увести в тюрьму, а второе, полностью
оправдав,  освободить  из-под  стражи.  То  есть  убийца был бы приговорен к
смерти на пятьдесят процентов.
     Не имея возможности получить то, о чем он мечтал, Туртельтауб  поневоле
довольствовался  обезьянами  (очень дорогими, в отличие от убийц), а дотации
ему все урезали и урезали, и он  горевал,  что  кончит  крысами  и  морскими
свинками, хотя это вовсе не то же самое. Вдобавок активистки Общества охраны
животных  и  Союза борьбы с вивисекцией регулярно били у него стекла, и даже
его машину кто-то поджег. Страховая компания не хотела платить; дескать, нет
доказательств, что это не сам он спалил собственный автомобиль,  рассчитывая
убить  двух  зайцев  сразу:  привлечь  к  суду  защитниц  животных, а заодно
материально обогатиться, ведь машина была старая. Он меня до  того  замучил,
что  я  решил  переменить тему и упомянул о языке знаков, уроки которого моя
правая рука давала левой. Лучше бы я этого не  делал.  Он  тут  же  позвонил
Глобусу   или,   может,   Максвеллу   и   объявил,  что  продемонстрирует  в
Неврологическом обществе случай, который сотрет их  всех  в  порошок.  Видя,
куда  повернуло дело, я выбежал от Туртельтауба не прощаясь и поехал прямо в
свою гостиницу, но те уже подстерегали меня в холле. Увидев их  возбужденные
лица  и  глаза,  горящие нездоровым исследовательским энтузиазмом, я сказал,
что так уж и быть, я пойду с ними в клинику,  только  сперва  переоденусь  у
себя;  пока  они  ждали  внизу,  я  сбежал  с двенадцатого этажа по пожарной
лестнице и на первом же такси помчался в аэропорт. Мне было, собственно, все
равно, куда лететь, лишь бы подальше от этих ученых,  а  так  как  ближайший
рейс  был  в  Сан-Диего,  я  туда  и  отправился;  там, в маленькой скверной
гостинице -- это был настоящий притон, кишащий темными личностями,-- даже не
распаковав чемодана, я позвонил Тарантоге, чтобы попросить у него помощи.
     Тарантога, к счастью, был дома. Настоящие друзья познаются в  беде.  Он
прилетел  в  Сан-Диего ночью, и, когда я рассказал ему все, возможно ясней и
подробней, он решил мною заняться -- как  человек  доброй  души,  а  не  как
ученый.  По его совету я сменил гостиницу и начал отпускать бороду, а он тем
временем  отправился  на  поиски  такого  эксперта,  для   которого   клятва
Гиппократа  важнее, чем возможность прославиться за мой счет. На третий день
мы едва не поссорились: он пришел порадовать меня хорошими  новостями,  а  я
проявил  благодарность  лишь  частично. Его вывела из себя моя левосторонняя
мимика -- я все время по-идиотски ему подмигивал. Я  объяснил,  правда,  что
это  не  я, а лишь правое полушарие моего мозга, над которым я не властен, и
он уже стал успокаиваться, но потом принялся упрекать меня  снова.  Дескать,
что-то  тут не в порядке: даже если меня двое в едином теле, то по ехидным и
саркастическим минам, которые я наполовину строю, видно как на ладони, что я
уже раньше -- по крайней мере, частично -- питал к нему неприязнь, которая и
проявилась теперь в форме черной неблагодарности, а он полагает, что либо ты
целиком друг, либо не друг  вовсе.  Пятидесятипроцентная  дружба  не  в  его
вкусе.  Все  же в конце концов мне удалось его успокоить, а когда он ушел, я
купил себе повязку на глаз.
     Специалиста для меня он отыскал далековато -- в Австралии, и мы  вместе
полетели  в  Мельбурн. Это был профессор Джошуа Макинтайр; он читал там курс
нейрофизиологии, а его отец был сердечным приятелем отца Тарантоги и чуть ли
даже не дальним родственником. Макинтайр внушал  доверие  уже  своим  видом.
