не
всем же одинаковым образом. Кто знает, одна рука спереди, а другая  сзади  в
каких-то  условиях  могли  оказаться  удобнее.  Присев  на корточки напротив
резкого солнечного пятна, в темноте, рядом с тремя трупами, я вдруг  обратил
внимание  на  то,  что  не  слышу  ничего,  кроме быстрого стрекота счетчика
радиоактивности, а значит, уже несколько минут  до  меня  не  доходит  голос
Вивича.  Последний  раз  я  ответил  ему  с  вершины дюны, возвышающейся над
руинами, ничего не сообщив  о  своем  открытии,  потому  что  сначала  хотел
убедиться,  что  не ошибся. Я вызвал базу, но в наушниках все так же быстро,
тревожно стрекотал мой "гейгер". Радиоактивное заражение было  значительным,
но  я не стал тратить время на его замеры; теледублю оно не могло повредить,
хотя я подумал, что радиосвязь мне отрезал,  наверное,  ионизированный  газ,
все еще выделяемый разрушенным каменным селением, а значит, в любую минуту я
мог  потерять связь с кораблем. Меня это страшно испугало, почудилось, что я
останусь здесь навсегда, это было глупо, ведь если бы связь  прервалась,  то
среди  руин  остался бы только теледубль, а я очнулся на борту. Но пока я не
ощущал  ни  малейших  признаков  того,  что   теледубль   отказывается   мне
подчиняться.  Мой  корабль,  видимо,  висел  прямо  над  поселком -- ведь он
обращался по стационарной орбите, находясь постоянно  в  зените  надо  мной.
Никто,  конечно, не мог предвидеть ни такого открытия, ни такой ситуации, но
позиция  в  зените  оптимальна  при  маневрировании  теледубля,  потому  что
расстояние  от  управляющего  человека  тогда  минимально,  а следовательно,
минимально и  запаздывание  реакции.  На  Луне  нет  атмосферы,  а  сгущение
ионизированного  газа  --  возможно,  в результате испарения минералов после
взрыва -- было не слишком большим.  Нарушило  ли  оно  также  связь  базы  с
микро-пами,  я  не  знал,  да  и  не до того мне было; прежде всего хотелось
узнать, что именно здесь произошло, а уже потом разбираться, почему и зачем.
Пятясь, я выволок через брешь в стене самые крупные останки -- того, что был
с головой. Я называю их трупами, хотя это вовсе не так -- трудно  отделаться
от первого впечатления.
     Радиосвязь  не  восстановилась  и  снаружи,  но я все-таки решил прежде
всего исследовать беднягу, который,  хотя  никогда  и  не  жил,  но  вызывал
жалость  всем  своим видом. Ростом он был около трех метров или чуть меньше,
худой, с сильно удлиненной головой, трехглазый, но без признаков носа и рта;
длинная шея, ухватистые  руки,  однако  пальцы  невозможно  было  сосчитать,
потому  что материал, из которого он был изготовлен, оплавился сильнее всего
там, где конечности становились тоньше. Все  его  тело  покрывала  смолистая
корка.  Жарковато  им здесь пришлось,-- подумал я, и тут меня осенило -- это
мог быть поселок  наподобие  тех,  что  когда-то  строили  на  Земле,  чтобы
исследовать результаты ядерных взрывов в Неваде и в других местах: с домами,
садиками,  магазинами,  улицами,  и  только людей заменяли в них животные --
овцы, козы, а также свиньи, у которых безволосая кожа, как у людей, и потому
они так же реагируют на термический удар,  получая  ожоги.  Возможно,  здесь
происходило  что-то  подобное?  Если  бы  я  знал  мощность ядерного заряда,
который разрушил это селение и вбил его в грунт, я мог бы  по  интенсивности
остаточного  излучения  установить,  как давно произошел взрыв; а по составу
изотопов физикам и теперь удалось бы это  определить.  На  всякий  случай  я
насыпал  в  накаленный  карман  горсть  мелкого  щебня -- и снова со злостью
вспомнил, что не вернусь на борт корабля. Определить время взрыва  было  все
же  необходимо,  хотя  бы приблизительно. Я решил выйти из зараженной зоны и
связаться с базой, чтобы передать сведения и  дать  задание  физикам.  Пусть
сами  додумываются,  как  провести  анализ  проб,  которые я взял. Не вполне
понимая зачем, я поднял несчастного покойника, без груда закинул его себе на
спину -- он весил каких-нибудь восемь-девять килограммов -- и начал довольно
сложное тактическое отступление. Длинные ноги манекена волочились по грунту,
цеплялись за камни, и приходилось идти  очень  медленно,  чтобы  не  рухнуть
вместе  с ним. Склон был не слишком крутой, но я не мог разобраться, идти ли
мне по скользкой застывшей глазури или по щебню, который проседал и  начинал
съезжать  вместе  со  мной  при  каждом  шаге.  Из-за этих мучений я потерял
направление и вышел не на дюну, с которой спустился перед тем, а на четверть
мили  западнее  и  очутился  среди  больших  округлых   глыб,   похожих   на
камни-монолиты,  которые  земные  геологи называют "свидетелями". Положив на
плоский грунт свою ношу, я сел отдышаться,  прежде  чем  вызвать  Вивича.  Я
осмотрелся в поисках микропов, но нигде не было и следа их искрящейся тучки,
никаких  голосов  я  тоже не слышал, хотя теперь уже они должны были до меня
доходить. Тикание датчика в шлеме стало таким  редким,  словно  на  мембрану
падали  поодиночке  зернышки  песка. Услышав какой-то неразборчивый голос, я
подумал, что это база, и, вслушавшись, оцепенел. Из хриплого  бормотания  до
меня  дошли сначала два слова: "Братец родимый... родимый братец...". Минута
тишины и снова: "Братец родимый... родимый братец...".
     "Кто  говорит?"  --  хотел  я  крикнуть,  но  не  отважился.  Я   сидел
скорчившись,  чувствуя,  как пот выступает у меня на лбу, а этот чужой голос
заполнял шлем. "Подойди, братец родимый, родимый  братец,  подойди  ко  мне.
Приблизься   без  опасения.  Я  не  хочу  ничего  плохого,  братец  родимый,
приблизься. Не бойся, я  не