Высокий,  с  седой  шевелюрой ежиком, удивительно спокойный, толковый и, как
заверил меня Тарантога, добросердечный. Так что можно было не опасаться, что
он захочет использовать меня в своих целях  или  стакнется  с  американцами,
которые  уже  лезли  из  кожи,  стараясь  напасть  на  мой  след.  Тщательно
обследовав меня, что заняло три часа, он поставил на письменный стол бутылку
виски, налил мне и себе; когда же атмосфера стала  совершенно  приятельской,
заложил ногу за ногу, помолчал, собираясь с мыслями, и произнес:
     -- Господин Тихий, я буду обращаться к вам на вы -- но лишь потому, что
так принято. Можно считать установленным, что большая спайка мозга рассечена
у вас от comissura anterior до posterior ( От передней комиссуры (спайки) до
задней (лат.)), хотя на черепе нет и следа трепанационного шрама...
     -- Так  я же и говорю, профессор,-- перебил я его,-- никакой трепанации
не было, а было поражение новейшим оружием. Это, наверно,  оружие  будущего:
не надо никого убивать, достаточно подвергнуть вражескую армию дистанционной
церебеллотомии  (  Церебеллотомия  -- рассечение мозжечка.). С отсеченным от
остального мозга мозжечком любой солдат сразу же  рухнет  на  землю,  словно
парализованный.  Так мне сказали в том ведомстве, называть которое я не имею
права. Но по случайности я встал к тому ультразвуковому полю боком, или, как
выражаются медики, саггитально (Саггитальная плоскость делит тело  продольно
на  левую  и  правую половины.). Хотя и это не наверняка -- тамошние роботы,
видите ли, орудуют скрыто, и  механизм  воздействия  этого  поля  не  вполне
ясен...
     -- Неважно,--  сказал  профессор,  глядя на меня своими добрыми, умными
глазами сквозь золотые очки.-- Внемедицинские обстоятельства  нас  в  данную
минуту  не  интересуют.  Что  же касается количества сознаний в подвергнутом
каллотомии человеке, то тут к  настоящему  времени  существуют  восемнадцать
теорий.  Поскольку  каждая  из  них  имеет  экспериментальное подтверждение,
понятно, что ни одна не может быть ни совершенно  ошибочной,  ни  совершенно
истинной.  Вы  не  один, но вас и не двое, о дробных числах тоже говорить не
приходится.
     -- Так сколько же меня, собственно, есть? -- спросил я удивленно.
     -- Нет хороших ответов на плохо поставленные вопросы. Представьте  себе
двух  близнецов,  которые  от  рождения только и делают, что пилят двуручной
пилой дрова. Они трудятся в полном согласии, иначе не смогли бы пилить; если
же забрать у них эту пилу, они уподобятся вам в вашем нынешнем состоянии.
     -- Но  ведь  каждый  из  них,  пилит  он   или   не   пилит,   обладает
одним-единственным  сознанием,--  разочарованно  заметил я.-- Ваши коллеги в
Америке, профессор, рассказали мне множество подобных притч. О  близнецах  с
пилой тоже.
     -- Ну,  ясно,--  сказал  Макинтайр  и подмигнул левым глазом, так что я
даже подумал, не рассечено  ли  и  у  него  что-нибудь.--  Мои  американские
коллеги  беспросветно  темны, а такие сравнения курам на смех. Эту историю с
близнецами, выдуманную одним американцем, я привел  нарочно  --  как  пример
ошибочного  подхода.  Если  изобразить  работу  мозга  графически, у вас она
выглядит как большая буква Y, поскольку сохраняется  единый  ствол  мозга  и
средний  мозг. Это -- основание игрека, а полушария у вас разделены, как его
верхняя часть. Понимаете? Интуитивно это можно легко...-- профессор запнулся
и вскрикнул, получив от меня удар по коленной чашечке.
     -- Это не я, это моя левая нога! -- поспешно  объяснил  я.--  Извините,
честное слово, я не хотел...
     Макинтайр  понимающе улыбнулся (но в этой улыбке было что-то фальшивое,
словно у психиатра, всем своим видом показывающего, что сумасшедший, который
его укусил, человек нормальный и симпатичный), встал и отодвинулся вместе со
стулом на безопасное расстояние.
     -- Правое полушарие обычно  гораздо  агрессивнее  левого,  это  факт,--
сказал  он,  осторожно  ощупывая колено.-- Вы, однако, могли бы держать ноги
сплетенными. Да и руки, знаете, тоже. Так нам будет легче беседовать...
     -- Я уже пробовал -- затекают. А  потом,  позволю  себе  заметить,  ваш
игре^  ничего  мне  не  объясняет.  Где  начинается  в  нем  сознание -- под
развилкой, в развилке, еще выше или -- как там еще?
     -- Совершенно  определенно   сказать   нельзя,--   ответил   профессор,
продолжая  покачивать  ушибленной  ногой,  которую  он усердно массировал.--
Мозг,  любезнейший  господин  Тихий,  состоит  из  множества  функциональных
подсистем,  которые  у  нормального  человека взаимодействуют по-разному при
выполнении разных заданий. У вас подсистемы самого высокого уровня полностью
разъединены и потому не могут взаимодействовать.
     -- Об этих подсистемах я тоже уже наслышался, разрешите заметить. Я  не
хотел  бы  выглядеть  невежливым  --  во  всяком  случае, могу вас заверить,
профессор, что этого не хочет мое левое полушарие, которое сейчас обращается
к вам,-- но я по-прежнему ничего не знаю. Ведь я живу  совершенно  нормально
-- ем,  хожу, сплю, читаю, только приходится следить за левой рукой и ногой,
потому что они затевают скандалы без всякого предупреждения. Я хочу  узнать,
КТО  подстраивает  мне эти фокусы? Если мой мозг, то почему Я ничего об этом
не знаю?
     -- Потому что полушарие, виновное в этом,  безгласно,  господин  Тихий.
Центр речи находится в левом полушарии, в височной до...
     На  полу  между  нами лежали мотки проводов от множества аппаратов, при
помощи которых Макинтайр меня обследовал. Я  заметил,  что  моя  левая  нога
начинает  как  бы  играть  этими  проводами.  Она намотала себе на щиколотку
толстый кабель в черной блестящей  изоляции,  чему  я  особого  значения  не
придал, и вдруг, дернувшись назад, потянула за кабель, который, оказывается,
обвивал  ножку профессорского стула. Стул встал дыбом, а профессор грохнулся
на линолеум. Я мог  убедиться,  однако,  что  передо  мною  опытный  врач  и
владеющий  собой  ученый;  поднимаясь  с  пола, он произнес почти совершенно
спокойно:
     -- Ничего,  ничего.  Ради  Бога,  не  беспокойтесь.  Правое   полушарие
заведует ориентацией в пространстве; неудивительно, что оно гораздо ловчее в
такого  рода  делах.  Но  я  просил  бы  вас  еще раз, господин Тихий, сесть
подальше от стола, от проводов и вообще от всего. Это облегчит нам беседу  и
выбор подходящей для нашего случая терапии.
     -- Я  хочу только знать, где мое сознание,-- ответил я, сматывая провод
с ноги, что давалось мне нелегко -- та словно бы приросла  к  полу.--
Ведь  это, казалось бы, я дернул стул, а в то же время у меня не было такого
намерения. Так КТО же это сделал?
     -- Ваша левая нижняя  конечность,  управляемая  правым  полушарием.  --
Профессор  поправил  съехавшие  очки, отодвинул стул чуть подальше, но после
некоторого раздумья не сел, а остался стоять, ухватившись за спинку стула. Я
подумал -- каким из полушарий, не знаю,-- уж не борется ли он  с  искушением
перейти в контратаку?
     -- Так  мы  можем  толковать до Судного дня,-- заметил я, чувствуя, как
напрягается левая сторона моего тела. На всякий случай я сплел ноги и  руки.
Макинтайр, внимательно наблюдая за мной, продолжал дружеским тоном:
     -- Левое  полушарие  доминирует  благодаря центрам речи. Разговаривая с
вами, я разговариваю, следовательно, с левым полушарием, а правое может лишь
прислушиваться к нашей беседе. Речью  оно  владеет  в  очень  незначительной
степени.
     -- У  других  --  пожалуй, но только не у меня,-- возразил я, на всякий
случай придерживая правой рукой запястье левой.-- Оно у  меня  действительно
немое,  но  я,  знаете ли, обучил его языку глухонемых. Сколько здоровья мне
это стоило! -- Не может быть!
     В  глазах  профессора  появился  блеск,  который  я  уже  видел  у  его
американских собратьев; я пожалел о своей откровенности, но было уже поздно.
     -- Да ведь оно не владеет глагольными формами! Это доказано...
     -- Ну и что? Можно и без глаголов.
     -- Тогда, пожалуйста, спросите его, то есть себя -- то есть его, хочу я
сказать,-- что оно думает о нашей беседе? Сможете?
     Волей-неволей  я  взял  свою  левую руку и начал ласково поглаживать ее
правой (это, я знал, хорошо помогает), а потом стал подавать условные знаки,
касаясь левой ладони. Вскоре  ее  пальцы  зашевелились.  Я  следил  за  ними
какое-то  время, после чего, стараясь скрыть свою злость, положил левую руку
на колено, хотя та и сопротивлялась. Разумеется, она  тут  же  чувствительно
ущипнула  меня  за  бедро. Этого следовало ожидать, но я не хотел устраивать
представление, сражаясь с самим собой на глазах у профессора.
     -- И что же она сказала? -- спросил профессор, неосторожно  высовываясь
из-за стула. -- Ничего интересного.


     -- Но  я  же отчетливо видел -- она подавала какие-то знаки. Или
они были не скоординированы?
     -- Нет, почему же, прекрасно скоординированы, только это глупость.
     -- Так говорите! В науке глупостей нет! -- Она сказала: "Ты задница!"
     Профессор даже не улыбнулся, до того он был увлечен.  --  Нет,  правда?
Тогда спросите ее, пожалуйста, обо мне. -- Как вам будет угодно.
     Я  снова  взял  свою левую руку и пальцем указал на профессора; на этот
раз ее даже не пришлось особенно уговаривать -- она ответила моментально.  -
Ну, ну? -- "Тоже задница". -- Прямо так и сказал?
     -- Да.  Глаголы  ей  действительно не даются, однако понять можно. Но я
по-прежнему не знаю, КТО говорит. Пусть жестами, это ведь все равно. С  вами
я  разговариваю ртом, а с ней должен пальцами, как же все это понять? У меня
в голове есть и Я, и какой-то ОН? Если есть ОН, то почему я ничего не знаю о
нем и вообще не ощущаю его -- ни его переживаний, ни эмоций, вообще  ничего,
хотя  ОН  в  МОЕЙ голове и составляет часть МОЕГО мозга? Ведь он не снаружи.
Ладно бы еще обыкновенное раздвоение  сознания,  если  бы  все  у  меня  там
перемешалось  -- это я еще мог бы понять. Так нет же! Откуда он взялся, этот
ОН? Что, он тоже  Ийон  Тихий?  А  если  даже  так,  почему  мне  приходится
объясняться  с  ним  окольным  путем,  через  руку,  и  получать ответы тоже
окольным путем, скажите на милость? Он -- или оно, если это полушарие  моего
мозга,-- не на такое еще способен. Если бы он хоть был -- или оно было -- не
в своем уме! Ведь оно то и дело впутывает меня в скандальные истории.
     Не  видя  больше  нужды  таиться  от  профессора,  я  рассказал  ему об
инцидентах в автобусе и метро. Он был вне себя от  любопытства.  --  Значит,
только  блондинки?  --  Да.  Пусть  крашеные,  это  не  имеет значения. -- А
что-нибудь еще оно себе позволяет? -- В автобусе  --  нет.  --  А  в  другой
обстановке?
     -- Не  знаю, не пробовал. То есть я не давал ему такой возможности. Или
ей, если угодно. Раз уж вам так интересны детали, добавлю, что несколько раз
я получал за это пощечины и был вне себя от ярости и смущения, ведь  никакой
вины  за  собой я не чувствовал; а в то же время мне было почему-то забавно.
Но однажды я получил оплеуху по левой щеке,  и  тогда  мне  было  совсем  не
смешно. Я над этим задумался и решил, что могу объяснить, в чем тут дело.
     -- Ну  конечно!  -- воскликнул профессор.-- Левый Тихий получал оплеухи
за правого, и именно это правого забавляло. А вот когда правому досталось за
правого, это вовсе не показалось ему забавным, ведь он получил, так сказать,
не только за свое, но и в свою часть лица.
     -- Вот именно. Значит, какая-то связь  вроде  бы  есть  в  бедной  моей
голове,  только  скорее эмоциональная, чем рациональная. Эмоции, впрочем, он
тоже  испытывает,  хотя  я  ничего  об   этом   не   знаю.   Допустим,   они
бессознательные,  но  возможно  ли  это?  В  конце концов, этот Экклез с его
теорией  бессознательных  инстинктов  плетет  чушь.   Высмотреть   в   толпе
миловидную  блондинку, маневрировать так, чтобы приблизиться к ней, поначалу
неизвестно зачем, встать за нею и так далее,-- тут  ведь  целый  продуманный
план,  а  не какие-то там инстинкты. Продуманный, а значит, осознаваемый. Но
КЕМ? КТО тут обдумывает? Кто обладает этим сознанием, если не Я?
     -- Ах, знаете,-- сказал все еще заметно возбужденный  профессор,--  это
можно,  в конце концов, объяснить. Пламя свечи легко различить в темноте, но
не днем, при солнце. Может быть, правый мозг и обладает каким-то  сознанием,
но  слабеньким  как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего
полушария. Это вполне вероя...
     Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком  по
голове.  Моя левая нога, опираясь о ножку стула, мало-помалу стянула ботинок
с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок пролетел словно пуля
и грохнулся в стену, на волос разминувшись с профессором.
     -- Может быть, вы И правы,-- заметил я,-- но обидчив он просто ужас.
     -- Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе  --  под  влиянием
нашей  беседы  или,  скорее,  того,  что  он  мог  в  ней  неверно понять,--
предположил профессор.-- Кто знает, не лучше ли было бы  обращаться  к  нему
прямо.
     -- Моим  способом?  Об  этом  я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему
сообщить?
     -- Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни  разу
не  подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом
с незаурядным умом.
     -- Вопрос следует поставить ясно,-- ответил я, успокоительно поглаживая
левую кисть по тыльной стороне, а то она  уже  начала  сгибать  и  разгибать
пальцы, что показалось мне настораживающим. -- Мои интересы и интересы науки
не совпадают. Не совпадают тем в большей степени, чем в большей степени, как
вы  говорите,  уникален  мой  случай.  Если вы или неважно кто сумеете найти
общий  язык  с  НИМ  (вы  понимаете,  что  я  имею   в   виду),   если   ЕГО
самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
     -- Ах  нет,  это невозможно,-- произнес профессор решительно, по-моему,
даже слишком решительно. Он снял очки и стал  протирать  их  замшей.  В  его
глазах  не  было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у
очень близоруких людей. Он взглянул на  меня  так  быстро  и  проницательно,
словно очки ему только мешали, и тут же опустил глаза.
     -- Да  ведь  всегда и случается именно то, что невозможно, -- сказал я,
старательно подбирая  слова.--  История  человечества  состоит  из  сплошных
невозможностей.  Прогресс  науки -- тоже. Один молодой философ объяснил мне,
что положение, в котором  я  нахожусь,  невозможно,  ибо  противоречит  всем
аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания --
это,   в   сущности,   сменяющие   друг   друга   его  необычные  состояния,
сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного "Я". Это вам  не
торт!
     -- Как  вижу, вы порядочно начитались специальной литературы,-- заметил
профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что  --  я  не  расслышал.  Я
хотел  сказать,  что  сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки
как торт, но запнулся: моя левая рука  ткнула  пальцем  в  ладонь  правой  и
начала  подавать  знаки.  Этого  еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив,
куда я смотрю, мигом смекнул, в чем дело.
     --Она что-то говорит, да? --  спросил  он  приглушенным  тоном  --  так
говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
     -- Да,--  я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой.-- Она хочет
кусочек торта.
     Восхищение, отразившееся на лице профессора,  отрезвило  меня.  Заверив
жестами  руку,  что  она  получит  искомое,  если будет вести себя хорошо, я
продолжил.
     -- С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она  становилась
все  более  самостоятельной.  Я  не  осуждаю  вас,  я понимаю: два полностью
развитых субъекта в одном теле -- это сенсация; какое тут огромное поле  для
исследований,  открытий  и  так  далее.  Но меня торжество демократии в моей
голове не устраивает. Я хочу быть все меньше, а не все больше удвоенным.
     -- Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас  понимаю...--  Профессор
благожелательно  улыбался.--  Прежде  всего,  я  хочу  вас заверить, что все
услышанное мною сегодня я буду  держать  про  себя.  Под  печатью  врачебной
тайны.  А  кроме  того,  я  и  не  думал предлагать вам какое-то определеное
лечени